восхищался готской речью старый патриарх.
Вырос перевод тот, как колос из зерна, из Иисусовой молитвы.
Первой переложена была на готский. И не Ульфила переложил ее,
ибо еще до Ульфилы она была.
И так, в дерзновенные юные лета свои, читая ее, однажды не
остановился, продолжил и говорил, говорил слова Спасителя по-
готски, покуда всю Нагорную проповедь так не дочитал.
Один был тогда Ульфила; никто не видел его, никто не
слышал.
Сидел в лесу, на траве, руки на упавший ствол уронив.
Переполнен был, как чаша. Молчал, голову опустил, пошевелиться
не смел. То, что происходило в те часы с его душой, было слишком
велико, чтобы уместиться в тесной одежде слов; потому не мог
произнести ни звука. Губами двинуть не решался, ощущая в себе
это - большее, чем возможно заключить в человеке без угрозы
разорвать его душу.
Потом поднял вдруг голову, невидящими глазами вперед себя
глянул в зеленую чащу леса; с силой ударил руками о ствол
древесный, поранился об острый сучок, но даже не почувствовал
боли.
Только и смог, что вымолвить:
- Бог! Спасибо.
За пятьдесят лет, что минули с того вечера, всю свою некогда
переполненную душу вынул из груди. Всю, часть за частью, вложил
в Книгу.
А еще были люди, которые грызли и отрывали от нее - кто
кусок, кто клочок, кто лоскуток. Люди, которых он - кого за руку
вел, кого за шиворот тащил - к Богу.
И еще терзали ее войны и потери. И все слабее и меньше она
становилась. Настал, наконец, и тот день, когда понял вдруг
Ульфила - без остатка себя раздал, ничего себе не оставил.
Только хрупкая телесная оболочка еще и пребывала на земле, а
душа ульфилина - вот, вся в Книге почила. И не о чем стало ему с
людьми разговаривать.
Как же самонадеян был он тогда, в дни юности своей, когда
сила казалась ему бесконечной, дар - неисчерпаемым, любовь -
неиссякаемой. Хотел быть Моисеем; вот и вкусил сполна, что это
такое - быть Моисеем. Всего себя по частям скормил: ешьте меня и
пейте.
И съели.
Одни с благодарностью; другие же утолили голод и спасибо
не сказали.
Но ели все.
Сколько же нас, таких, - отдающих Господу и человечеству
всего себя, без остатка, - служением, безымянным подвигом,
битвой, молитвой. И всякий при том говорит: ешьте мою плоть и
пейте мою кровь. И до чего же пресной оказывается эта плоть. И
какая жидкая эта кровь, хоть и пролитая, казалось бы, во славу
Божью! Кого же насытит столь скудная трапеза? Никому не нужная
жертва, никем не воспринятый подвиг.
Воистину, жалкая Вселенная - человек.
* * *
Об этом и многом другом размышлял Ульфила, когда
задумывал поездку в Константинополь. Без горечи думал, на горечь
тоже силы нужны, а их не было. Никому еще не говорил о решении
своем; но все уже непостижимым образом знали - старый епископ
уходит. Знали и печалились, только виду не показывали.
Меркурина с Ульфилой уже не было. В Доростоле теперь
Меркурин, епископом поставлен. Вместе с саном имя новое принял
- Авксентий. Недолго Меркурину-Авксентию доростольскую паству
наставлять. В плохие времена кафедру принял. Сейчас всем
единомышленникам Евномия тяжко приходится.
Сам Евномий, как и большинство арианских вероучителей, от
дел отошел. Из Кизика уехал, в своем халкедонском поместье
засел, но атаковать оттуда посланиями государя не решался.
Правда, был момент, государь слабину дал и любопытству
поддался. Захотел Евномия этого повидать. Слыхал о фракийском
проповеднике немало; вот бы потолковать со знаменитостью. Да и
по хорошему слогу скучал, ибо епископы кафолические редко
когда блистали образованностью и красноречием. Феодосий же
был человек утонченный и изящество ценил.
Но не зря окружил себя твердыми людьми мягкотелый
Феодосий! Только прослышав о намерении Евномия Медоточивого
навестить, повисли у императора на плечах близкие его -
императрица Флакилла и новый патриарх, Григорий-"наковальня".
И то правильно. Как бы не ввел Феодосия в ересь этот
Евномий. Хороший слог и обширная образованность хоть кого с
пути совратят. Повздыхал государь, но признал правоту патриарха
и супруги своей. Так и не поехал. Оставил Евномия доживать в
безвестности.
И затих Евномий, от борьбы отошел, а вместо того стал кур
разводить да книги читать. Феодосий в указах против еретиков
свирепствовал, а Евномий при каждом новом известии из столицы
только голову в плечи вжимал.
Ульфила же молчать не собирался, ибо страха в нем не было.
Редко входил в бурную реку церковных споров, однако сейчас
захотел возвысить голос. Всю жизнь положил на то, чтобы
восторжествовала вера Христова среди народа готского. И вот
учение, за которое столько людей смерть при Атанарихе приняли,
объявлено вне закона, а храмы арианские названы "синагогой
сатаны" и подлежат конфискации.
О чем это - не о храме ли Ульфилиной общины? Чистая,
красивая церковка на берегу быстрой горной речки, - была она
священным местом и останется, сколько бы указов ни настрочил
Феодосий у себя в Константинополе.
И сказал своим вези Ульфила на прощание:
- На крепкие руки Силены оставляю вас; сам же хочу с
Феодосием говорить. Уповайте на Господа. Ибо выдержали мы с
вами немало испытаний. Многие помнят еще, как гнал нас Атанарих
и жег нас в храмах наших. Как искушал нас змей Фритигерн. Как
князья - кто угрозами, кто посулами - стремились заставить нас
свернуть с прямого пути на кривую дорожку. Так чего же нам
бояться? Выдержим и новое гонение от молодого императора
Феодосия. Если пришлет солдат убивать вас - умирайте или бегите
в горы, но головы не склоняйте и насилием на насилие не
отвечайте. Много бед минуло; минет и эта.
С тем собрался, чтобы в столицу ромейскую ехать - второй и
последний раз в жизни.
* * *
До Константинополя от гор Гема путь неблизкий и
небезопасный. Силена отрядил с Ульфилой человека из тех, кто
неотлучно при патриархе готском находился с той самой поры, как
Меркурин Авксентий из общины ушел. Самому Силене за старым
епископом приглядывать было некогда, вот и пришлось подыскать
замену Меркурину.
Замечал, конечно, Ульфила всю эту возню вокруг персоны
своей, но не препятствовал. Предался в любящие руки близких, ибо
собственные силы его были уже на исходе.
Спутник Ульфилы, один готский пресвитер по имени Фритила,
был человек силищи неимоверной, подковы гнул. Вид имел унылый,
физиономию лошадиную, нос длинный, волос белый, как мох
болотный. Ульфила его грамоте обучил. Один из тех был этот
Фритила, кому епископ надеялся труды свои оставить.
На пятый день прибыли Ульфила и спутник его в Августу
Траяна. Впервые за путешествие заночевали в городских стенах.
На дорогах Мезии беспокойно было от разбойников. Оно и понятно:
люди здесь зажиточные, а где богатство, там и грабители. Только
вот грабить в последние годы стало нечего, фритигерновы вези, как
метлой, вымели и Мезию, и Фракию. Прибавилось голодных и
бездомных. Эти тоже опасны были, иной раз хуже разбойников - за
кусок хлеба убьют.
Но все это только Фритилу беспокоило; епископ же
безмятежен был, будто помирать собрался.
Поклажи с собой взяли немного, только теплой одежды и
съестного. Телега крытая да лошадка неказистая - вот и все
имущество; для защиты у Фритилы меч и хороший длинный лук.
Хотел Ульфила запретить оружие брать, но тут его и слушать не
стали; Ульфила в конце концов отступился.
Августа Траяна - город большой, грязный. Летом пыльный,
зимой слякотный; по центральной улице и форуму гуси ходят.
Остановились путешественники готские на постоялом дворе.
Хозяин и так и эдак к ним приглядывался; решил - мезы, ибо по-
латыни хорошо знали, но повадку имели варварскую. Из глуши, не
иначе. Из такой глуши, что и Августа Траяна важным городом
покажется.
Старик - тот просто стоял, глядел отрешенно, будто и не
видел ни конюшен, ни деревянных лестниц, ведущих из внутреннего
двора прямо в апартаменты для приезжих. И дождик мелкий будто
не для него, старика, накрапывает. Словно отсутствовал старик в
этом мире, а где мыслями блуждал - неведомо.
Делами же молодой заправлял; к нему хозяин слуг и направил.
Фритила сперва лошадь выпряг, слуге помогая, после старика в
комнату устроил отдыхать. И только потом вниз, к хозяину,
спустился. Каши с мясом спросил.
- Отец твой? - между делом поинтересовался хозяин и головой
наверх мотнул.
- Вроде того, - нехотя ответил Фритила.
Ох и огромен приезжий, особенно если четырьмя стенами его
оградить. И голос громкий, как ни старается приглушить. Уму
непостижимо, сколько места варвары занимают.
Фритила длинные волосы шнуром завязал, чтобы в плошку с
кашей не падали. Ел торопливо, орудуя ножом. Наголодался без
горячего за пять дней.
- А что отец твой ужинать не идет? - спросил хозяин. - С
дороги голодный, небось.
- Велел не мешать, - проворчал Фритила. - Молится он.
Но от хозяина постоялого двора за здорово живешь не
отделаться. Впился пиявкой. Расспрашивал о том, об этом. Откуда
едете-то в такое лютое время? Не боитесь ли разбойников? Или,
может быть, вези проклятые вас разорили, с насиженного места
согнали? Многих эта напасть коснулась...
Фритила с набитым ртом сказал назойливому ромею, что никто
их с Ульфилой не разорял, а уж тем паче - вези, ибо сами они того
же племени.
Но и после столь досадной промашки хозяин не подумал
умерить любопытство. Раз не убил его вези на месте, стало быть, и
не сердится.
Тяжко, небось, со стариком по дорогам таскаться. Капризный
они народ, старики-то, а твой, похоже, с норовом.
Тут Фритила как рявкнет - в окне бычий пузырь едва не
лопнул, такая силища в голосе: "Не твое, ромей, дело!" И
кулачищем по столу ахнул, вся посуда подпрыгнула.
Хозяин и тут нимало не смутился. С другого бока заход
сделал. Обиженным представился.
- Я не по глупому делу ведь болтаю. Вижу, путешествует
почтенный старец с сыном...
Фритила не отвечал, только глядел хмуро.
Хозяин рукой махнул.
- Неспокойно сейчас разъезжать-то.
- У нас и взять нечего, - снизошел до ответа Фритила.
Наелся, ножом в зубах ковырять стал.
- Время страшное, - повторил хозяин. - Сейчас и за просто
так пропасть можно.
- Не девки, чтобы за просто так пропадать, - сказал Фритила
и на том разговор оборвал.
Однако слова хозяина поневоле зацепили готского клирика. В
тяжкие раздумья погрузился. Во двор вышел - лошадь проведать, а
в голове все мысли крутятся невеселые. Силена зачем его в
Константинополь отряжал? Епископа защищать. "Чудес, знаешь ли,
не бывает, - сказал при прощании Силена. Спохватился: - То есть,
бывают, конечно, но в самых крайних случаях. Так что лучше взять
меч и лук со стрелами и с их и Божьей помощью вершить чудеса
самостоятельно..."
Фритила знал: ежели с Ульфилой по его недосмотру беда
случится, домой ему лучше не возвращаться.
Нет в общине человека важнее, чем Ульфила. Сколько себя
Фритила помнил, столько и Ульфила в общине был. И никогда не
менялся Ульфила, всегда оставался одним и тем же: беловолосым и
темноглазым, с острым носом и острым подбородком, с торчащими
скулами. Ульфила в представлении Фритилы, как и многих
"меньших готов", пребывал вовеки. Что епископ родом не вези, то
Фритила уже в юношеских годах узнал и долго тому верить не
хотел.
* * *
К вечеру загремели по двору копыта, понеслась веселая брань
- солдаты. Фритила как услышал, сразу вниз спустился -
посмотреть, что и как.
На дворе суетились, разводили коней. Кого-то по уху
наградили, чтобы разворачивался проворней. Потом один за другим
в комнату солдаты вошли, всего их Фритила восемь человек
насчитал. Холодный воздух следом влетел. Резкий запах пота
заполнил комнату, тесно в ней стало от шумных разговоров.
Сидел Фритила, жесткое мясо в плошке ковырял, разговоры
