Этот же лик угодника вогулич видел и на воинской хоругви. Углядел он
на другой и всадника на белом коне, копьем поражающего поверженного змея.
Хантазей с пониманием сказал:
- Больсой змея. Много-много голов у нее, такой впервой вижу. Кто бьет
копьем? Казак?
- То Георгий Победоносец, помощник и защита воину.
- Второй бог - добрый бог?
- Бог один, а это слуги господни, - пояснил Савва, и в голове
Хантазея все перепуталось.
"Эге, и у русских не мало богов, не меньсе, чем в тайге и тундре. И
всякому молись и жертву дай. Плохо, плохо."
Хантазей только что вернулся с низовья, куда посылал его Ермак, и
дознался о новой беде. Вправо в Тобол впадает река Турба, за ней Долгий
Яр, а на нем, как осы, - не счесть, конные татары. Опять ждут казаков, из
луков бить будут. Страшно! Но Хантазей знает, как беду отвести. Об этом он
никому не скажет, но сделает по-своему, так будет лучше. Он забился в
уголок палатки, достал из мешка своих деревянных божков. Есть тут и
резанный из моржовой кости Чохрынь-Ойка - покровитель охоты и промысла. Он
поставил его на священный ящичек. Чтобы не обидеть русского святого, он и
его приткнул рядом с Чохрынь-Ойкой. Потом Хантазей принес в березовом
туеске немного крови, - казаки только что на зорьке убили лося, вышедшего
к реке. Кровью вогулич старательно вымазал губы Чохрынь-Ойке и всем
божкам. Нельзя же обойти и Николу угодника, ему тоже помазал кровью лицо и
бороду и начал молиться.
- Чохрынь-Ойка, ты слысись - татары хотят нас побить из луков. Ермак
- добрый батырь, справедливый человек. Сделай, Чохрынь-Ойка, так, чтобы
татары усли. Ты забудь, что я в прослый раз побил тебя. Но ты не помог мне
на охоте, а лежебоку всегда бьют. Вот спроси русского святого, он скажет,
что так надо. И ты, Никола, не дай казаков в обиду, не даром я тебе бороду
сейчас мазал и еще буду поить оленьей горячей кровью, как только
поможесь...
На голове идола остроконечная шапка из красного сукна. Одет
Чохрынь-Ойка в облезлый лисий мех.
- Я тебе черный соболь добуду, - пообещал Хантазей, - ты только
помоги русским.
Савва стоял у палатки и все слышал. Стало смешно и обидно. Так и
хотелось ворваться и побить Хантазея, отобрать его идолов и растоптать, но
отчего-то вдруг стало жалко вогула. Тихий и услужливый, он всегда робко
улыбается, и когда поп спрашивает его: "Ну как, Хантазей, живешь?", -
вогул отвечает: "Холосо... Очень холосо..."
Вот и теперь слышит Савва слова горячей молитвы Хантазея:
- Чохрынь-Ойка и ты, Никола, сделайте так, чтобы ни один волос не
упал с головы батыря. И попа русского не забудь. Он добрый и храбрый воин.
Пусть долго живет. Помоги ему на охоте. И кормщика Пимена не забудь, без
него струги не послусаются... Ай-яй, Чохлынь-Ойка, худо будет, если
обманесь, опять буду бить...
Хочется Хантазею немного погрозить и Николе, но неудобно. Кто его
знает: может быть русский святой обидится?
Савва улыбнулся, махнул рукой. Его внимание отвлекли лебеди. Они
проплыли высоко в небе, как сказочное видение. Вспомнилась Русь, родная
речка и тропка к родничку, у которого склонились и ласково лепечут
белоствольные березки, нежные, духмяные и светлые. От них на сердце
радость.
"И как мало надо русскому человеку, - краюшек родной землицы и
благостный труд на ней!" - подумал он.
Жил Савва словно перекати-поле. Буйствовал с повольниками на Волге, а
сейчас что случилось? Словно прирос к ермаковскому воинству. Много
осталось позади: и Сылва-река, и Серебрянка, и Тура, и Епанчин-городок, и
Тархан-Калла и Бабасанские юрты! Много пройдено! И все вместе с Ермаком.
Шли за ним потому, что видели: крепко верит он в свое дело и знает,
куда ведет казаков и камских солеваров, потому и зажигал он всех своей
верой. Откуда же эта его вера и эта его сила? Народ родил их. Тот народ,
что исстрадался под татарским игом и не хочет больше терпеть набеги
кровавых хищников. Народ поручил Ермаку и его дружине защиту своей жизни и
своей чести. Не будь такого, - не было бы в казацком войске силы, были бы
казаки тогда разбойничьей ватагой, а не воинством за правду.
Поп вздохнул и оглянулся на стан. Сильно одолевали комары и гнус. Их
не было только у дымных костров, над которыми в черных котлах варилась
душистая уха. Казаки сидели подле огней, под прозрачной кисеей
голубоватого дымка и мирно гуторили. Над рекой, талами и камышами
простирался безмятежный покой. Многие повольники лежали чуть поодаль от
костров. Приятно было растянуться среди душистых трав, внимать голосу
птиц, тихому шуршанью камышей и другим, еле уловимым, шорохам, наполняющим
лесную чащу.
Паруса бессильно опустили крылья над Тоболом. У самого берега, среди
кувшинок, играла и билась рыба, всплывала вдруг черная щучья спина и
виделась на миг зубастая пасть, хватавшая лягушку или рыбу. Савву
взволновала охотничья страсть. Он ринулся было к реке... Но заиграли
горны: батька вызывал воинов на круг.
Загребая грузными сапогами, раздосадованный Савва пошел на сбор.
Среди дружины, поблескивая панцырем, на пне стоял Ермак и пристальным
взором оглядывал воинство.
- Браты! - заговорил атаман. - Предстоит нам ныне не только лихость и
умение свое показать, а и выдержать великий искус: терпением обзавестись!
Все на нас падет, всякие лишения придут, а идти надо все вперед и вперед.
Таков наш самый верный путь! И тут, чтобы одолеть врагов, должны мы быть
прилежны и в строгом послушании. Трудно будет: видеть врага, идти под его
стрелами и, скрепя сердце, притушив пламень в груди, продолжать дорогу,
будто не слыша его озорных криков. Да, нужно это! Знаю я, браты, это
потруднее, чем саблей кромсать, но такими быть должны в этом подвиге
нашем! Слыхали, чай, вы добрую старинную сказку об Иванушке - русском
молодце, и о том, как добывал он злат-цвет. Все поборол он, а самое
главное впереди ждало. Надо было идти ему среди чудовищ, нечести всякой,
слышать за собой змеиное шипение и не оглянуться назад, не дрогнуть.
- Ты это к чему притчу, батька сказываешь? - уставился в атамана
чубатый казак с посеченной щекой. - Аль запугать удумал?
- Тебя не запугаешь, Алешка, ни лешим, ни оборотнем! - улыбаясь
отозвался Ермак. - О том весь Дон знает, а ныне и Волга и Кама-река!
Казаку лестно стало от доброго слова. Он оглянулся и повел рукой.
- Да тут, батько, все такие. Из одного лукошка сеяны!
Ермак прищурил глаза и подхватил весело:
- Выходит, один к одному, - семячко к семячку: крупны, сильны и
каждое для жизни!
Гул одобрения прокатился среди дружины!
Ермак вскинул голову и продолжал:
- Слово мое, браты, к делу. Дознался я, что на Долгом Яру опять нас
ждут татары. Яр - высокий и впрямь долгий, немало тревоги его миновать...
- Батько, дай после Бабасана отдышаться! - выкрикнул кто-то в толпе.
- Тишь-ко! - приглушили другие. - Сказывай, атаман.
- Нельзя медлить и часа, браты. Внезапность уже полдела. Перед нами
одна дорожка - на Иртыш. Надо прорваться, браты! Пусть осыпают нас
стрелами, а мы мимо, как птицы! Зелье беречь, терпеньем запастись. Плыть с
песней, казаки! А сейчас к артельным котлам, набирайся сил - и на струги!
Плыть, братцы, плыть, мимо ворога, с песней!
- Постараемся, батько! - ответила дружно громада.
- В добрый час, браты! - поклонился дружине Ермак и сошел с мшистого
пня.
Над глушицей вился сизый дымок. У костров казаки хлебали, обжигаясь,
горячее варево.
В полдень кормщик Пимен махнул шапкой, и вмиг на мачтах взвились и
забелели паруса. Береговой ветер надул их, и они упругой грудью двинулись
по течению. Под веслами заплескалась волна. И над рекой, над лесами
раздалась удалая песня. Вспоминалось в ней о Волге:
По ельничку, по березничку Что шумит-гремит Волга матушка, Что
журчит-бранит меня матушка...
Атаман снова впереди всех, смотрит вдаль, а голос его рокотом катится
по реке. Поют все лихо, весело. Хантазей и тот подпевает. Время от времени
он утирает пот вздыхает:
- Холосый песня, очень!
В лад песне ударили в барабаны, зазвучали сиповки, серебристыми
переливами голосисто заиграли трубачи.
Словно на светлый праздник торопилось войско. Кончило одну песню,
завело другую - о казачьей славе.
Струги шли у левого лугового берега, покрытого таволгой и густой
высокой травой. Справа навстречу выплывал темный Длинный Яр.
- Ну-ка, песельники, громче! - гаркнул Ермак.
Заливисто, протяжно до этого стлались по Тоболу душевные казачьи
песни, теперь же торжественность и величавость их вдруг сменилось
бойкостью, слова рассыпались мелким цветным бисером.
У нас худые времена -
Курица барана родила,
Кочерга яичко снесла,
Помело раскудахталося...
Эх!..
Вот и крутые глинистые обрывы, а на них темным-темно от всадников.
Сгрудились стеной, и луки наготове. Доносится и волнует сердце чужое
разноголосье.
- Словно вороны слетелись на добычу! - с ненавистью вымолвил Ильин, -
из пушечки бы пальнуть!
- Гляди, гляди! - закричали дружинники, и все взглянули влево. Там,
над зелеными зарослами таволги, над травами, плыла хоругвь с образом
Христа. Невольно глаза пробежали по стругам, - среди развевающихся знамен
и хоругвей знакомой не отыскалось.
- Наш Спас оберегать дружину вознесся! - удивленно перекликались
казаки. И впрямь, со стругов казалось, что хоругвь трепещет и движется
сама по воздуху.
Громче загремели трубы, заглушая визг стрел, которые косым дождем
посыпались с крутоярья. Татарская конница, не боясь больше огненного боя,
живой лавой нависла на береговом гребне, озаренном солнцем. На статном
коне вымчал Маметкул и, подняв на дыбы ретивого, закричал по-татарски:
- Иди в плен или смерть! Эй, рус, на каждого тысяча стрел!
Не раздумывая, казак Колесо спустил шаровары и выставил царевичу зад:
- Поди ты... Вон Куда!..
Из-под копыт пришпоренного коня глыбами обрушилась земля в закипевший
Тобол. Маметкул огрел скакуна плетью и, задыхаясь от ярости, кинулся в
толпу всадников. - Шайтан! Пусть забудется имя мое, если стрелы моих
воинов не поразят их раньше, чем закатится солнце. Я искрошу казака на
мясо и накормлю им самых паршивых собак. Бейте их, бейте из тугих луков!
Потоки воющих стрел низали небо, они рвали паруса, застревали в
снастях; одна ударила Ермака в грудь, вогнула панцырь, но кольчужная сталь
не выдала.
- Поберегись, батько, неровен час, в очи угодит окаянная! - заслоняя
атамана, предупредил Иванко Кольцо. Ермак локтем отодвинул его в сторону.
- Не заслоняй мне яра! Трубачи, погромче!
Белокрылые струги легко и плавно двигались вниз по Тоболу мимо
выстроенного, как на смотру, татарского войска. Изумленные татары дивились
всему, - и ловкости кормщиков, и неустрашимости казаков, и веселой игре
трубачей. Но больше всего поразил ордынцев плывущий над зеленым разливом
лугов образ "Спаса".
- Колдун, шаман, русский батырь! - кричали татары.
- Велик бог! - вскричал Маметкул и набросился на ближнего конника. -
Чего скалишь зубы и порешь брехню? Какой шаман? Тьфу! За твои речи я сдеру
с тебя кожу и набью ее гнилым сеном! Я вырву язык тому, кто закричит о
чародействе русских, и велю всунуть его в свиное гузно!
Мокрое от липкого пота лицо тайджи исказилось от гнева. Со злой силой
он сжимал рукоять плети готовый в любой миг исполосовать неугодного.
