Откуда я? Что я должен делать и на что надеяться? Этого рода заботы не только не
указывают на вырождение, но всегда служили признаками эпох обновления и
прогресса. Когда толпа инстинктивно чувствует настоятельную потребность в учении
о мире и жизни, -- в этом не следует находить какого-либо мистического бреда или
"неспособности ко вниманию, вызванной ослаблением центров коркового вещества".
Так как Нордау любит сближать психологию с биологией, то он мог бы найти нечто
аналогичное в инстинкте, заставляющем повертываться к свету даже живые существа,
еще лишенные глаз. Отбросьте слабый луч света в воду, в которой плавают
инфузории; у них еще нет зрительного органа, но они все-таки ощущают свет и
направляются к нему, как к условию жизни и благосостояния. Еще не вполне
сознательная толпа, в силу подобного же инстинкта, устремляется ко всякому
отдаленному лучу света, в котором думает найти предвестника идеала-освободителя.
В изучении литературы вырождающихся Макс Нордау имел предшественника в лице
Гюйо, на авторитет которого он впрочем не раз ссылается. Но Гюйо остерегался
преувеличений и поспешных обобщений; он показал, что искусство должно
подчиняться закону, заставляющему нас на протяжении четверти столетия и даже в
более короткий период времени присутствовать при обновлении на одном пункте и
разложении на другом, "при рассветах и сумерках, когда очень часто нельзя даже
сказать, наступает ли день или кончается". Теория упадка может, следовательно,
применяться лишь"к группам писателей, к отдельным частям столетия, к сериям
тощих и бесплодных годов". Никакое обобщение невозможно в этом случае. Идеи
быстро следуют одна за другой, наука беспрестанно преобразовывается; как могут
литературные школы избегнуть этого непрерывного движения? Необходимо меняться и
обновляться; но гении являются редко, и надо, по выражению Гюйо, "уметь ждать,
прежде чем объявить, что наступил час непоправимого упадка". Ни забота о форме и
словах, ни дурной вкус и несвязность идей и образов, ни торжество критического и
аналитического направления еще не служат достаточными доказательствами упадка,
так как все эти черты встречаются даже в великие эпохи и у великих гениев.
Нордау повсюду видит болезни. Если вы мало написали -- это признак бессилия;
если вы много пишете -- это симптом графомании. Чтобы вы ни делали -- вы
"вырождающийся". Нордау не подумает о том, что вместе с распространением
образования и дешёвого книгопечатания, число пишущих роковым образом должно было
увеличиться. Как могло бы в этой массе печатающихся произведений не оказаться
нелепостей? Судить о конце нашего века по плохим поэтам -- то же, что судить о
веке Людовика XIV по Прадону и Шаплэну или о всем XIX веке по его первым годам.
Разве Делилль и псевдо-классики предвещали появление Ламартина и Гюго49?
Если подражание, как показал Тард, -- господствующий принцип деятельности, то
любовь к перемене -- также один из законов общества и индивидуума; а перемена
может быть переходом от одной крайности к другой. После ясной, веселой и
поверхностной музыки Адама, Обера и других, стали увлекаться туманной, мрачной и
глубокой музыкой Вагнера. После господства уравновешенной и рассудительной
классической литературы, почувствовали потребность в беспорядочной и
безрассудной. Подобным же образом, после парнасцев, символисты и декаденты
почувствовали потребность в неопределенном, туманном, неуловимом и
непознаваемом. В настоящее время в области литературы что-то закончилось и
что-то начинается. Закончился грубый натурализм; начинается, по-видимому,
примирение натурализма с идеализмом. Вот все, что можно заключить на основании
более или менее удачных попыток декадентов и символистов. Французский гений
далеко еще не исчерпан.
Впрочем, наряду с хулителями, мы встречаем за границей и благоприятные суждения
о Франции. Gallia rediviva (Возрождающаяся Галлия) -- таково заглавие статьи,
помещенной в январе 1895 г. в Atlantic Monthly; в этой статье Кон подвергает
обзору все, что заставляет верить в возрождение французского духа. Особенно
многозначительным представляется ему, за последние двадцать пять лет,
пробуждение национального духа, трудолюбие страны, реорганизация могущественной
армии, быстрый подъем первоначального и высшего образования, а главное --
прогресс философии и именно идеалистической. Старый материализм почти исчез
ввиду все возрастающего тяготения к моральными общественным наукам. "Заметны
усилия со стороны приверженцев всех философских мнений, протестантов, католиков
и свободных мыслителей, выставить на вид потребность в преданности какому-либо
идеалу50. Чтобы Франции как нации, пришлось снова вернуться к догматам
христианства, "в этом можно усомниться; но, без всякого сомнения, Франция ищет
какой-нибудь идеальной формы вдохновения, свет которого мог бы наполнить
радостью все искренние сердца; не следует ли встретить эти поиски словами
глубочайшего религиозного мыслителя Франции -- Паскаля: "Ты не искал бы меня,
если бы уже не нашел"?
II. -- В конце концов мы не могли найти ни в нашем национальном характере, ни в
наших искусствах и литературе еще столь жизненных, так называемых "научных"
доказательств нашего вырождения. Некоторые печальные симптомы, как физического,
так и психического характера, более заметны во Франции, потому что мы опередили
другие европейские нации. Так например, замедление рождаемости произойдет через
некоторое время и у них. Что касается поглощения кельто-славянскими расами
элементов белокурой расы, то оно наблюдается также в Германии и Италии. Даже в
Англии число брюнетов увеличивается, и этнологи утверждают, что с начала
исторических времен брахицефализм возрастает там. Невозможно допустить, чтобы
такое общее явление было непоправимым несчастьем; во всяком случае, если здесь и
есть этническое "распадение", то оно не составляет особенности нашей страны. То
же самое следует сказать о росте городов с их выгодными и невыгодными сторонами,
а также о распространении алкоголизма и разврата. Нельзя судить о целой нации по
романам, печатание которых терпится у нас полицией и против которых мы к
сожалению не пытаемся воздействовать. Совокупность неблагоприятных
обстоятельств, не вполне еще определенных и измеренных, не может служить
основанием для произнесения смертного приговора над нами. Отсюда следует лишь
заключить о необходимости для Франции, как и для других наций, во-первых, --
лучшей физической гигиены, способной уравновешивать влияние умственного или
эмоционального переутомления, во-вторых, -- спасительной реакции против
обезлюдения деревень в пользу городов, и наконец, что всего важнее, -- очень
строгих законов против пьянства и разврата. Успех мер, принятых в Швеции и
некоторых штатах Североамериканского союза, должен был бы убедить наших
законодателей, если бы только последние не находились к несчастью под
политическим вассальством "кабаков". Что касается подстрекательства к разврату
прессой, то достаточно было бы небольшой твердости со стороны правительства и
парламента, чтобы положить ему конец: задача в этом случае очень легка, и нам
непростительно откладывать ее исполнение.
С психологической точки зрения, по-видимому, не произошло больших изменений во
французском характере. Возможно, что мы стали положительнее и реалистичнее,
недоверчивее к чувству, менее восторженны и наивны. За последние двадцать лет,
несмотря на наши слабости и бедствия, мы обнаружили более рассудительности,
устойчивости в чувствах, просвещенного патриотизма, терпеливой и настойчивой
воли. Обвинять нас в непостоянстве и быстром упадке духа сделалось общим местом.
Но разве мы не обнаружили выносливости и настойчивости в войну 1870 г., которая
была однако не наступательной, а оборонительной, и сопровождалась не победами, а
поражениями? В конце концов, завоевательные экспедиции -- лишь временное
безумие, к которому слишком часто нас увлекают наши вожди; при малейшем повороте
счастья, наш здравый смысл заявляет о своих правах; но в борьбе за целость
Франции мы не могли решиться, пока не были безусловно вынуждены, потерять одного
из живых членов нашего отечества. С тех пор, хотя нас признают забывчивыми, не
перестают говорить об упорстве, с которым мы вспоминаем о наших братьях --
эльзас-лотарингцах. В чем же нас упрекают, наконец? В мстительности
оскорбленного самолюбия? В ненависти побежденного к своему победителю? Нет; в
военной игре мы всегда были достаточно хорошими игроками, чтобы легко мириться с
поворотами счастья. Но мы считали бы себя обесчещенными равнодушием к правам
народов и наших соотечественников. Мы не питаем ненависти к Германии, но мы
любим Францию и чувствуем отвращение к несправедливости.
Соединение впечатлительности и общительности с светлым и ясным умом, присущее,
как нам кажется, французскому характеру, не может впрочем обойтись без частых
противоречий. Этим объясняется, в наших нравах, в нашей истории и политике,
беспрестанная смена свободы и порабощенности, революции и рутины,
оптимистической веры и пессимистического упадка духа, восторженности и иронии,
кротости и насилия, логики и нерационального увлечения, дикости и человечности.
Очевидно, что равновесие страсти и разума в высшей степени труднодостижимо и
неустойчиво; между тем к этому именно равновесию непрестанно стремится
французский характер. Нашим главнейшим ресурсом является страстное увлечение
рациональными и здравыми идеями. Мы сознаем необходимость этого и нашу
способность к этому. Мы стремимся укрепить самих себя, привязавшись мыслью и
сердцем к цели, указанной нам умом и поставленной на возможно большую высоту.
В подтверждение нашей отсталости и грозящего нам вырождения, наши противники
особенно настаивают на сходстве нашей впечатлительности и чувствительности с
чувствительностью и впечатлительностью женщины или ребенка. Но это чисто внешнее
сходство не должно было бы скрывать от них многих глубоких различий. Назвать
взрослыми детьми людей, восторженно верующих в идеи и с бескорыстной энергией
защищающих их, -- нетрудно; но разве молодость сердца заслуживает такого
презрения? Разве "любовь к человеческому роду" -- порок? Если бы во Франции не
было ничего другого, кроме ребяческого, женственного или "плебейского", могли ли
бы мы в свое время (продолжавшееся века) господствовать над миром благодаря то
нашему политическому и военному могуществу, то нашему умственному превосходству?
Нет, мы не можем согласиться с нашими противниками, что отечество Декарта,
Паскаля, Боссюэ, Корнеля, Мольера, Ришелье и др. представляет собой лишь страну
взрослых детей. Не всё в нашей истории и в наших действиях легкомысленно и
суетно, как утверждают это Джиоберти и Леопарди. Если когда и встречаются эти
недостатки (не всегда отделимые от достоинств, обратную сторону которых они
составляют), то они зависят не от женского или детского характера французов; они
объясняются одновременно нашим нервным темпераментом, нашим воспитанием и
присущей нам общительностью. В самом деле, при сношениях с людьми иногда нельзя
бывает слишком глубоко захватывать вопрос, слишком настаивать, превращать
гостиную в аудиторию, а разговор в диссертацию. Подобным же образом, желание
нравиться другим, добиться их уважения естественно порождает известное тщеславие
и известное"уважение к личности". Индивидуум уже не ищет в самом себе всего
своего достоинства и значения, он в значительной степени ищет его в других.
Точно так же, мягкость нашего характера, наши слабости, погоня за модой и боязнь
общественного мнения зависят не от того, что мы похожи на женщин, а от того, что
общественная жизнь требует этой мягкости, этого закругления всех острых краев
индивидуальности, этой зависимости каждого от общего настроения. Следует ли
заключить отсюда, как это делают немцы, англичане и итальянцы, что расширение
