цене на хлеб, вам на это ответят, что Сын ниже Отца; а когда вы
спросите, готова ли баня, вам ответят, что Сын создан из ничего.
остроумный современник
Короля Атанариха он (Феодосий) привлек к себе поднесением
ему даров и пригласил его со свойственной ему приветливостью
нрава побывать у него в Константинополе. Тот охотно согласился и,
войдя в столицу, воскликнул в удивлении: "Ну, вот я и вижу то, о
чем часто слыхивал с недоверием!" - разумея под этим славу
великого города. И бросая взоры туда и сюда, он глядел и дивился
то местоположению города, то вереницам кораблей, то знаменитым
стенам. Когда же он увидел толпы различных народов, подобные
прибивающимся со всех сторон волнам, объединенным в общий
поток, то он поизнес: "Император - это, несомненно, земной бог, и
всякий, кто поднимет на него руку, будет сам виноват в пролитии
своей же крови".
Был он, таким образом, в превеликом восхищении, а
император возвеличил его еще большими почестями, как вдруг, по
прошествии немногих месяцев, он переселился с этого света.
Мертвого, император почтил его милостью своего благоволения чуть
ли не больше, чем живого: он предал его достойному погребению,
причем сам на похоронах шел перед носилками.
После смерти Атанариха все его войско осталось на службе у
императора Феодосия, предавшись Римской империи и слившись
как бы в одно тело с римским войском.
Иордан
В третий раз на памяти Атанариха сменился император за
Дунаем. Хоть и далеко от Империи забрался со своими вези,
которые при отцовской вере и старом князе остались, а все же не
переставал одним глазом косить в сторону земель ромейских: что
там происходит, какие вести оттуда ветром задувает? Государь,
говорят, новый сел в Константинополе? Кто таков?
Поначалу слухи доходили такие, что Атанарих решил и вовсе
не тратить на этого нового царя свое княжеское время. Ибо
молодой император Восточной Римской Империи Феодосий,
призванный Грацианом на престол вскоре после бесславной гибели
Валента, ознаменовал начало правления своего смертельной
болезнью. И не стал Атанарих им даже интересоваться, а вместо
того отправился на охоту - давно собирался взять кабана. Пока
ромеи мрут, он, природный вези, веселиться будет.
Грузен Атанарих, величав, стар, а озорничает, как юноша, и
смеется так, что вздрагивают горы.
Император Феодосий, которого сперва никто всерьез не
принял, действительно был человеком хворым, невеселым и
нервным, так что вообще непонятно было, зачем в столь слабые
руки вкладывать такие тугие бразды.
Все потуги придворных льстецов и рифмоплетов представить
его "вторым Траяном" имели откровенно жалкий вид. Только одно и
было общего у этого Феодосия с императором-воителем,
покорителем Дакии: оба испанцы родом. В остальном же не
наблюдалось между Траяном и Феодосием ни малейшего сходства.
Скорее уж отец нынешнего государя, тоже Феодосий, был с
Траяном сходен.
Тот Феодосий, один из лучших полководцев Юлиана
Отступника, толковый и деятельный командир, надежда Империи,
вызывал к себе любовь подчиненных и зависть равных; закончилось
же тем, чем обыкновенно: был оболган и казнен.
В дни казни отца своего был младший Феодосий губернатором
провинции Мезия. Как только отец его пал жертвой интриг, так
сразу же бросил молодой губернатор службу и уехал к себе, в
Тарракон, где у него было имение. На целых два года затворился.
Книги читал, закатами любовался, тоску копил. И затворены вместе
с ним были его немалые знания и превосходная военная подготовка.
Ибо старший Феодосий на хворости сына глядеть не желал и лени
его природной потакать не собирался. Обучал всему, что должно.
С ранних лет с собой по походам таскал, плачь не плачь. Что же
делать, если не богатырем сын уродился?
Недолго лелеял свою мечтательность Феодосий, сын Феодосия.
Вспомнили о нем и гонцов прислали в Тарракон.
Что и говорить, времена для Империи настали трудные.
Необъятна Империя. Пока развернешь карту, на которой вся она
нарисована, руки устанут. И не всякая столешница вместит эту
карту целиком, вечно свисают со стола - слева Британия, справа -
Сирия.
А править ею остался девятнадцатилетний юноша Грациан,
племянник Валента. Больше всего на свете любил охоту, женщин и
свою аланскую гвардию. Что отважен был Грациан и советчиков
добрых имел - того недостаточно, чтобы с такой силищей
управиться, какой была в те годы Империя.
И все же надежды на этого молодого властелина возлагались
немалые, ибо с самого начала показал себя правителем способным
и решительным. Амвросий, епископ Медиоланский, готов был
второго Давида в нем признать, лишь бы варваров усмирил.
Епископу, правда, возражали: никак не может Грациан Давидом
быть, ибо в еретическом арианском учении возрос, на арианке
женат, еретиками окружен. Но только отмахивался святой
Амвросий: "Какой он арианин! Он - военный".
И вот, оказавшись без соправителя (а в одиночку никак не
охватить Империю властью), послушал Грациан доброго совета и
послал в Тарракон за молодым Феодосием: зову тебя, брат. Обиду
забудь и по отце своем более не печалься, ибо хочу предложить
тебе разделить со мной власть и бремя ее.
Феодосий прибыл.
В сентябре 380 года сошлись в городе Сирмии на реке Сава.
Война вокруг бурлит, как вода в котле. Полководцы
грациановы, Бавд и Арбогаст (оба - происхождения варварского)
все с остроготами в Паннонии совладать не могут, никак не
утихомирить им беспокойного Алатея.
И Фритигерн в Иллирике с родичем своим Алавивом - хуже
чумы; заразу в одном месте прижжешь, а она уж в иное
переметнулась и изводит пуще прежнего.
На северные границы наседают алеманны, против которых
воевать Грациану и воевать, конца-края не видно. Говорят,
император Юлиан, воитель славный, половину жизни потратил на
то, чтобы найти людей, которые были бы хуже этих алеманнов.
А императоры-соправители, что в Сирмии договариваются, как
править им и как с бедами совладать, - один другого краше.
Грациану до зрелых лет еще десятка недостает; талантом одарен,
а в голове еще ветер. Феодосий, хоть и в мужеских летах (тридцать
три года сравнялось), но с виду таков, будто душа вот-вот с телом
расстанется.
Договорились обо всем, карту Империи надвое раскроили и на
том расстались. Грациан в Тревир помчался - готские банды
усмирять; Феодосий же в Константинополь двинулся.
Добрался Феодосий до Фессалоник и слег там в болезни,
почти безнадежной.
Фритигерновы вези, прознав про то, сразу же умножили свою
свирепость и растерзали Македонию и Ахайю, точно дикие звери.
* * *
Ждали конца света, стиснутые со всех сторон полчищами
варваров. Ничто не приносило успокоения. Едва поднимался над
полем урожай, как уничтожало его варварское нашествие, либо
пожар.
И в церкви не находили покоя, ибо раздор царил везде, где
только сходились двое или трое во имя Христово. Каждый
стремился насадить свое, а чужое подавить и истребить.
Куда ни кинешь взор, везде какая-то скверная погода. Вот и
новый государь, едва приняв власть, захворал.
Жаль молодого Феодосия. Простерт на богатом ложе, сам -
худой, как щепка; под одеялом будто и тела никакого нет. Только
глазищи черные на пол-лица, и огонь в них лихорадочный.
Боится умирать Феодосий. Зачем только из Тарракона уехал!
Сидеть бы сейчас в старом доме, смотреть в окно на знакомый сад.
А вокруг ходили бы старые рабы и домочадцы, да братья и сестры,
отцом от наложниц на свет произведенные. Родное бы все,
знакомое видеть, а не чужие эти лица. Не угасать бы ему,
Феодосию, в чужих комнатах, где не им надышано и обжито.
Домоседом был Феодосий, кочевой жизни не любил.
Насиженное гнездо покинуть - для него нож острый. А отец с
юности походами мучил, все к солдатской жизни приучать пытался.
И вот снова занесло Феодосия на чужбину, в Фессалоники-
Солунь. Что он только делает здесь?
Ах, неужели непонятно - что. Умирает он.
Прислужница заревана, от слез опухла вся - жаль ей молодого
государя. Такая-то мука, такое-то страдание в глазах его. Щеки у
девушки толстые, коленки толстые, косы толстые.
- Выпей, батюшка.
Горячего к губам подносит.
Феодосий пьет, благодарно гладит ее по руке и бессильно в
перины падает.
- Позови мне епископа. Не хочу некрещеным умирать.
Девушка руку свою целует там, где невесомые пальцы
императора коснулись.
- Бегу, батюшка.
Топот крепких здоровых ног.
Убежала.
Прикрыл глаза Феодосий, поискал в себе силы жить. Не
нашел. Хотел заплакать по жизни своей, но и этого не дано ему
было, обессилел от жара.
И вот - шелест длинных одежд, четкие и в то же время легкие
шаги. Встрепенулся молодой государь, вздрогнул. Вспорхнули
ресницы его - длинные, черные, точно траурные бабочки поднялись
с бледных щек.
И встретился взглядом Феодосий с епископом Фессалоникским
- Ахолием.
* * *
Не то диво, что Феодосий, умирая, крещение принять пожелал.
Многие с этим до самого смертного одра тянули, с Господом Богом
в азартную игру играли, чтобы поменьше на себе грехов на тот
свет тащить (крещение-то всю скверну смывает, все грехи снимает,
что в язычестве по недомыслию и непросвещенности совершались).
А то диво, что рядом с Феодосием в тот час Ахолий оказался,
епископ Солунский, ревнитель никейской веры, в монастыре
возросший и добродетелью сильный. Арианская же ересь, которую
исповедовали все государи ромейские, начиная, по крайней мере, с
340 года, ненавистна ему была.
Сурово выбранил болящего государя епископ (неласков был,
как все никейцы) за то, что только сейчас, перед лицом смерти, о
Боге вспомнил, о Создателе своем. После же передал Феодосию в
целости свой символ веры и каждое слово повторить заставил.
"...во единого Господа Иисуса Христа, Сына Его, единородного
Бога, чрез которого все произошло, рожденного прежде всех веков
от Отца, Бога от Бога, целого от целого, единого от единого..."
- ...От единого...
Феодосий еле шевелит окровавленными губами - Ахолий
разбил, того не желая, когда крест целовать подносил. Пересохли
губы, растрескались, чуть заденешь, и лопнет тонкая кожа.
"...неотличный образ Божества Отца, как существа, так и
силы, воли и славы Его..."
Голос государев почти не слышен. Ахолий низко наклонился,
прислушивается. Горячее дыхание обдает его, будто ветер из
пустыни дует.
"...Анафема на тех, которые говорят, что было время прежде
рождения Сына или называют Его творением как одно из творений".
- Анафема на тех, - повторяет Феодосий послушно, а
уразумел ли - выяснять времени нет. Не помрет, так уразумеет.
Медленно стекает капелька крови по губе, вязнет в темной
курчавой бородке. Ослабел от жара император. Взять бы на руки и
укачать, чтобы поспал. Толстушка-служанка слезами давится у
порога, забыла уж, зачем пришла.
А молодой император свой новенький крест в горсть взял и с
тем заснул, успокоенный.
Ахолий все оставался при нем. Уж и слуги лампы внесли и
запалили их, расставив по поставцам; в окне вечерний свет погас и
звезды показались. Ахолий рядом с ложем сидел, не замечая ни
течения времени, ни усталости, ни слез своих. Перед ним во прахе
простерто было будущее великой державы, чудесным образом
заточенное в хрупкую смертную плоть, сжигаемую жаром. Яростно
отмаливал это будущее у Бога Ахолий: неужели дунет на слабый
этот светильник, не даст ему разгореться?
Полночь давно миновала, епископ уже задремывал, и во сне
слезы все сочились сквозь смеженные веки его, как вдруг
Феодосий тихо застонал от бессилия и страха; потом весь покрыт
был и охвачен слабостью неизъяснимой.
Тотчас же набежали лекари и слуги, епископа оттеснили,
ламп натащили втрое больше против прежнего. Зазвякали
инструментами, забулькали микстурами. Весь остаток ночи
суетились и выплясывали вокруг Феодосия, а наутро с торжеством
