многие чувства и склонности носят неопределенный характер, пока они еще не
сознают ни самих себя, ни своего объекта. Классическим примером этого служит
смутное желание, пробуждающееся в юноше или девушке, когда они достигают
возможности любви:
Voi che sapete che cosa e amor....
Вы, которые знаете, что такое любовь...
Но пусть хоть одно слово откроет чувству глаза, определит его, указав ему его
объект, и страсть немедленно же приобретает силу внешнего и волевого выражения,
которая может сделаться почти непреодолимой. Тэн, один из величайших
изобретателей формул, смеется над "формулами"; между тем формулировать страсть
или искупление -- значит придать им одновременно и душу, и тело; из состояния
смутного стремления они перейдут в состояние ясного сознания. Но что же
получается, когда не только "формулируют" страсть, но еще и разжигают ее
всевозможными способами? Страсти, сила которых обратно пропорциональна волевой
энергии, оказывают огромное влияние на национальный характер так как они
изменяют наследственно легкие, сердце и мозг. Известно, что всякая эмоция
сопровождается большей или меньшей пертурбацией во внутренних органах, в
кровообращении и особенно в том, что можно было бы назвать нервной циркуляцией.
Отсюда -- большее или меньшее нарушение физического, а также и психического
равновесия, сопровождаемое понижением жизненной и волевой энергии. Всякое
перевозбуждение неизбежно заканчивается угнетенным состоянием. Результатом этого
являются все более и более нервные поколения, с детства предрасположенные
волноваться и тратить силы, без волевой энергии, неспособные настойчиво
преследовать цель, колеблемые внутренними бурями. Зло существует во всех
странах, но наша особенно подвержена ему, потому что преобладающий темперамент
во Франции, как мы видели, интеллектуально-чувствительный. Порнографы, так
заслуженно бичуемые Максом Нордау, -- не "выродившиеся" субъекты, как он
предполагает; они отлично знают, что они делают; но несомненно, что эти
промышленники деятельно способствуют вырождению. Литература этого сорта, говорят
нам, находит читателей не только во Франции, но и заграницей. Правда; но
иностранные правительства борются со злом, запрещая продажу книг, которые мы
позволяем выставлять напоказ. Этого рода псевдо-литературный промысел
существовал во все времена; но ранее полиция ограничивала его заразительное
влияние. Пусть бу
дут применены суровые законы, и зло немедленно же исчезнет. Полагаться на то,
что "свобода" сама сумеет в этом случае сдержать себя, -- значит, в сущности,
посягать на свободу, на право, которое мы все имеем, дышать здоровым воздухом и
давать возможность дышать им нашим детям48.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ПРЕДПОЛАГАЕМОЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ВЫРОЖДЕНИЕ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
I. -- Изменился ли к худшему наш национальный характер с психологической точки
зрения за последнее столетие? Это именно утверждается теми, кто, вместе с
физическим вырождением, обвиняет нас также и в умственном. Так, например, один
итальянский социолог и один немецкий психиатр одновременно наделяют нас этой
внутренней болезнью. Но воспользовались ли они для ее констатирования истинно
"научным" методом? А. де Белла уверен, что поставил диагноз нашего упадка в
очерке общественной патологии, входящем в его Курс Социологии и напечатанном в
апреле 1889 г. в превосходном Rivista di filosofia scientifica. По мнению этого
врача, "патологическим элементом, внедрившимся между различными наслоениями
французского характера, является преувеличенное самолюбие, совпадающее иногда с
тщеславием, иногда с гордостью и всегда -- с нетерпимостью, жестокостью и
цезаризмом". Все эти недостатки, прибавляет он, сопровождаются кроме того
основным противоречием: "в теории -- великие принципы, часто опережающие свое
время; на практике -- отсутствие или неустойчивость всяких принципов, не только
человеческого достоинства, но иногда даже и справедливости". Затем автор
приводит наш скорбный лист: "1) Тщеславие и гордость. Первая республика во время
консульства Наполеона I учреждает орден почетного легиона". Обратите внимание:
автор этого тщеславного изобретения -- французская республика, а не "итальянец
по происхождению", Бонапарт. "Вместо того чтобы окружить себя равноправными с
ней республиками, первая республика создает ничтожные по размерам республики,
которыми может располагать по своему усмотрению... например, Цизальпинскую,
Лигурийскую, Пареенопейскую... Вторая Империя с той же гордостью руководит
судьбами Европы, третируя Италию, как французскую префектуру". Вот все, что по
мнению этого автора, Франция сделала для итальянцев во время второй империи.
"Затем, уничтожив Мексиканскую республику, Наполеон учреждает там империю с
Максимилианом Австрийским"... "Все французские поэты, не исключая Виктора Гюго,
называют Париж мозгом всего мира"... Во "всех французских романах" фигурирует
"согражданин Рошфора, убивающий одним ударом сабли дюжину немцев или итальянцев
и раскраивающий одним ударом кулака черепа десяти англичан!...". "2)
Нетерпимость и жестокость. При Людовике XVI парижская чернь убивает Фулона и
Бертье, и т. д.". Следует классическая картина террора. В итальянской истории
нетерпимость и жестокость, по-видимому, неизвестны. "В настоящее время Франция
нисколько не изменилась. На французских митингах не слышно ни одной миролюбивой
нотки... Когда какая-нибудь сходка в Париже обходится без раненых, то это надо
считать за счастье". Столь хорошо осведомленный ученый социолог указывает еще на
"наслаждение, с каким французский народ присутствует при смертных казнях". Далее
следует еще один важный симптом нашей национальной болезни: "противоречие между
теорией и практикой. Первая французская республика погубила венецианскую; вторая
потопила в крови римскую. В настоящее время все без исключения французы требуют
Эльзас-Лотарингии; но не найдется ни одного человека в целой Франции, который
согласился бы на возвращение Ниццы и Корсики Италии! Антиклерикальная и
атеистическая третья республика берет под свое покровительство христиан на
Востоке". Таковы главные признаки болезни, угрожающей нам смертью. Между тем
автор этого курса социологии в общем симпатизирует нам: "Франция, -- говорит он
в заключение, -- великая нация; в области науки и искусств она стоит в одном
ряду с первыми европейскими нациями... Франция, прежде всего, народ сильной
инициативы; вот почему ее падение составило бы непоправимую потерю для Европы".
Если в христианский период даже философы и социологи по ту сторону Альп имели
такие сведения и так судили о нашем характере, то можно представить себе, какое
чудовищное взаимное непонимание царило в массах между двумя соседними нациями!
Будем надеяться, что оно скоро исчезнет. Думая, что он дает научную картину
французского характера, де Белла, и не подозревая того, обрисовал нам
ненормальное состояние итальянского ума за последние годы. Может явиться вопрос,
не было ли это состояние также "патологическим"? Но нет, оно было просто
политическим. Приравнивая Корсику к Эльзас-Лотарингии, автор более знакомит нас
с задними мыслями итальянских правителей того времени, чем с нашими
собственными. Что касается охраны восточных христиан, то здесь также легко
угадывается желание Италии взять ее в свои руки и воспользоваться ею в своих
интересах без малейшей заботы о том, не "противоречило ли бы" это ее антипапской
политике. Во всяком случае, если бы у нас не было других симптомов психического
вырождения, то мы могли бы считать состояние своего здоровья удовлетворительным.
Наиболее серьезные обвинения в вырождении навлечены на нас нашей современной
литературой, нашими поэтами и романистами. Мы охотно соглашаемся, что декаденты,
слава которых впрочем уже миновала, вернули нас, как это показал Летурно, к
литературе первобытных дикарей; к поэзии "междометий", в которой звуки
составляют все, а смысл не играет никакой роли; к вереницам туманных сравнений и
образов, причем стихотворение можно читать безразлично, с начала или с конца; к
повторениям слогов и созвучий и игре словами, характеризующими песни папуасов,
готтентотов или кафров. Это литература, впавшая в детство. Но кто серьезно
интересуется этими попытками, большинство которых даже не искренни, а являются
каким-то добровольным безумием, обдуманным бредом? Нельзя судить о стране по
тому, что служит забавой немногих пресыщенных и скучающих людей, так же как и по
какому-нибудь смешному модному фасону.
Известный обвинительный акт Макса Нордау, по поводу нашей современной
литературы, не более доказателен, чем и обвинения, высказанные А. де Белла по
поводу нашего национального характера. По мнению Нордау, наши главнейшие
болезни, наблюдаемые им впрочем во всей Европе, раскрываются нашими поэтами и
романистами: эготизм, мистицизм и непристойный лжереализм. Нордау определяет
мистицизм, как "неспособность к вниманию, к ясной мысли и контролю над
ощущениями, неспособность, вызванную ослаблением высших мозговых центров". Может
ли быть что-нибудь ненаучнее этой фразеологии, заимствованной у естественных
наук? Точно так же, "эгоизм является следствием дурной проводимости
чувствительных нервов, притупления центров восприятия, аберрации инстинктов
вследствие отсутствия достаточно сильных впечатлений, и большого преобладания
органических ощущений над представлениями". Вот почему ваша дочь нема. Какое
разъяснение можно почерпнуть в этой "нозологической картине", достойной Мольера?
Разве эгоизм наших поэтов и литераторов сильнее, чем он был во времена Рене и
Вертера? Во всяком случае он -- естественное последствие той недостоверности,
которой страдают в настоящее время все объективные и безличные доктрины.
Вследствие отсутствия общей веры, мысль каждого обращается на самого себя;
патология здесь ни при чем. Что касается непристойного реализма, который мы
только что сами клеймили и который пользуется безнаказанностью благодаря
преступному индифферентизму полиции, то перенеситесь в средние века и даже в
позднейшие; вспомните старую литературу горожан и виллэнов, грубость, коренную
безнравственность "галльского веселья". Разве не отличалась даже избранная часть
прежнего общества, наряду со своими добродетелями, бесчисленными пороками? Разве
литература даже наиболее культурных классов XVIII века была менее
безнравственной, чем современная? Наконец, в число наших болезней Нордау
включает, под рубрикой мистицизма, всякое стремление к идеальному миру, всё,
выходящее из узкого круга положительной науки. Тем, кто говорит, что чистая
наука оказалась несостоятельной в области морали и религии, он отвечает,
перечисляя все открытия, касающиеся строения материи, теплоты, механического
единства сил, спектрального анализа, геологии, палеонтологии, "хромофотографии",
"мгновенной фотографии", и т. д., и т. д., и затем восклицает: "И вы не
довольны!" Нет, мы еще не довольны, так как наше честолюбие выше. Спектральный
анализ может обнаружить присутствие металлов на звездах, но он ничего не говорит
нам относительно смысла и цели существования. "Тот, кто требует, -- говорит
Нордау, -- чтобы науки невозмутимо и смело отвечали на все вопросы праздных и
беспокойных умов, неизбежно потерпит разочарование, потому что наука не хочет и
не может удовлетворить этим требованиям". Прекрасно. Значит, вы признаете, что
существуют вопросы, на которые положительная наука по необходимости отвечает
молчанием. Но неужели озабоченность этими вопросами указывает на "праздность и
беспокойность" ума, даже когда они касаются самого значения и употребления
жизни? Включать в число мистиков и вырождающихся всех, кому железные дороги и
телеграфы не доставляют полного удовлетворения ума и сердца, -- значит забывать,
что философия и религия (эта коллективная философия народов) существовали
всегда, и будут существовать, пока человек не перестанет спрашивать себя: Кто я?
