всевозможного излучения? Проект вообще этот вопрос не рассматривал.
- Но я ношу панцирь в лаборатории. Ты знаешь это.
- Конечно. Но как же вне лаборатории?
- Но... Послушай, Док... я не люблю так говорить, но все твои
предположения нелепы. Конечно, радиации в атмосфере сейчас хватает. Но в
этом нет ничего вредного. Все коллоидные химики соглашаются...
- Коллоидные... чушь!
- Но ты должен признать, что биоэкология является задачей коллоидной
химии.
- Я ничего не должен признавать. Я не спорю с тем, что коллоиды
являются продуктом живой ткани - так и есть. Но я сорок лет утверждал, что
опасно подвергать живую ткань воздействию смешанной радиации, не будучи
уверенным в эффекте. С точки зрения эволюции человек как животное привык и
приспособился лишь к естественному изучению Солнца - но даже его
выдерживает не слишком хорошо - и это под толстым одеялом ионизированного
кислорода! Без этого одеяла... ты когда-нибудь видел рак вроде Солар-Х?
- Конечно нет.
- Да, ты слишком молод. Я видел это. Ассистировал при вскрытии одного
такого, когда был студентом медицинского колледжа. Парень участвовал во
Второй Венерианской экспедиции. Четыреста тридцать восемь раковых опухолей
мы успели насчитать на нем прежде, чем сбились со счета.
- Солар-Х побежден.
- Конечно. Но он должен был послужить предупреждением. Вы, молодые
сообразительные выскочки, можете изготовить в своих лабораториях такие
вещи, что нам, врачам, справиться с ними не под силу. Мы отстаем... что
поделаешь. И обычно не знаем, что происходит, пока не грянет беда. На сей
раз зацепило тебя.
Он тяжело сел и неожиданно посмотрел столь же устало и загнанно, как
прежде его молодой друг.
Стивенс почувствовал неловкость, подобную которой может испытать
человек, чей лучший друг влюбился в совершенно ничтожную особу. Он не
знал, что бы такое сказать, что не показалось бы грубостью.
Он перевел разговор на другое.
- Док, я приехал сюда, потому что задумал пару вещей...
- Какого рода?
- Ну, во-первых, отдохнуть. Я знаю, что переутомился. Я сильно
переутомился, так что отдых мне не помешает. А второе... это твой приятель
Уолдо.
- Как?
- Да, Уолдо Фаренгейт-Джонс, храни Боже его упрямое, злое сердце.
- Почему Уолдо? Тебя вдруг заинтересовала мышечная слабость?
- Да нет. Меня не волнуют его физические трудности. У него может быть
крапивница, перхоть или пляска Святого Витта, меня это не касается. Я
надеюсь, все это у него есть. Что мне нужно, так это его мозги.
- Ну и?
- Я не могу сделать это сам. Уолдо не помогает людям; он их
использует. Ты - единственный из людей, кто с ним нормально общается.
- Нет.
- Кто еще?
- Ты неправильно меня понял. У него нет нормальных контактов. Я
просто единственный, кто рискует быть с ним грубым.
- Но я думал... Неважно. Не кажется ли тебе, что это довольно
затруднительное положение? Уолдо - человек, который нам необходим. Почему
гений его масштаба должен быть столь неприступным, столь невосприимчивым к
обычным социальным запросам? О, я знаю, что многое здесь связано с его
болезнью, но почему именно этот человек должен болеть именно этой
болезнью? Это невероятное совпадение.
- Это не связано с его физическим недостатком, - сказал ему Граймс. -
Или же связано не так, как ты это описал. Его болезнь и есть, в некотором
роде, его гений...
- Как?
- Ну... - Граймс обратил взгляд в себя, пустил мысли по длинной,
обращенной в прошлое цепи ассоциаций - для Уолдо она была длиною в жизнь -
связанных с этим особым пациентом. Он вспоминал свои подсознательные
дурные предчувствия, когда принимал этого ребенка.
Малыш казался достаточно крепким на вид, если не считать легкой
синевы. Но тогда многие дети в родильном отделении были несколько
синеваты. Тем не менее, он ощутил легкое внутреннее сопротивление перед
тем как шлепнуть ребенка, чтобы тот впервые набрал в легкие воздух. Но он
подавил свои чувства, произвел необходимое "наложение рук", и
новорожденный человек заявил о своей независимости вполне приемлемым
криком. На этом его роль закончилась: тогда он был обыкновенным молодым
врачом, который достаточно серьезно относился к клятве Гиппократа. Он до
сих пор воспринимал ее всерьез, как сам он полагал, хотя иногда и называл
ее "гипокритической". И все же чувства его не обманули: было что-то гадкое
в этом ребенке - и вовсе не из-за myasthenia gravis.
Сначала он жалел этого малыша, чувствуя какую-то странную
ответственность за его состояние. Патологическая мышечная слабость - это
почти полная инвалидность, поскольку у больного нет неповрежденных
конечностей, чтобы развить их взамен поврежденных. Поэтому жертва
вынуждена лежать; все органы, и конечности - на месте, но столь жалкие и
совершенно слабые, что они неспособны выполнить ни одной нормальной
функции. Он должен провести свою жизнь в состоянии бессильного
изнеможения, такого, какого ты или я могли бы достичь у финишной черты
изнурительного забега через всю страну. И нет ему ни помощи, ни
облегчения.
Во время детства Уолдо он постоянно надеялся, что ребенок умрет,
поскольку он был настолько очевидно обречен на трагическую бесполезность,
и в то же самое время, как врач, делал все в пределах своих познаний
бесчисленных консультантов-специалистов, чтобы сохранить жизнь ребенка и
вылечить его.
Естественно, Уолдо не мог посещать школу; Граймс выискал для него
исполненных сочувствия учителей. Он не мог участвовать ни в одной
нормальной игре; Граймс изобрел для него игры в постели больного, которые
бы не только стимулировали воображение Уолдо, но и поощряли его в
применении своих дряблых мускулов в полной, хоть и бессильной степени, на
которую он был способен.
Граймс опасался, что дефективный ребенок, будучи не подверженным
обычным развивающим стрессам взросления останется инфантильным. теперь он
знал - и знал это в течение долгого времени - что у него не было причин
для беспокойства. Юный Уолдо вцепился в то, что предлагала ему маленькая
жизнь, жадно учился, с вызывавшим испарину напряжением воли он пытался
заставить свои непослушные мышцы служить ему.
Он был изобретателен в разработке уловок, которыми он обходил свою
мышечную слабость. В семь лет он придумал способ управляться с ложкой
двумя руками, который позволял ему - с болью - кормить себя. Его первое
изобретение в механике было сделано в десять лет.
Это было приспособление, которое держало перед ним книгу, управляло
освещением и переворачивало страницы. Приспособление управлялось
прикосновением пальца к простой панели управления. Естественно, Уолдо не
мог изготовить его самостоятельно, но он мог представить его себе и
описать. Фартингуэйт-Джонсы легко могли позволить себе пригласить
инженера-конструктора, чтобы соорудить задумку ребенка.
Граймс был склонен рассматривать это происшествие, в котором ребенок
Уолдо играл роль интеллектуального господства над обученным зрелым
взрослым, не родственником, и не слугой, как веху в психологическом
процессе, в результате которого Уолдо в конце концов пришел к восприятию
человеческой расы как своих слуг, своих рук, действительных или
потенциальных.
- Что тебя гложет, Док?
- Что? Извини, я замечтался. Послушай, сынок - ты не должен быть
слишком жесток с Уолдо. Он и мне самому не нравиться. Но ты должен
воспринимать его как целое.
- Ты его так воспринимаешь.
- Тс-с-с. Ты говоришь о потребности в его гении. Он не был бы гением,
если бы не был калекой. Ты не знал его родителей. они были хорошей семьей
- тонкие, интеллигентные люди - но ничего потрясающего. Потенциал Уолдо
был ничуть не выше, чем их, но ему больше приходилось его использовать,
чтобы что-то сделать. Ему все приходилось делать трудным способом. Он был
вынужден быть умнее:
- Конечно. Конечно, но почему он должен быть столь противным?
Большинство великих людей не таковы.
- Пошевели мозгами. Чтобы чего-то добиться в его положении, он должен
был развить волю, сильный ограниченный разум, с полным пренебрежением ко
всем другим соображениям. Кем он мог по-твоему стать, как не смрадным
эгоистом?
- Я бы... Ладно, хватит. Он нам нужен и это все.
- Почему?
Стивенс объяснил.
Можно с претензией на правоту доказывать, что формы культуры - ее
нравы, ценности, устройство семьи, привычки в питании, стандарты жизни,
методы педагогики, институты, формы правления и так далее - происходят из
экономических потребностей ее технологии. Даже хотя этот тезис излишне
расширен и крайне упрощен, тем не менее он верен настолько, насколько он
описывает долгий мирный период, последовавший за конституционным
провозглашением Объединенных Наций, выросших на технологиях, как в теплице
поднявшихся из потребностей воюющих сторон в войне сороковых годов. До
этого времени радиовещание и лучевая связь использовались, за редким
исключением, только для коммерческого вещания.
Даже телефон почти полностью основывался на металлических проводниках
от одного аппарата до другого. И если человек в Монтерее хотел поговорить
с женой или партнером в Бостоне, то физический, медный нейрон осязаемо
протягивался через континент от одного человека к другому.
Лучистая энергия была тогда лишь полетом фантазии, встречавшимся в
воскресных приложениях и комиксах.
Соединение - нет, переплетение - новых достижений требовалось для
того, чтобы паутина меди, покрывавшая континент, была упразднена.
Энергия не могла пересылаться экономично; нужно было дождаться
разработки соосного луча - прямого следствия повелительного военного
дефицита Великой Войны. Радио телефония не могла сменить проводную
телефонию пока ультрамикроволновые технологии не захватили пространство в
эфире, так сказать, для коммерческой разгрузки. Даже тогда было необходимо
еще изобрести настраиваемый приемник, которым мог бы пользоваться не
технический человек - десятилетний ребенок, скажем - пользоваться так же
легко как и дисковым номеронабирателем, характеризовавшим коммерческий
проводной телефон кончавшейся теперь эры.
Лаборатория Белла решили эту проблему; решение ее привело прямо к
приемнику энергии излучения домашнего типа, настроенному, запечатанному и
проверенному. Был открыт путь для коммерческой радиопередачи энергии,
кроме одного вопроса: эффективности. Авиация ждала разработки двигателя на
основе цикла Отто; промышленная революция ждала парового двигателя;
лучистая энергия ждала действительно дешевого и изобильного источника
энергии. Поскольку излучение энергии по природе своей расточительно,
необходимо было иметь дешевую и достаточно обильную энергию для ее
потребления.
Тот же год дал атомную энергию. Физики, работавшие на армию
Соединенных Штатов - в то время Северо-Американские Соединенные Штаты
имели свою армию - произвели супервзрывчатку; блокнотные записи о ее
испытаниях должным образом проанализированные, дали все необходимое для
производства практически любого другого вида ядерной реакции, даже так
называемого Солнечного Феникса, водородно-гелиевого цикла, являющегося
источником энергии Солнца.
Излучаемая энергия стала экономически осуществимой - и неизбежной.
Реакция, посредством которой медь превращалась в фосфор, кремний - 29
и гелий - 3, плюс вырожденные цепные реакции, были одним из нескольких
дешевых и удобных средств, разработанных для производства неограниченной и
