отсутствие Старика, но сейчас мы рисковали попасть в беду. Лев отступал по
мере нашего продвижения вперед, но отступал медленно. . Ему явно не
хотелось двигаться с места, - должно быть, он наелся ранним утром, когда
мы слышали его рев, и отяжелел. М'Кола все это не нравилось. Трудно
сказать, что мучило его больше, - ответственность за мою жизнь перед
Стариком или острое сознание беспомощности в этой опасной охоте, но он был
очень расстроен. В конце концов он положил руки мне на плечи, заглянул в
лицо и трижды яростно потряс головой.
- Хапана! Хапана! Хапана, бвана! - Он протестовал, сетовал и молил.
"В конечном счете, какой смысл тащить его дальше, раз все равно
стрелять невозможно?" - подумал я. Да я и сам рад был вернуться.
- Ладно, - сказал я. Мы вернулись обратно той же дорогой, пересекли
открытую равнину и добрались до деревьев, у которых ждала Мама.
- Ну что, видели его?
- Нет, - ответил я. - Но слышали рев три или четыре раза.
- Страшно было?
- Самую малость, только под конец. Но с каким удовольствием я
пристрелил бы его, сказать невозможно.
- Ох, как я рада, что вы вернулись! - сказала она. Я вытащил из
кармана словарь и составил фразу на ломаном суахили. Для этого нужно было
отыскать слово "нравиться".
- М'Кола нравится симба?
Теперь М'Кола снова обрел способность улыбаться, и китайские усики по
углам его рта задвигались.
- Хапана, - сказал он и помахал рукой у себя перед носом. - Хапана!
"Хапана" означает "нет".
- Попробуем убить куду? - предложил я.
- Хорошо, - с чувством ответил М'Кола на суахили. - Лучше. Много
лучше. Тендалла, да, да. Тендалла.
Однако мы не видели ни одного самца куду, пока стояли здесь лагерем, и
через два дня двинулись в Бабати, а оттуда в Кондоа и через всю страну к
Хандени, на побережье.
Мне и прежде не по душе был этот лагерь, проводники, да и самая
местность. У меня создалось впечатление, что вся лучшая дичь в этих краях
уже перебита. Нам было известно, что здесь водятся куду и принц Уэльский
застрелил антилопу как раз близ этого лагеря, но в нынешнем сезоне здесь
уже побывали три охотничьи экспедиции, да и местные жители тоже охотятся -
они якобы защищают свои посевы от бабуинов, но при встрече с африканцем,
вооруженным мушкетом, кажется странным, что он преследует бабуинов
за десять миль от своей шамбы, до самых холмов, где обитают куду. Я
решительно стоял за то, чтобы ехать дальше и попытать счастья в другом
месте, около Хандени, где никто из нас еще не бывал.
- Ну, что ж, едем, - согласился Старик. Новое место оказалось
подлинной находкой. Куду то и дело пробегали через открытые поляны, а мы
сидели и ждали, пока появятся еще более крупные, и били их на выбор. К
тому же по соседству водились черные антилолы, и мы решили, что первый,
кто убьет самца куду, отправится за ними. Я торжествовал, Карл тоже
приободрился в этой новой, сказочной местности, где непуганые звери
оказались такими доверчивыми, что нам просто совестно было стрелять их.
Едва рассвело, мы тронулись в путь без носильщиков, которые должны
были снять лагерь и следовать за нами на двух грузовиках. Добравшись до
Бабати, мы остановились в маленькой гостинице над озером, где пополнили
свой запас консервов и выпили холодного пива. Затем мы повернули к югу.
Дорога была хорошая, ровная, она пролегала через лесистые холмы, над
бескрайними масайскими степями и дальше прямиком через плантации, где
высохшие, сморщенные старухи и старики гнули спины на маисовых полях; одна
за другой убегали назад пыльные мили, и наконец, миновав выжженную солнцем
долину, где ветер вздымал на нашем пути тучи песка, мы доехали до
немецкого гарнизонного городка Кандоа-Иранджи, где под деревьями белели
красивые домики.
Мы велели М'Кола дожидаться грузовиков на перекрестке, поставили свою
машину в тень и отправились на военное кладбище, намереваясь затем нанести
визит местным властям; но был час завтрака, и, не желая никого беспокоить,
мы обошли содержавшееся в образцовом порядке живописное кладбище, где
мертвецам не лучше и не хуже, чем во всяком другом месте, выпили пива в
тени дерева, - здесь было так прохладно после нестерпимого солнечного
жара, от которого тяжестью наливались шея и плечи, - а потом, отдохнув,
сели в машину и выехали на дорогу, чтобы вместе с грузовиками двинуться на
восток, к новым местам.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Места эти были для нас совсем новые, но в них проступали черты
древнейших стран. Мы ехали по уступам скал, узкой тропой, исхоженной
караванами и скотом, и бездорожье каменной осыпи подымалось между двумя
рядами деревьев, уходя в горы. Все здесь было удивительно похоже на
Арагон, и я только тогда поверил, что мы не в Испании, когда вместо
вьючных мулов нам повстречались туземцы, человек десять, - все с
непокрытыми головами, босые, одежда их состояла из куска белой материи,
собранной у плеча наподобие тоги. Но вот мы разминулись с ними, и высокие
деревья вдоль тропы, извивающейся по скалистым выступам, - это снова
Испания, и будто я опять еду верхом - сзади лошадь и спереди лошадь, и мне
страшно смотреть, как на крупе у передней мерзостно копошится мошкара.
Точно таких мошек мы находили здесь на львах. В Испании, когда эта гадость
заползала тебе за шиворот, чтобы убить ее, приходилось снимать рубашку.
Какая-нибудь одна-единственная проникнет под воротник, поползет вниз по
спине, потом переберется под мышку, оттуда на живот, к пупку, под брючный
пояс, и - плоская, никак ее не раздавишь - ускользает от твоих пальцев с
такой ловкостью и быстротой, что с ней не сладишь, пока не разденешься
догола.
Глядя тогда на мошкару, копошащуюся у лошади под хвостом, зная по
себе, что это за мука, я испытывал такой ужас, равного которому не
припомню за всю свою жизнь, если не считать дней, проведенных в больнице с
переломом правой руки - открытый перелом между плечом и локтем, кисть
вывернута, бицепсы пропороты насквозь, и обрывки мяса гниют, пухнут,
лопаются и, наконец, истекают гноем. Один на один с болью, пятую неделю
без сна, я вдруг подумал однажды ночью; каково же бывает лосю, когда
попадаешь ему в лопатку и он уходит подранком; и в ту ночь я испытал все
это за него - все, начиная с удара пули и до самого конца, и, будучи в
легком бреду, я подумал, что, может, так воздается по заслугам всем
охотникам. Потом, выздоровев, я решил: если это и было возмездие, то я
претерпел его и, по крайней
мере, отныне отдаю себе отчет в том, что делаю. Я поступал так, как
поступили со мной. Меня подстрелили, меня искалечили, и я ушел подранком.
Я всегда ждал, что меня что-нибудь убьет, не одно, так другое, и теперь,
честное слово, уже не сетовал на это. Но, так как отказываться от своего
любимого занятия мне не хотелось, я решил, что буду охотиться до тех пор,
пока смогу убивать наповал, а как только утеряю эту способность, тогда и
охоте конец.
Если ты совсем молодым отбыл повинность обществу, демократии и прочему
и, не давая себя больше вербовать, признаешь ответственность только перед
самим собой, на смену приятному, ударяющему в нос запаху товарищества к
тебе приходит нечто другое, ощутимое, лишь когда человек бывает один. Я
еще не могу дать этому точное определение, но такое чувство возникает
после того, как ты честно и хорошо написал о чем-нибудь и беспристрастно
оцениваешь написанное, а тем, кому платят за чтение и рецензии, не
нравится твоя тема, и они говорят, что все это высосано из пальца, и тем
не менее ты непоколебимо уверен в настоящей ценности своей работы; или
когда ты занят чем-нибудь, что обычно считается несерьезным, а ты все же
знаешь, что это так же важно и всегда было не менее важно, чем все
общепринятое, и когда на море ты один на один с ним и видишь, что
Гольфстрим, с которым ты сжился, который ты знаешь, и вновь познаешь, и
всегда любишь, течет, как и тек он с тех пор, когда еще не было человека,
и омывает этот длинный, прекрасный и злополучный остров с незапамятных
времен, до того как Колумб увидел его берега, и все, что ты можешь узнать
о Гольфстриме и о том, что живет в его глубинах, все это непреходяще и
ценно, ибо поток его будет течь и после того, как все индейцы, все
испанцы, англичане, американцы, и все кубинцы, и все формы правления,
богатство, нищета, муки, жертвы, продажность, жестокость - все уплывет,
исчезнет, как груз баржи, на которой вывозят отбросы в море - дурно
пахнущие, всех цветов радуги вперемешку с белым - и, кренясь набок, она
вываливает это в голубую воду, и на глубину в двадцать - двадцать пять
футов вода становится бледно-зеленой, и все тонущее идет ко дну,
а на поверхность всплывают пальмовые ветви, бутылки, пробки, перегоревшие
электрические лампочки, изредка презерватив, набрякший корсет, листки из
ученической тетрадки, собака со вздутым брюхом, дохлая крыса,
полуразложившаяся кошка; и тряпичники, не уступающие историкам в
заинтересованности, проницательности и точности, кружат вокруг на лодках,
вылавливая добычу длинными шестами. У них своя точка зрения. И когда в
Гаване дела идут хорошо, Гольфстрим, в котором и не различишь течения,
принимает пять порций такого груза ежедневно, а миль на десять дальше
вдоль побережья вода в нем такая же прозрачная, голубая и спокойная, как и
до встречи с буксиром, волочащим баржу; и пальмовые ветви наших побед,
перегоревшие лампочки наших открытий и использованные презервативы наших
пылких любовей плывут, такие маленькие, ничтожные, на волне единственно
непреходящего - потока Гольфстрима.
Сидя рядом с шофером, я был так погружен в свои мысли, что не заметил,
как "Арагон" остался позади и машина спустилась к песчаной реке шириной в
полмили, окаймленной зеленью деревьев. По золотистому песку были
разбросаны лесные островки; вода в этой реке текла под песком, животные
приходили на водопой по ночам и выкапывали острыми копытами лунки, которые
быстро наполнялись водой. Когда мы перебрались через эту реку, день уже
клонился к вечеру; навстречу нам то и дело попадались люди, которые
покидали голодный край, лежавший впереди, а по сторонам мелькали теперь
невысокие деревья да частый кустарник. Но вот, одолев крутой подъем, мы
очутились среди голубых холмов, древних, выветрелых холмов, где росли
деревья, похожие на буки, а по склонам кучками лепились хижины, тянуло
дымом, пастухи гнали домой коров, овец и коз, мелькали возделанные
участки, и я сказал жене:
- Как похоже на Галисию.
- Да, верно. Сегодня мы побывали в трех испанских провинциях.
- Вот как? - удивился Старик.
- Никакой разницы. Только дома другие. А то место, куда нас привел
Друпи, напоминает Наварру.
Те же известняковые бугры, тот же рельеф, те же деревья у рек и
родников.
- Удивительная это у человека способность - влюбляться в страну, -
заметил Старик.
- Ох, как вы оба любите философствовать, - сказала Мама. - Но где же
мы все-таки остановимся?
- Да хоть здесь, - отвечал Старик. - Не все ли равно? Была бы вода.
Мы разбили лагерь в тени деревьев, возле трех больших родников, куда
здешние женщины ходили по воду, и мы с Карлом, бросив жребий, кому где
охотиться, ушли бродить в сумерках вокруг двух ближних холмов, через
дорогу от лагеря, над туземной деревушкой.
- Это страна куду, - сказал Старик. - Их можно встретить на каждом
шагу.
Но я встретил в лесу только стадо домашнего скота и, поразмявшись
после целого дня езды в машине, к вечеру возвратился в лагерь, где никто
еще не спал. Моя жена и Старик в пижамах стояли у костра, а Карл все еще
пропадал где-то.
Он вернулся очень серьезный, - должно быть, не встретил ни одного
куду, - бледный, мрачный и молчаливый.
Позже, у костра, он спросил, куда мы ходили, и я объяснил, что мы
охотились у подножия своего холма до тех пор, пока наш проводник не
услышал Карла и его спутников; тогда мы перевалили через холм и вернулись
в лагерь.
- То есть как это "услышал"?
- Так он сказал. И М'Кола тоже.
- По-моему, мы тянули жребий, кому где охотиться!
