Работая, она ни на минуту не умолкала, а ее искривленные пальцы спокойно,
без всякого напряжения делали свое дело. Уингейт закрывал глаза и
представлял себе, что он вернулся на Землю, что он снова мальчик и
слоняется на кухне у бабушки, в то время как она шелушит горох и что-то
непрерывно рассказывает.
- Не выматывайся, парень, - сказала ему Хейзл, - делай свое дело, и
пусть дьяволу будет стыдно, грядет великий день!
- Какой великий день, Хейзл?
- День, когда ангелы господни поднимутся и поразят силы зла. День,
когда князь тьмы будет сброшен в преисподнюю и пророк приимет власть над
детьми неба. Так что ты не тревожься; не важно, где ты будешь, когда
придет Великий день, - важно только, чтобы на тебя снизошла благодать.
- А ты уверена, Хейзл, что мы доживем до этого дня?
Она оглянулась вокруг, затем с таинственным видом прошептала:
- Этот день почти уже наступил. Уже теперь пророк шествует по стране,
собирая свои силы. Со светлой фермерской земли долины Миссисипи придет
человек, известный в этом мире, - она зашептала еще тише, - под именем
Нехемия Скэддер!
Уингейт надеялся, что ему удалось скрыть, как он поражен и как все
это его рассмешило. Он вспомнил это имя. Какой-то пустозвон евангелист из
лесной глуши, там, на Земле, - мелкое ничтожество, мишень для веселых
шуток местных газетчиков! К их скамье подошел надсмотрщик.
- Работайте, работайте, вы! Здорово отстаете!
Уингейт поспешил повиноваться, но Хэйзл пришла ему на помощь:
- Оставь его, Джо Томпсон. Требуется время, чтобы научиться этому
делу.
- Ладно, мать, - ответил надсмотрщик с усмешкой, - ты заставляй его
трудиться, слышишь!
- Хорошо, ты лучше позаботься о других. Эта скамья выполнит свою
норму.
Уингейта лишили двухдневного заработка за порчу ядер. Хэйзл отдала
ему тогда процент с общего заработка. Надсмотрщик это знал, но все ее
любили, даже надсмотрщики, а они, как известно, никого не любят, даже
самих себя.
Уингейт стоял возле ворот огороженного участка, где находился барак
для холостяков. Оставалось пятнадцать минут до вечерней переклички; он
вышел, его влекло подсознательное стремление отделаться от боязни
пространства - от болезни, владевшей им все время пребывания на Венере. Но
ничто не помогало. Здесь некуда было выходить на "открытый воздух" -
заросли заполняли всю расчищенную территорию; покрытое облаками свинцовое
небо низко нависало над головой, и влажный зной давил обнаженную грудь.
Все же здесь было лучше, чем в бараке, хоть там имелись влагопоглощающие
установки.
Он еще не получил своей вечерней порции риры и поэтому был угнетен и
расстроен. Однако сохранившееся еще у него чувство собственного
достоинства позволяло ему хоть на несколько минут предаваться своим
мыслям, прежде чем уступить веселящему наркотику. "Я погиб, - подумал он.
- Еще через пару месяцев я буду пользоваться каждым случаем, чтобы попасть
в Венеробург. Или еще хуже: сделаю заявку на жилье для семейного и обреку
себя и своих малышей на вечное прозябание".
Когда Уингейт прибыл сюда, женщины-работницы со своим однообразным
тупым умом и банальными лицами казались ему совершенно непривлекательными.
Теперь он с ужасом обнаружил, что не был больше столь разборчив. Он даже
начал лопотать, как другие, бессознательно подражая туземцам-амфибиям.
Он уже раньше заметил, что иммигрантов можно разделить примерно на
две категории: одна - это дети природы, другая - надломленные. К первым
относятся люди без воображения и умственно малоразвитые. Вероятно, они и
там, на Земле, не знали ничего лучшего: жизнь в колониях казалась им не
рабством, а свободой от ответственности: обеспеченное существование и
возможность время от времени покутить. Другие - это изгои, те, кто некогда
кем-то были, но из-за свойств своего характера или вследствие несчастного
случая лишились места в обществе. Возможно, они услышали от судьи:
"Исполнение приговора будет приостановлено, если поедете в колонии".
Охваченный внезапной паникой, Уингейт понял, что теперь его
собственное положение определяется почти так же и он становится одним из
надломленных. Его жизнь на Земле рисовалась ему как в тумане: вот уже три
дня он не мог заставить себя написать еще одно письмо Джонсу; он провел
всю последнюю смену в размышлениях о том, не взять ли ему несколько дней
отпуска для поездки в Венеробург. "Сознайся, мой милый, сознайся, - сказал
он себе, - ты уже скользишь вниз, твой ум ищет успокоения в рабской
психологии. Освобождение от своего бедственного положения ты полностью
свалил на Джонса, но откуда ты знаешь, что он может тебе помочь? А вдруг
его нет уже в живых?" Из глубин своей памяти он выловил фразу, которую
когда-то вычитал у одного философа: "Раба никто не освободит, кроме него
самого".
Ладно, ладно, возьми себя в руки, старина. Держись крепко. Больше ни
капли риры! Хотя нет, это непрактично: человек не может не спать. Очень
хорошо, тогда никакой риры до выключения света в бараке: сохрани ясный ум
и по вечерам думай над планом освобождения. Держи ухо востро, узнавай все,
что можешь, находи друзей и жди, когда подвернется случай.
Сквозь мрак он увидел приближавшуюся к воротам человеческую фигуру.
Это была женщина. Одна из эмигранток? Нет. Это была Аннек Ван-Хайзен, дочь
патрона.
Аннек была крепкая, рослая, белокурая девушка с печальными глазами.
Он много раз видел, как она разглядывала рабочих, возвращающихся в свои
бараки, или бродила в одиночестве на расчищенном от зарослей участке перед
фермой. Аннек была не уродлива, но и не привлекательна, Чтобы украсить ее
крупную фигуру, требовалось нечто большее, чем рабочие штаны, которые
носили все колонисты, наиболее терпимую в этом климате одежду.
Аннек остановилась перед ним, дернула молнию мешочка, заменявшего ей
карман, и вынула пачку сигарет.
- Я нашла их тут, рядом. Это вы, наверное, потеряли?
Он знал, что она лжет, она ничего не поднимала с того момента, как он
увидел ее издали, и сорт сигарет был такой, какой курили на Земле: здесь
их имели только патроны: ни один завербованный не мог их себе позволить.
Что было у нее на уме?
Уингейт заметил, как она волнуется, как часто дышит, и со смущением
понял, что эта девушка пытается сделать ему подарок. Почему?
Уингейт не был высокого мнения о своей внешности или обаянии, да и не
имел для этого никаких оснований. Но он не понимал, что среди иммигрантов
он выделялся, как павлин на птичьем дворе. Все же он должен был признать,
что Аннек находила его приятным: не могло быть другого объяснения ее
выдумке, ее трогательному маленькому подарку.
Первым движением Уингейта было резко ее осадить. Он ничего не хотел
от нее и был возмущен этим вторжением в его уединение. Он сознавал также,
что это может осложнить его положение, даже сделать его опасным. Нарушение
местных обычаев - а тут было именно такое нарушение - поставило бы под
угрозу всю социальную и экономическую жизнь в колониях. С точки зрения
патронов, сношения с завербованными были невозможны в такой же мере, как и
с амфибиеобразными туземцами. Связь между рабочим и женщиной из касты
патронов легко могла бы разбудить старого судью Линча.
Но у Уингейта не хватало духу быть грубым с Аннек. Он увидел немое
восхищение в ее глазах: было бы бессердечно оттолкнуть девушку. Кроме
того, в манере Аннек не было ничего вызывающего, не было и робости: ее
обращение было по-детски наивным и непосредственным. Уингейт вспомнил о
своем намерении найти друзей; здесь ему предлагалась дружба, правда,
опасная дружба, но она могла бы оказаться полезной для него, для его
освобождения. На какой-то момент он почувствовал стыд оттого, что как бы
взвешивал, насколько полезен для него этот беззащитный ребенок. Но Уингейт
подавил это чувство, говоря себе, что ведь он не причинит ей зла. Во
всяком случае, не надо забывать старой поговорки о мстительности
разгневанной женщины!
- Да, возможно, и я потерял их, - сказал он. Затем добавил: "Это -
мои любимые сигареты".
- Разве? - воскликнула она со счастливой улыбкой. - Тогда возьмите
их, пожалуйста!
- Спасибо. А вы не выкурите со мной одну? Хотя нет, это, наверно, не
годится: ваш отец будет недоволен, что вы здесь задерживаетесь.
- О, он сидит за своими расчетами. Я посмотрела, прежде чем выйти, -
ответила Аннек и, казалось, не заметила, что сама раскрыла свой маленький
обман. - Но вы курите, я... я вообще не курю.
- Может быть, вы предпочитаете пенковую трубку, как ваш отец?
Она смеялась дольше, чем того заслуживала его плоская острота. Они
продолжали пустую болтовню: урожай созревает хорошо, погода как будто
прохладнее, чем на прошлой неделе, нет ничего приятнее, как подышать
немного свежим воздухом после ужина.
- А вы когда-нибудь гуляете после ужина? - спросила Аннек.
Уингейт не сказал, что за долгий день на болоте он слишком устает, а
только подтвердил, что гуляет.
- Я тоже, - выпалила Аннек. - Очень часто... возле водонапорной
башни. Уингейт посмотрел на нее.
- Разве? Я это запомню. - Сигнал к перекличке дал ему желанный повод
распрощаться. "Еще три минуты, - подумал он, - и мне пришлось бы назначить
ей свидание".
На следующий день Уингейта снова послали на болото: горячка с
очисткой луковиц в сарае уже прошла. "Крокодил" с трудом продвигался
вперед, высаживая на каждом участке одного или нескольких рабочих. На
борту оставалось четверо - Уингейт, Сэтчел, механик Джимми и надсмотрщик.
Снова остановились, и из воды с трех сторон показались плоские
светлоглазые головы амфибиеобразных туземцев.
- Вот, Сэтчел, - сказал надсмотрщик, - это - твой участок. Полезай за
борт!
Сэтчел оглянулся вокруг.
- А где мой ялик? - Колонисты пользовались маленькими плоскодонными
яликами из дюралюминия, чтобы собирать в них урожай. Но на борту
"крокодила" не осталось ни одного ялика.
- Он тебе не понадобится. Ты будешь очищать это поле для посева.
- Это-то ладно. Все же я никого тут не вижу и не вижу поблизости
твердой ночвы.
Ялики служили для двух целей: если человек работал отдельно от других
людей с Земли и на некотором расстоянии от надежной сухой почвы, ялик
становился для него спасательной лодкой, если "крокодил", который должен
был его забрать, выходил из строя или если по какой-либо причине
приходилось сесть или лечь, будучи на посту. Старожилы рассказывали
мрачные истории о людях, которые простаивали по колено в воде в течение
двадцати четырех, сорока восьми, семидесяти двух часов, а затем тонули,
лишившись рассудка только от усталости.
- Сухое место есть вон там! - Надсмотрщик указал рукой в направлении
группы деревьев на расстоянии, может быть, четверти мили.
- Возможно, это и так, - ответил Сэтчел спокойно. - Посмотрим. - Он
взглянул на Джимми, который повернулся к надсмотрщику в ожидании
приказаний.
- Проклятье! Не спорь со мной! Перелезай за борт!
- Нет, - сказал Сэтчел. - Не раньше, чем я увижу что-нибудь получше,
чем два фута ила, где мне придется сидеть на корточках!
Маленький водяной народец с живым интересом следил за спором. Одни
лопотали и сюсюкали на своем языке, а те, кто немного понимал речь
колонистов, по-видимому, объясняли своим собратьям, что происходит. Это
еще больше обозлило и без того взбешенного надсмотрщика.
- В последний раз говорю, выходи!
- Так вот, - сказал Сэтчел, поудобнее размещая свое большое тело на
полу судна. - Я рад, что мы покончили с этим вопросом.
