грудь, страшная пустота охватила душу, на миг он совсем растерялся и лишь
повторял, прерывисто вздыхая:
- Исток, Исток, что ты наделал? Бедная Ирина! О неверный Исток...
Получи он весть о том, что разбился корабль, что разбойники захватили
караван, что он проиграл на ипподроме мешки золота, - омрачилось бы его
чело, но он бы не пал духом. Он продолжал бы идти на риск и с еще большей
энергией принялся бы за дело.
Но весть о том, что Исток исчез после того, как выманил Ирину, после
того, как подвел его самого к краю пропасти, - сломили Эпафродита. Долго
сидел он на камне, не в силах взять себя в руки. Он пришел бы в ужас,
узнав о том, что Исток пал от рук подлого убийцы. Но он восхищался бы им и
любил его, мертвого. А Исток спас себя и сразил самое благородное сердце,
погубил Ирину, разрушил ее счастье.
Стариком овладело безразличие; охотнее всего он написал бы завещание,
отдал бы все Ирине, а сам принял яд.
Эта мысль встряхнула его. Он вскочил на ноги.
- Нет, никогда, не хочу! Пусть весь мир полонен сатаной, я не
отступлю. Все заново! Эпафродит побежден?
Нет тело мое вы можете победить, дух никогда!
Быстрыми шагами направился он в сад к Ирине.
Она сидела под пинией возле журчащего ручейка. Кирила плела венок из
цветов.
- Светлейшая госпожа, ты нежна, как молодая лилия, но твоя душа
предназначена для скорби. Не пугайся!
- Говори, мой благодетель! Страдания разрывают мне душу. Я готова.
- Офицер принес весть о том, что Исток скрылся.
- Слава Иисусу, он спасен!
- Дитя, ты одна в этом мире способна так любить. Он бежал без тебя,
неблагодарный! Он покинул тебя, позабыл! О, ты добрый ангел!
- Погибло мое счастье, но он спасен. Я предчувствовала беду. Но
ангелы хранили его и спасли. Да сопутствует ему Христос в пути!
Окаменев, стоял Эпафродит перед Ириной. Такой любви он не понимал. Он
видел, как она побледнела, как бурно вздымалась ее грудь, он слышал стук
ее сердца. Но ни одного недоброго слова не сорвалось с ее губ, для Истока
она пожертвовала своим счастьем.
- А если сейчас придет Асбад, чтоб увести тебя, светлый ангел?
- Он не найдет меня, потому что я ухожу. Мне было страшно до сих пор
оттого, что Исток пропал, и я обмирала при мысли о том, что ты придешь и
скажешь: он убит, он погиб. Теперь я радуюсь его спасению...
Ирина встала, дрожа как осиновый лист на ветру. Верная Кирила
поддержала ее.
- Идем, Кирила, моя единственная, прочь от могил, где зарыто мое
счастье. Он спасен, он покинул меня, потому что был вынужден, но он
никогда не забудет меня.
Моя вера в него безгранична. Идем, господь не оставит нас.
Она сделала шаг, колени ее подгибались.
- Ты не в силах идти, дочь моя! Боль огромна, и тело твое слабо. Куда
ты пойдешь?
- Домой, в Топер, к дяде. Побираясь, дойдем мы с Кирилой до дома,
убогие сироты, и господь, пославший ангела проводить Товия, будет
сопутствовать и нам, покинутым и несчастным. Моя надежда крепка.
- Ты не можешь так идти! Я дам тебе экипаж, самый лучший свой экипаж
и надежную охрану.
- Велика твоя доброта!
- Мала для тебя, мой ангел! Идите пешком к Адрианопольским воротам!
За ними вас будет ожидать экипаж. Я пошлю самого скорого возницу и охрану.
В Фессалонике у меня есть дела. Вы доберетесь до Топера безопасно и
удобно.
- Сделай так, господин, господь вознаградит тебя сторицей! А то
госпожа обессилит и умрет в дороге! - Кирила упала на колени перед
Эпафродитом.
Ирина шла среди распустившихся цветов, сама увядший цветок.
Эпафродит смотрел ей вслед, горечь наполняла его душу, и он простер
руки, шепча:
- Будь благословенна, святая!
Вскоре, одетая в тунику рабыни, Ирина вместе с Кирилой направилась в
город к Адрианопольским воротам.
Так велел Эпафродит.
Воины не обратили внимания на двух рабынь, вышедших из ворот.
Час спустя после их ухода со двора выехала повозка, нагруженная
тканями и кожей для фессалоникского купца. Солдаты осмотрели ее; не вызвав
подозрений, она беспрепятственно покатила по Месе. Позади скакало шесть
всадников.
Миновал полдень. Из дворца никто не приходил: ни Асбад, ни квестор.
Эпафродит сидел на диване в небольшой комнате и раздумывал о своей суровой
судьбе. Поразмыслив, он простил Истока. "Может быть, на него напали, и ему
пришлось мечом прокладывать себе путь! Славины, которые якобы убежали,
помогли ему спастись. Ирина верит в него, верит в его верность, бедняжка!
Как безжалостна судьба, разлучая сердца, так любящие друг друга. Проклятье
господне на тех, кто это устроил!"
Тьма сгущалась, из дворца по-прежнему никого не было. Эпафродит
успокаивался. "Шелк спасен, Исток спасен, Ирина спасена, мой долг
выплачен". Он вспомнил о Радоване и послал за ним.
Певец ничего не знал. Он бездельничал целый день, валялся на ковре,
усердно беседовал с кувшином, настраивал и проверял струны на лютне;
услыхав о случившемся, он обрадовался.
"Течет все-таки в нем кровь певца, - весело подумал он. - Певец
увидит, полюбит, запоет... и потом идет себе дальше, позабыв обо всем".
Грек укорял его в бессердечии. В его жилах струилась иная кровь. Его
племя десять лет сражалось из-за женщины - прекрасной Елены.
Пока они беседовали, распивая греческие вина, закутанная фигура
скользнула в комнату.
- Спиридион! - моментально узнал его грек. Евнух испуганно смотрел на
Радована, не осмеливаясь раскрыть рот.
- Не бойся, говори свободно!
- Господин! Исток, магистр педитум, твой опекаемый, находится в
каземате под императорским дворцом, оттуда никто пока не выходил живым на
божий свет.
У Радована выпал бокал из рук и разбился вдребезги о мозаичный пол.
Закричав, старик повалился навзничь. Эпафродит вздрогнул, ледяной ужас
сковал его душу. Закусив губу, он выругался:
- Ты победила, ехидна проклятая...
КНИГА ВТОРАЯ
1
Ночь стоит над Константинополем. Низкое небо густо усеяно звездами. С
площадей ушли последние гуляки. Кругом холодная тишина. Лишь из кабаков на
берегу Золотого рога доносятся крики и песни, звучат струны и бубны. Но
это далеко. Вопли пьяных солдат и голытьбы не тревожат патрикиев в золотых
дворцах. Все окна спят.
Лишь в императорском дворце светится окошко. Железный Управда не
ведает покоя.
Он сидит один, без силенциария, весь уйдя в груды актов и протоколов.
Со всех концов империи стекаются свитки, ливень миллионов наполняет
опустевшую казну с тех пор, как божья мудрость озарила августу: шелк -
державная монополия!
Прежде всего Управда принялся за константинопольских купцов. Самых
именитых и крупных из них он знал лично или хотя бы по имени. И теперь
разбираясь в бумагах, поражался их богатству. Ему и во сне не снилось, что
в одном только Константинополе столько денег таится в шелке. Купцы,
которых он считал нищими, бедняки, которые ходили пешком, а во время войны
жаловались, что не в силах выплатить налога, эти жулики вынуждены были
теперь передать квесторам в государственную казну огромные богатства. Лицо
Юстиниана было ясно, в глазах светилась радость. Словно зачарованный, он
не сводил взгляда с многозначных цифр, изредка посматривая в окно на
строящиеся купола храма святой Софии и бормоча слова благодарности
господу, который через жену внушил ему мысль об священной постойке.
Вдруг лицо самодержца омрачилось. Перед ним лежал небольшой пергамен
с именем Эпафродита. Ни слова о шелке, ни слова о деньгах. Односложный
доклад квестора: "Эпафродит оставил торговлю шелком. Мы осмотрели все,
повсюду пусто. Станки разобраны, ни коконов, ни тканей не обнаружено".
Как? Эпафродит, самый богатый, известный на всю империю торговец
шелком, не дал ничего, у него не нашлось для казны ни единого лоскутка?
Невозможно, здесь кроется обман! Грек дурачит меня.
Юстиниан еще раз посмотрел на пергамен. Может быть, он ошибся и речь
идет о другом купце, тезке Эпафродита? Нет, ошибки быть не может, здесь
четко написано: домовладелец, собственник пристани на улице, пересекающей
Среднюю. Это он, знаменитый Эпафродит! В конце пергамена мелкими буковками
- приписка. Чтоб разобрать ее, Юстиниану пришлось нагнуться к самому
светильнику. "Слова Эпафродита" - озаглавил ее квестор.
- "...владей я и горами шелка, я не продал бы ни одного лоскута
всемогущему государю... - Юстиниан грозно нахмурился. - Эпафродит ничего
не продавал ему и впредь продавать не будет".
Деспот судорожно смял пергамен и произнес вслух:
- Ты прав, ты хорошо сказал: продавать не будешь, ибо деспот сам
возьмет у тебя, наглец! - И продолжал читать дальше. - "Верный слуга
автократора, а это подтверждает перстень императрицы, пергамен самодержца
и еще кое-что из моей собственности, Эпафродит до сих пор лишь подносил
дары императору, и он счастлив, если своим скромным даром ему хоть на
мгновенье удавалось вызвать проблеск радости на лице могущественного
деспота всех веков".
Юстиниан не выпускал пергамен из рук. Лицо его прояснилось. "Что это?
Греческое лукавство или истинная верность? Да, что правда, то правда, на
деньги Эпафродит не скупился - играл на ипподроме, давал на войну, но ведь
шелка у него было много, бесконечно много. А если он меня обманул? Graeca
fides [вот она - греческая верность (лат.)]. Расскажу-ка Феодоре, она
проницательнее меня".
Рука его протянулась за следующим свитком.
Далеко за полночь работал Управда, а императрице тоже не спалось.
Феодора сидела на мягкой перине набросив на себя плащ палатинца. Капюшон
она откинула так, что видны были буйные волосы, стянутые тонким золотым
обручем, словно миниатюрной диадемой, сверкавшей драгоценными камнями. На
гнутой тонкой колонке из хризопаза бронзовая вакханка вместо виноградной
грозди держала песочные часы. Феодора не сводила взгляда с тонкой струйки
песка, стекавшей в узкое горлышко. На ее прекрасных губах застыла злобная
гримаса. Да и черты лица выдавали дикий нрав.
У двери, скрытой тяжелыми занавесами с драгоценными золотыми кистями,
скрючился на полу евнух Спиридион. Уткнувшись острым подбородком в тощие
колени, он устремил глаза во тьму. Не однажды, борясь со сном, он щипал
себя за ногу, мысленно проклиная капризы Феодоры.
А она не спешила. Она предвкушала наслаждение. Дочь сторожа медведей,
она радовалась всякой возможности отмщения. Сколько унижений познала она,
валяясь по закоулкам цирка! Случалось, гладиатор, полюбивший другую,
отшвыривал ее от себя, обливая презрением. С трудом дожидалась она тогда
начала игр. Спрятавшись, смотрела на арену, а увидев кровь, брызнувшую из
раны, красную лужу на песке, увидев, как замертво падал тот, кто пренебрег
ею, трепетала в безмерном экстазе, прижав к груди маленькие руки. С какой
радостью соскользнула бы она вниз, на арену, и вонзила бы свои ногти в
побледневшее лицо умирающего. Венец не смирил ее дикий нрав, воспитанный в
трущобах, среди солдат и конюхов, нрав этот проявлялся неизменно, как
только она чувствовала себя оскорбленной и униженной. Тогда она алкала
мести; жаждала насладиться муками и страданиями несчастных. А с тех пор
как ее увенчала корона, никто не оскорбил ее столь жестоко, как этот
дикарь, которого она полюбила, к которому она, императрица, ходила в дом,
словно гулящая девка. Нет, лучше смерть, чем жизнь без отмщения.
Феодора накинула на голову капюшон и поднялась. Лицо ее пылало, как у
человека, которому предстоит великое свершение.
