нализа и чуждая обычному человеческому мышлению. Она позволяет понять и
неизбежную запутанность и непрозрачность предмета нашего исследования.
Эта идея такова: хотя, поначалу, совесть (вернее, страх, который потом
станет совестью) была первопричиной отказа от влечений, потом отношение
переворачивается. Каждый отказ делается динамическим источником совести,
он всякий раз усиливает ее строгость и нетерпимость. Чтобы согласовать
это с уже известной нам историей возникновения совести, не обойтись без
парадокса: совесть есть следствие отказа от влечений; либо - отказ от
влечений (навязанный нам извне) создает совесть, которая затем требует
все нового отказа от влечений.
Собственно говоря, это положение не так уж противоречит описанному
ранее генезису совести, и есть путь их дальнейшего сближения. Для прос-
тоты изложения воспользуемся примером агрессивного влечения и допустим,
что всегда требуется отказ от агрессии. Естественно, это лишь предвари-
тельное допущение. Воздействие отказа на совесть тогда является таким,
что каждая составная часть агрессивности, которой отказано в удовлетво-
рении, перехватывается оСверх-Яп и увеличивает его агрессию против оЯп.
С этим не вполне согласуется то, что первоначальная агрессивность совес-
ти есть продолжение суровости внешнего авторитета. Тогда она не имеет
ничего общего с отказом от удовлетворения. Эта несогласованность, одна-
ко, убывает, если предположить, что первое наполнение оСверх-Яп агрес-
сивностью имеет другой источник. Какими бы ни были первые запреты, у ре-
бенка должна была развиться значительная агрессивность против того авто-
ритета, который препятствует удовлетворению самых настоятельных его вле-
чений. Ребенок был вынужден отказываться от удовлетворения своей мсти-
тельной агрессии против авторитета. В этой экономически трудной ситуации
он прибегает к помощи механизма идентификации, а именно, переносит
внутрь себя самого этот неуязвимый авторитет, который становится оС-
верх-Яп. Тем самым он получает во владение всю ту агрессивность, которую
в младенчестве направлял против этого авторитета. Детское ооЯп должно
довольствоваться печальной ролью столь униженного - отцовского - автори-
тета. Как это часто случается, мы имеем дело с зеркальной ситуацией:
оЕсли бы я был отцом, а ты ребенком, то плохо бы тебе пришлосьп. Отноше-
ние между оСверх-Яп и оЯп есть перевернутое желанием реальное отношение
между еще не расщепившимся оЯп и внешним объектом. Это также типичная
ситуация. Существенное различие, однако, состоит в том, что первона-
чальная строгость ооСверх-Яп отличается от той, которая испытывается со
стороны объекта или ему приписывается; скорее, она представляет
собственную агрессивность против объекта. Если это верно, то можно ут-
верждать, что сначала совесть возникает посредством подавления агрессив-
ности, а затем она все более усиливается благодаря все новым актам по-
давления.
Какое из этих двух мнений правильное? Старое, казавшееся нам неоспо-
римым генетически, либо же новое. которое столь совершенным образам вно-
сит упорядоченность в теорию? Свидетельства прямого наблюдения подтверж-
дают оба взгляда. Они не противоречат друг другу и даже встречаются -
мстительная агрессия ребенка определяется мерой наказуемой агрессии,
ожидаемой им со стороны отца. Но опыт учит тому, что строгость развиваю-
щегося у ребенка оСверх-Яп никоим образом не передает строгости им самим
испытанного обращения27. При очень мягком воспитании у ребенка может
возникнуть весьма суровая совесть. Но эту независимость не следует и
преувеличивать: не трудно убедиться в том, что строгость воспитания ока-
зывает сильное влияние на формирование детского оСверх-Яп. Из этого сле-
дует, что при формировании оСверх-Яп и образовании совести мы имеем дело
с взаимодействием врожденных конституциональных факторов и воздействий
окружающей среды. В этом нет ничего удивительного, так как речь идет об
общем этиологическом условии всех подобных процессов28. Можно сказать,
что ребенок, реагируя повышенной агрессивностью и соответствующей стро-
гостью ооСверх-Яп на первые серьезные отказы от влечений, следует при
Этом филогенетическому прообразу. Неадекватность реакции объясняется
тем, что первобытный праотец был поистине страшен и вполне способен на
крайнюю степень агрессивности. Таким образом, различия двух точек зрения
на генезис совести еще больше стираются, когда мы переходим от истории
развития индивида к филогенезису. Но между этими двумя процессами обна-
руживается новое различие, Мы продолжаем придерживаться гипотезы о том,
что человеческое чувство вины происходит из Эдипова комплекса и было
приобретено вместе с убийством отца объединившимися против него сы-
новьями. Тогда агрессия не была подавлена, но была осуществлена - та са-
мая агрессия, подавление которой у ребенка должно являться источником
чувства вины. Я не удивлюсь, если кто-нибудь из читателей гневно воск-
ликнет: оВсе равно - убьет отца или нет - чувство вины появляется в обо-
их случаях! Позвольте усомниться. Либо ложно выведение чувства вины из
подавленной агрессивности, либо вся история с отцеубийством - роман, и
древние дети человеческие убивали своих отцов не чаще, чем имеют обыкно-
вение нынешние. Впрочем, даже если это не роман, а достоверная история,
то и в таком случае здесь нет ничего неожиданного: чувство вины появля-
ется после свершения чего-то преступного. А для этого повседневного слу-
чая психоанализ как раз не дает никакого объясненияп,
Эта верно, и нам нужно наверстывать упущенное. Здесь нет никакой тай-
ны. Чувство вины, возникающее после свершения чего-либо преступного,
скорее заслуживает имени раскаяния. Оно относится только к деянию, а тем
самым уже предполагает наличие совести до деяния, т. е. готовности по-
чувствовать себя виновным. Раскаяние ничуть не поможет нам в исследова-
нии истоков совести и чувства вины. В обыденных случаях происходит сле-
дующее: влечение обретает силу и может прорвать ограниченную по силе
оборону совести. Но по мере удовлетворения потребности происходит ее ес-
тественное ослабление и восстанавливается прежнее соотношение сил. Поэ-
тому психоанализ с полным правом исключает случаи вины, проистекающие из
раскаяния - как бы часто они ни встречались и каким бы ни было их прак-
тическое значение.
Но когда чувство вины восходит к убийству праотца - разве оно не
представляет собой ораскаянияп, не предполагает наличия совести и
чувства вины еще до совершения деяния? Откуда же тогда раскаяние? Именно
этот случай должен прояснить нам тайну чувства вины и положить конец
сомнениям. Я полагаю, что это достижимо. Раскаяние было результатом из-
начальной амбивалентности чувств по отношению к отцу: сыновья его нена-
видели, но они его и любили. После удовлетворения ненависти в агрессии
любовь проявилась как раскаяние за содеянное, произошла идентификация
оСверх-Яп с отцом. Как бы в наказание за агрессивное деяние против отца
его власть получило оСверх-Яп, устанавливающее ограничения, налагающее
запреты на повторение деяния. Склонность к агрессии против отца повторя-
лась и в последующих поколениях, а потому сохранялось и чувство вины,
усиливавшееся всякий раз при подавлении агрессии и перенесении ее в оС-
верх-Яп. Теперь нам со всей ясностью видна и причастность любви к воз-
никновению совести, и роковая неизбежность чувства вины. При этом не
имеет значения, произошло отцеубийство на самом деле или от него воздер-
жались. Чувство вины обнаружится в обоих случаях, ибо оно есть выражение
амбивалентного конфликта, вечной борьбы между Эросом и инстинктом разру-
шительности или смерти. Этот конфликт разгорается, как только перед че-
ловеком ставится задача сосуществования с другими. Пока это сообщество
имеет форму семьи, конфликт заявляет о себе в Эдиповом комплексе, в со-
вести и первом чувстве вины. Вместе с попытками расширить это сообщество
тот же конфликт продолжается в зависимых от прошлого формах, усиливается
и ведет к дальнейшему росту чувства вины. Культура послушна эротическому
побуждению, соединяющему людей во внутренне связуемую массу. Эта цель
достигается лишь вместе с постоянным ростом чувства вины. То, что нача-
лось с отца, находит свое завершение в массе. Если культура представляет
собой необходимый путь развития от семьи к человечеству, то с нею нераз-
рывно связаны последствия врожденного ей конфликта - вечной распри любви
и смерти. Из него произрастает чувство вины, достигающее иногда таких
высот, что делается невыносимым для отдельного индивида. Вспомним потря-
сающее обвинение великого поэта онебесным силамп.
Они нас в бытие манят,
Заводят слабость в преступленья
И после муками казнят:
Нет на земле проступка без отмщенья.
Можно лишь вздохнуть при мысли, что иным людям дано без всякого труда
извлекать глубочайшие прозрения из круговорота своих чувств, тогда как
всем прочим приходится прокладывать свой путь на ощупь и с мучениями.
VIII
Под конец такого пути автор должен извиниться перед читателями - он
не был умелым вожатым, не уберег от пустынь и трудных обходных троп. Без
сомнения, можно было бы справиться с этим и лучше. Попытаюсь в заверше-
ние хоть как-то восполнить упущенное.
У читателя могло возникнуть впечатление, будто рассуждения о чувстве
вины ломают рамки этой работы, занимают слишком много места и оттесняют
на обочину другие вопросы, с которыми они даже не всегда связаны. Это
могло нарушить стройность изложения, но полностью соответствует нашему
намерению - представить чувство вины как важнейшую проблему развития
культуры показать, что платой за культурный прогресс является убыток
счастья вследствие роста чувства вины29. Странность этого окончательного
вывода нашего исследования объясняется, наверное, совершенно особым, не
вполне осмысленным, отношением между чувством вины и нашим сознанием. В
обычных, нормальных случаях раскаяния чувство вины достаточно ощутимо
для нашего сознания. Мы даже привыкли вместо очувства винып говорить о
осознании винып. Изучение неврозов, которому мы многим обязаны для пони-
мания нормальности, показывает нам всю противоречивость этих взаимоотно-
шений. В неврозе навязчивых состояний чувство вины назойливо навязывает-
ся сознанию, оно господствует как в клинической картине болезни, так и в
жизни больного, оно теснит все остальное. Но в случае иных неврозов
чувство вины остается совершенно бессознательным, не выявляя и малой
части своего реального воздействия. Больные не верят, когда мы предпола-
гаем у них обессознательное чувство винып. Чтобы они хоть как-то нас по-
нимали, мы рассказываем им о бессознательной потребности в наказании, в
которой находит выражение чувство вины. Не следует переоценивать этих
сопоставлений с формами неврозов - и при неврозе навязчивых состояний
имеются типы больных, которые не воспринимают своего чувства вины или
ощущают его как мучительное неприятное чувство, какую-то тревогу, мешаю-
щую совершать определенные действия. Когда-нибудь все это станет нам по-
нятнее. Здесь было бы уместно только заметить, что чувство вины есть то-
пическая разновидность страха - в своих позднейших фазах развития оно
полностью совпадает со страхом перед оСверх-Яп. Взаимоотношения сознания
со страхом дают ту же картину многообразных вариаций. Страх стоит за
всеми симптомами, но он то шумно притязает на все сознание целиком, то
так хорошо прячется, что вынуждает говорить о бессознательном страхе.
Или даже о бессознательной возможности страха, если мы желаем сохранить
в чистоте научно-психологическую совесть - ведь страх есть прежде всего
ощущение. Вполне допустимо, что созданное культурой чувство вины также
