слушал, молчал.
Это были солдаты Шестой вспомогательной Дунайской когорты,
отряженные из Тилиса, что на реке Тонеж, в Адрианополь и Визу.
От Визы до Константинополя рукой подать, так что Фритила решил
непременно в попутчики к ним набиться. И ближе подсел, чтобы
минуту улучить и в разговор вступить.
Среди солдат, как водится, один балагур нашелся, ни слова
никому вклинить не давал. Все болтал и потешал товарищей своих.
Верзила был с копной черных волос на буйной голове. Заливаясь,
рассказывал байку за байкой; остальные же от хохота булькали.
Вел с середины; видно, еще на дворе начал:
- ...Притащили девку-то эту к палачу в комнаты, чтобы,
значит, перед казнью еще ею попользоваться. Времена тогда были
звериные, вроде нынешних; только сейчас христиане христиан
поедом едят, а тогда язычники христиан истребляли. Ну, вот. Сидит
девица, трясется. А сторожить ее был один солдат поставлен из
верных христиан, только об этом не знал никто. Он говорит: "Что
плачешь?" Та в слезы и кулачком его в грудь бьет: "Хотите убивать
- убивайте, а позорить-то зачем?" Солдат подумал немного и
говорит: "Меняйся со мной одеждой. Я, как и ты, в Единого Бога
верую; спасти тебя, девка, хочу. И вправду: казнь - это почетно, а
позорить зачем?" В общем, уговорил он ее и поменялись одеждой.
Девица в солдатском обличии убежала, а солдат в ее бабьих
тряпках на кровати сел и ждет, что будет.
Тут рассказчик выдержал большую паузу. Мясо жевать
принялся. Жесткое оказалось; когда его дожуешь-то? В зубах так и
вязнет.
Дальше давай, Маркиан, рассказывай. И по спине балагура
постучали кулаком, чтобы не подавился. Маркиан и продолжил с
набитым ртом, между жалобами, что поесть человеку спокойно не
дадут.
- Тут как раз насильники входят. Уже и слюни пустили,
жребии поделили - кто вслед за кем девицу пользовать будет. А на
койке вместо девы - мужик грубый. Что за незадача? "Ты как здесь
оказался?" А солдат тот, христианин-то, притворными слезами
залился и просить стал, чтобы девичества его не лишали.
Перепугались тут язычники. "Мы-то, дураки, - говорят, - не верили,
что ихний Иисус воду в вино обратил. А он вон что умеет. Давайте-
ка уносить отсюда ноги, пока он и нас во что-нибудь не
превратил". И убежали...
Солдаты захохотали. Фритила, хоть и нашел историю довольно
скабрезной, хмыкнул тоже. А Маркиан, балагур, вина дешевого
прямо из кувшина отпил и на Фритилу уставился ясными, веселыми
глазами.
- Угощайся, брат.
И кувшин ему протянул.
Фритила выпил, поперхнулся с непривычки. Редко когда в
горах Гема вино пробовал, а из гор выходил и того реже. И
Ульфила не одобрял, когда клирики в стакан заглядывали.
Слово за слово; назвался Фритила и старика своего назвал,
спутника. Солдаты рты пораскрывали.
Готы? Мирные? Ты, брат, еще раз повтори. Может,
ослышались мы? Когда это готы не разбойничали, не грабили,
пепелищ по себе не оставляли?
Мы христиане, пояснил Фритила. Насупился. Маркиан-балагур
добродушно за плечи его облапил. Кто же теперь не христианин,
брат! Теперь в кого ни плюнь, непременно в христианина попадешь.
И снова рассказывать начал, но уже не своим товарищам, а
Фритиле, по какому делу посланы в Визу.
Государь император повелел ереси повсеместно искоренять.
Указы соответствующие выпустил. Две из них вследствие особой
злокозненности смертью караются, а именно - манихейская и
авдианская, обе с востока, чума на этот восток!
Впрочем, Маркиан с товарищами в догматы не вникали, ибо
служили за жалованье (один из солдат и вовсе язычник был,
фракийским богам молился), а просто выполняли приказания
начальства. Ехали сейчас из Тилиса, где помогали местному
пастырю распространять надлежащую благодать на тамошних
сектантов. Причащения сподобляли еретиков силою: один солдат за
голову держит, чтобы не рыпался; другой ножом зубы разжимает;
епископ тем временем вино истины в непокорную глотку вливает.
Так вот и искоренили арианскую ересь в Тилисе во славу Божию.
Посмеялись.
У Фритилы душа тяжким гневом налилась. Ей, душе, легкой
быть положено, сосудом света, а она как темный камень стала.
Сказал:
- Насилием влитое вино, даже если это вино истины,
извергнется вместе с блевотиной. - И отрезал как можно громче: -
Арианское учение есть учение об истинном единобожии, а государя
в заблуждение ввели льстецы и завистники. Так мой епископ
говорит.
Насупился, неприязнь вокруг себя воздвиг, точно стену.
А Маркиан будто и не заметил. Улыбнулся ему широко и
весело.
- Какая нам разница? Один Бог, три Бога... - Подтолкнул
плечом сидевшего рядом солдата, который уже задремывал,
разомлев в тепле от вина и сытости: - Эй, Ливий! Как Бога-то
зовут?
Ливий сонно ответил:
- Митра...
Маркиан засмеялся. Ну не отменно ли клирика готского
упиявил? И остальные, кто носом не клевал, усмехнулись: больно
уж мрачно вези смотрит. Зубы скалит, а сделать ничего не может.
И понял Фритила: даже если переломит сейчас себя и
улыбнется этим христопродавцам, Ульфила откажется принимать от
них помощь. Ибо всех, кто не соглашался с ним в догматах,
именовал святой и блаженный вероучитель антихристами,
нечестивцами, безбожникам, обольстителями, обманщиками, псами
и предателями. Одним словом, воистину был волком для врагов
стада своего.
* * *
В тот 381-й год впервые перешли Дунай гуннские передовые
отряды. Появились по тонкому льду около Сингидуна и Виминация,
сразу на большом отрезке границы. С виду безобразны их кони, но
быстры, легки и выносливы; всадники под стать коням - от рож
гуннских породистые лошади в истерику впадали.
Куснули гунны сладкий имперский бок, все свои зубы разом
так и всадили. Однако же, когда против них выставили ромеи свои
вспомогательные иллирийские алы, сопротивляться не стали.
Развернули коней и умчались на другой берег, побросав на ходу
захваченное.
Вроде и незначительный пограничный эпизод, а все же крепко
призадумался тогда молодой Грациан. И Феодосия, соправителя
своего, задуматься заставил. Сейчас гунны нас только пробуют, а
лет через пять вопьются - не оторвать будет. Так что давай вместе
думать: силы нам нужны, чтобы границы наши от напасти этой
оборонять. И первым произнес имя злейшего врага Империи:
- Фритигерн.
Фритигерн же, князь готский, и Бавд, военачальник ромейский,
усмирять готское буйство брошенный, столько раз друг друга
взаимно уязвляли, что трудно было с определенностью сказать -
кто кого одолевает. Остановили оба наконец боевые действия,
чтобы отдышаться. А тут и приказ от Грациана скачет: заключай,
Бавд, мир с Фритигерном. Мне против гуннов федераты готские
позарез нужны.
Бавд и сказал Фритигерну: так, мол, и так, помахали мечами и
будет. Давай замиряться.
Фритигерн на это поинтересовался: а как там умные головы в
столице вашей решили насчет Фракии? Ибо в обмен на службу
хотим земли фракийские. И раньше они нам по сердцу были, а
теперь, пока грабили их, против прежнего еще больше полюбили.
Будет вам Фракия, сказал на это Бавд.
- Так вроде бы, болен государь ваш, - совсем уж развязно
заговорил Фритигерн. И улыбнулся.
Смотри ты, за сорок ему, поди, а зубы все целы. Ни старость,
ни зараза не берут его, Фритигерна.
Дерзок князь.
- Что я буду с ним, с Феодосием-то, замиряться? Я с ним
договор заключу, а он возьмет да и помрет - толку с этого
договора...
Бавда от откровенности такой покоробило. Тем не менее,
сдержал негодование и так отвечал:
- Государь Феодосий, благодарение Богу, поправляется.
И стал собираться в Константинополь Фритигерн. Самолично
хотел с императором встретиться. Если уж становиться щитом
Империи, так хотя бы знать, что не дурак в Константинополе сидит,
вроде злосчастного Августа Валента.
Править же своими вези поручил Алавиву и перед отбытием
слезно просил родича в неприятные истории с ромеями не
встревать. Покуда он, Фритигерн, в столице ромейской находится,
ему, князю, и платить за горячность вези придется. А ромеев в
столице столько, что даже дружина фритигернова не вызволит
князя своего, если в беду попадет.
И, сделав надлежащие наставления, отбыл.
* * *
Ромейская столица Константинополь предстала поначалу
глазам Атанариха гигантским торжищем. Только головой вертеть
поспевай.
Впиваются в низкое фиолетовое небо стены
константинопольские, грызут его зубцами, и вязнут на тех зубцах
облака. Залив Золотой Рог так сверкает, что глазам больно. И
ужаснулся вдруг Атанарих, увидев, как всплывает из пучины вод
мировой змей, сообщник хитрого бога Локи. Не за ним ли послан?
Но вот объяснили ему предупредительные слуги государевы:
это огромная цепь, которой перетягивают горло залива, чтобы
преградить вход чужим кораблям. Перед тем заходили в порт
мирные торговые суда, заплатившие пошлину, и цепь перед ними
опускали; теперь же снова подняли.
Быстро глянул по сторонам Атанарих: не заметил ли кто
неуместного страха его, не вздумал ли кто над ним, князем,
потешаться?
Медленно ехал Атанарих, в окружении дружинников, вверх от
порта. Какая пыльная трава на склонах, занятых складами и
бараками. Топчут ее босые ноги - загорелые на солнце или от
природы черные. Воздух полон пыли, запаха пота, корицы, перца,
теснятся в нем, перекрикивая друг друга, голоса, грохот, звон воды
о корабельные днища.
А выше громоздится Город, великое творение рук
человеческих. Толпы людей самых разных народов наполняют его.
Центральные улицы замощены камнем - экая диковина! Срединная
улица рассекает его, как старый шрам лицо дружинника.
Глинобитные дома, расцвеченные сохнущими на веревках
одеждами, сменяются каменными - в два, три этажа. Чем выше
поднимаются вези от порта, тем прекраснее Город и даже самая
жара, кажется, уменьшается по мере приближения к
императорскому дворцу.
Закусил губу гордый Атанарих, ибо восхищение против воли
проникло в его сердце, и больно делалось ему от предстающей
глазам красоты.
Вокруг варварского вождя так и вертятся торговцы и женщины,
одна другой лучше, наперебой предлагая свой товар. И всяк на
свой лад выпевает. Кое-кто и по-готски знал, только сильно
коверкал слова.
Медленно шли варварские кони. Несли седоков мимо церквей
и статуй, мимо богатых домов с садами и фонтанами. В
ослепительном солнечном свете ничто из роскоши городского
убранства не ускользало от взора. И захочешь не заметить, а все
равно равно в глаза бросается. Все так и кричало в
Константинополе: взгляни на меня, восхитись же мною!
И восхищался Атанарих, как малое дитя, радуясь. И боль в его
сердце на время утихала, поскольку так решил про себя Атанарих:
император ромейский действительно земной бог. Не чванством было
со стороны государей Империи объявить себя божествами, но
одним лишь признанием неоспоримой истины. Кто поднимет руку на
того, кому подвластно все это великолепие - неприступные стены и
гавань, множество солдат и наемников, толпы подданных, и все так
богато разодетые?
Впервые, быть может, понял Атанарих, как велика, как
необъятна Империя, простершаяся от туманной Британии до
Африканского побережья. Поистине, кто посягнет на ее величие,
умрет злой смертью, и винить в этом должен будет только самого
себя и неразумие свое.
Видел перед собой Атанарих кого-то неизмеримо более
сильного, чем он сам, и надламывалась его горделивая душа.
А Феодосий на белом коне навстречу едет. И все мысли
выскочили из головы Атанариха, когда увидел государя ромейского.
Прямо, как изваяние, сидит на коне молодой испанец; попона с
золотыми кистями пыль метет. Золотом и пурпуром сверкает
император. Черные волосы уложены локонами, золотой обруч
отягощает их. Черные глаза на бледном лице горят, будто зажгло
их неугасимое византийское солнце. Показался он сперва
