своего молодого человека?
- Нет, - солгала я. - Он должен был пойти, я знаю. Но я не хотела бы,
чтобы уходили вы. Наверное, это эгоистично, но я буду скучать по вам, cher
papa.
- И я по тебе. По всем вам. - Отец помолчал и добавил: - Морин,
когда-нибудь и ты можешь испытать... думаю, наверняка испытаешь... что это
такое, когда твой муж уходит на войну. Некоторые, я слышал, говорят, будто
женатым людям на войне не место: у них ведь семьи. Но в этом есть жестокое
противоречие. Негоже женатым пятиться и предоставлять холостякам сражаться
вместо себя. Нечестно было бы надеяться, что холостяк умрет за моих детей,
если я сам не желаю за них умирать. Если все семейные будут отсиживаться
дома, то и холостые откажутся сражаться - чего ради они должны прикрывать
женатых? И Республика будет обречена - никто не помешает варварам
вторгнуться в нее. - Отец озабоченно смотрел на меня. - Ты же понимаешь,
да?
Мне кажется, он искренне хотел тогда знать мое мнение, искал моего
сочувствия. Я вздохнула.
- Да, отец, думаю, что понимаю. Но в такие времена еще острее
ощущаешь свою неопытность. Я хочу одного - чтобы война поскорее кончилась
и вы вернулись домой, и Том, и...
- Брайан Смит? Согласен.
- Да, и он. Но сейчас я подумала о Чаке. О Чаке Перкинсе.
- Он тоже идет? Молодец!
- Да, он мне сказал сегодня. Его отец дал согласие и завтра едет с
ним в Джоплин. - Я смахнула слезу. - Пусть я и не люблю Чака, но у меня к
нему особое чувство.
- И неудивительно.
В тот же день я согласилась пойти с Чаком на Марстонский холм,
презрев клещей и миссис Гранди. Я сказала, что горжусь им, и приложила все
мое умение, чтобы это доказать. (С презервативом - ведь я обещала отцу.) И
тут случилось удивительное. Я пошла с Чаком, только чтобы позаниматься
гимнастикой и тем доказать, что я горжусь им и приветствую его готовность
сразиться за нас. Но произошло чудо. Фейерверк, да какой! У меня все
поплыло перед глазами, веки крепко зажмурились, и я начала издавать
громкие звуки.
А полчаса спустя чудо повторилось. Удивительно!
Чак со своим отцом уехал на поезде 8:06 из Батлера, и в тот же день
они вернулись - Чак принял присягу и вступил в ту же роту, что и наш Том
(роту "С" Второго полка), и ему дали такую же отсрочку. Поэтому мы с ним
опять подыскали почти безопасное местечко, и я еще раз с ним попрощалась,
и чудо свершилось снова.
Я не влюбилась в него, нет. У меня перебывало достаточно мужчин,
чтобы я научилась отличать здоровый оргазм от любви до гроба. Я просто
радовалась тому, что нам так хорошо, и решила прощаться с Чаком, пока
можно, почаще и погорячее - будь что будет. Чем мы и занимались всю
неделю, пока не распростились окончательно - и навсегда.
Чак больше не вернулся домой. Нет, он не погиб в бою - он так и не
выбрался из Чикамауга Парка в Джорджии. Его унесла то ли малярия, то ли
желтая лихорадка, а может, и тиф. От этих болезней у нас умерло солдат в
пять раз больше, чем погибло в боях. И все же они тоже герои. Разве не
так? Они пошли добровольцами, они собирались воевать... и не схватили бы
заразу, если бы сидели дома, не вступая в армию.
Я снова собираюсь встать на ящик из-под мыла. В двадцатом веке я то и
дело сталкивалась с людьми, которые или вообще не слышали о войне 1898
года, или не придавали ей никакого значения. "А-а, эта... Это ведь была не
настоящая война, так - заварушка. А что с ним приключилось? Подвернул
ногу, когда бежал с Сан-Хуанского холма?"
Убила бы их всех! А одному выплеснула-таки сухой мартини.
Это все равно, на какой войне погибнуть - ведь смерть приходит к
каждому только раз.
И потом, летом 1898 года мы не знали, что война скоро кончится.
Соединенные Штаты не были сверхдержавой - они вообще не входили в число
крупных держав, а Испания тогда еще считалась великой империей. Наши
мужчины вполне могли уйти от нас на долгие годы... и не вернуться. О
войнах мы судим по кровавой трагедии 1861-1865 годов, а та война началась
в точности как эта - с того, что президент призвал ополченцев. По словам
старших, никому даже и не снилось, что мятежные штаты - которых было
наполовину меньше северных, в которых было наполовину меньше населения и
полностью отсутствовала тяжелая промышленность, необходимая для
современной войны, - что эти штаты продержатся четыре долгих, тяжких,
смертельных года.
Умудренные горьким опытом, мы не тешили себя надеждой, что сумеем
легко и быстро победить Испанию. Мы молились только о том, чтобы наши
мужчины вернулись домой - хоть когда-нибудь.
И настал день, пятое мая, когда наши мужчины уехали - военным
эшелоном, который шел из Канзас-Сити с заходом в Спрингфилд, потом в
Сент-Луис, потом на восток, в Джорджию. Мы все поехали в Батлер провожать
их - отец с матерью впереди, в двуколке, которой обычно пользовались
только по воскресеньям. Том правил Дэйзи и Красавчиком. Подошел поезд, мы
торопливо попрощались - уже кричали: "По ваго-онам!". Отец передал
Бездельника Фрэнку, а мне досталась коляска с детворой.
Но поезд отошел не сразу - кроме солдат, надо было погрузить еще и
багаж. И все время, пока он стоял, на платформе в середине состава духовой
оркестр, предоставленный Третьим полком Канзас-Сити, играл военную музыку.
"Я видел славу", а следом "Хочу я на родину, в хлопковый край", а
потом "Ставь палатки поживей" и "В кепи перышко воткнул и брякнул -
макаронина!". Потом заиграли "Когда в темнице я сидел", и тут паровоз дал
гудок, поезд тронулся, и музыканты стали прыгать с платформы и садиться в
соседний вагон - тому, кто играл на трубе, пришлось помочь.
Мы отправились домой, и в ушах у меня все звучало: "Ать-два, ать-два,
вперед, вперед, ребята" и начало той печальной песни "Когда в темнице я
сидел". Позднее кто-то сказал мне, что автор слов сам не знал, что
сочиняет - в лагерях для военнопленных такой роскоши, как темницы, не
бывает. Взять хоть Андерсонвилл [лагерь для военнопленных северян во время
Гражданской войны в штате Джорджия].
Пусть так, но мне на глаза наворачивались слезы, и я ничего не видела
перед собой. Хорошо, что Дэйзи с Красавчиком не нуждались в моей помощи.
Брось поводья, и они сами привезут домой - привезли и в тот раз.
Я помогла Фрэнку распрячь обе повозки, а потом поднялась наверх. Не
успела я закрыть дверь, ко мне постучалась мать.
- Да, мама?
- Морин, можно мне взять почитать твою "Золотую сокровищницу"?
- Конечно. - Я достала томик из-под подушки. - Номер восемьдесят три,
мама, страница шестьдесят.
Она удивилась и стала листать страницы.
- Верно. Мы с тобой должны быть стойкими, дорогая.
- Да, мама, должны.
Кстати о темницах: Пиксель только что явился в мою с подарком. Он
принес мне мышь. Еще теплую. Он счастлив и, видимо, ждет, что я ее сейчас
скушаю. Смотрит на меня: почему же я не ем?
Ну и что прикажете делать?
6. "КОГДА СОЛДАТ ПРИДЕТ ДОМОЙ..."
Весь остаток 1898 года был сплошным кошмаром. Мужчины ушли на войну,
и непонятно было, что же на этой войне происходит. Это гораздо позже,
шестьдесят с лишним лет спустя, зловредный глаз телевидения превратил
войну во что-то вроде футбольного матча. Доходило до того (надеюсь все же,
что это неправда), что атаки нарочно назначались на такое время, чтобы их
можно было показать "живьем" в вечерних новостях. Сколько же горькой
иронии в том, чтобы умереть вот так, на экране, как раз вовремя, чтобы
комментатор успел сказать о тебе пару слов перед рекламой пива.
В 1898 году война не являлась "живьем" в наши гостиные. Нам стоило
труда узнавать о событиях спустя много дней после того, как они
происходили. Охраняет ли еще наш флот Восточное побережье, как того
требовали конгрессмены восточных штатов, или ушел в Карибское море?
Обогнул ли "Орегон" мыс Горн и успеет ли вовремя присоединиться к эскадре?
Зачем нужен был второй бой при Маниле? Разве мы не выиграли битву в
Манильском заливе несколько недель назад?
В 1898-м году я очень мало смыслила в военном деле и не понимала, что
гражданское население и не должно знать, где находится флот или куда
движется армия. Я не знала, что все, ставшее достоянием посторонних, тут
же становится известным вражеским агентам. Я не слыхала еще о том, что
общество "имеет право знать". В Конституции этого права не обозначено, но
во второй половине двадцатого века оно стало прямо-таки священным. Так
называемое "право знать" подразумевает, что если солдаты, моряки и летчики
гибнут, то это, конечно, жаль, но делать нечего - лишь бы не нарушалось
священное право общества "знать все".
Мне еще предстояло узнать, что ни конгрессменам, ни репортерам нельзя
доверять жизни наших мужчин.
Будем честны. Предположим, что девяносто процентов конгрессменов и
репортеров - это порядочные люди. Значит, достаточно и десяти процентов
дураков и убийц, безразличных к смерти героев, чтобы губить чужие жизни,
проигрывать сражения и менять ход войны.
В 1898-м году у меня еще не было таких мрачных мыслей. Потребовалась
Испано-американская война, две мировых и еще две необъявленных
"полицейских акций" (о Господи!), чтобы я поняла наконец: ни нашему
правительству, ни нашей прессе нельзя доверять человеческие жизни.
"Демократия хороша лишь тогда, когда рядовой член общества -
аристократ. Но Бог, должно быть, ненавидит рядового человека: уж очень
рядовым он его создал! Понимает ли ваш рядовой человек, что такое
рыцарство? Или что положение обязывает? Знакомы ли ему правила
аристократического поведения? Или личная ответственность за благополучие
государства? Да с таким же успехом можно искать мех на лягушке".
Кто это сказал? Мой отец? Нет, не совсем. Эти слова запомнились мне
из того, что говорилось около двух ночи в Устричном баре "Бертон-Хауза" в
Канзас-Сити после лекции мистера Клеменса, в январе 1898-го года. Может
быть, это сказал мой отец, может быть, - мистер Клеменс, или они разделяли
эту мысль - память порой подводила меня после стольких лет.
Мистер Клеменс с моим отцом наслаждались сырыми устрицами, философией
и бренди. Мне дали рюмочку портвейна. И портвейн, и устрицы были для меня
внове - и ни то ни другое не понравилось. Аромат сигары мистера Клеменса
тоже не прибавлял удовольствия.
(Я заверила мистера Клеменса, что обожаю запах хороших сигар -
курите, пожалуйста. Это была ошибка.)
Но я бы вытерпела и не такое, как сигарный дым и устрицы, - лишь бы
сидеть с ними всю ночь. На трибуне мистер Клеменс выглядел точно так же,
как на фотографиях: жизнелюбивый Сатана в ореоле белых волос и в прекрасно
сшитом белом костюме. Вблизи он был на фут ниже, излучал обаяние и усилил
мое преклонение перед ним, обращаясь со мной, как со взрослой леди.
Мне уже давно пора было спать - приходилось щипать себя, чтобы не
уснуть. Лучше всего мне запомнилась лекция мистера Клеменса о кошках и
рыжих - должно быть, тут же им и сочиненная в мою честь: она нигде не
публиковалась, даже в собрании сочинений, изданных Калифорнийским
университетом через пятьдесят лет после его смерти.
А вы знаете, что мистер Клеменс тоже был рыжий? Но об этом речь
впереди.
Весть о подписании мира дошла до Фив в пятницу двенадцатого августа.
Мистер Барнаби, наш директор, собрал пас в актовом зале, объявил об этом и
распустил по домам. Когда я прибежала домой, оказалось, что мать уже
знает. Мы немножко поплакали друг у дружки на плече, пока Бет с Люсиль с
