впоследствии написал:
"В продолжение трех часов Москва выгорела так, что не оставалось даже
обгорелого пня, к которому можно было бы привязать лошадь. В этом пожаре
погибло двенадцать тысяч человек, имена которых известны, не считая
женщин, детей и поселян, сбежавшихся со всех концов в столицу: все они
задохлись, или утонули, или были побиты... Вода реки Москвы сделалась
теплой от силы пламени и красной от крови"...
Воевода Воротынский в сопровождении свиты угрюмо пробирался среди
догоревших руин. Послушный конь, дрожа и храпя, испуганно обходил
обугленные тела мертвых. С великим трудом воевода и его спутники выбрались
к Москве-реке. Воевода снял шлем, и голова его тяжело опустилась на грудь.
Молчала и свита. Течение в русле приостановилось, - вода с трудом находила
себе путь через запруды из трупов.
"Сколько честных и добрых трудяг нашли себе безвременную могилу!" -
терзаемый мучительными мыслями, воевода скорбно склонился над рекой. В
тихой струе, покачиваясь, погруженной лежала посадская женка с
разметанными волосами. К груди крепко прижато дитя. Широко раскрытые глаза
матери выпучены от ужаса, застыли.
- Господи, прими их души, прости прегрешения вольные и невольные! -
Воротынский истово перекрестился и с едкой горечью вымолвил свите: - Вот
что сделали неверные души - изменщики Отчизны!.. Приставить сюда честных и
добрых людей с баграми, пусть спустят тела вниз по реке. Может, у коих и
добросердные соседи иль друзья найдутся, отыщут покойных и предадут
земле...
Он шевельнул поводом, и конь зашагал по бревенчатой набережной к
Кремлю. Воевода решил до последнего биться за Москву...
Прошел день, другой... Все еще тянулись дымки тлевшего пожарища,
ветер доносил запах гари и тления. Все готово было к встрече незваных
гостей. Но хан, напуганный страшным зрелищем, не решился бросить орды на
захват Кремля. Он угрюмо сидел в шатре, даже его жестокое одичалое сердце
на этот раз дрогнуло.
На заре конные орды крымчаков снялись с Подмосковья и устремились на
юг, на дороги, еще не пограбленные ими. Новый перебежчик принес
Девлет-Гирею нерадостную весть: царь Иван, по примеру Дмитрия Донского,
удалился в Ростов, в Заволжье, и набрал новую сильную рать. Она быстрым
маршем двигалась к Москве. Хан невозмутимо выслушал эту тревожную весть,
ни один мускул не дрогнул на его лице. Желая показать свое бесстрашие, он
при перебежчике приказал призвать мурз и писца, которому продиктовал
письмо царю Ивану, полное ненависти и бахвальства.
Немедленно были отправлены гонцы с этим письмом навстречу московскому
государю. Они доскакали по Троицкой дороге до села Братовщины, где их
задержали и представили царю Ивану. Огромный жилистый татарин, в потном
малахае, положил перед царем письмо Девлет-Гирея и сказал:
- Хан велел тебе выслушать его милость!
- Уберите прочь! - гневно взглянул на послов Иван и жезлом стукнул о
толстый ковер, проткнул его. - Так будет с сердцем хана, если он вздумает
дерзить мне!
Гонцов увели из царского покоя, и дьяк зачитал послание Девлет-Гирея.
Глаза царя налились гневом, еле сдерживая себя, он с трудом дослушал
письмо хана.
Дивлет-Гирей заносчиво и зло писал:
"Жгу и пустошу все из-за Казани и Астрахани, а всего света богатство
применяю к праху... Я пришел на тебя, город твой сжег; хотел венца твоего
и головы; но ты не пришел и против нас не стал, а еще хвалишься, что де я
Московский Государь! Были бы в тебе стыд и дородство, так ты б пришел
против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслию в дружбе быть, так
отдай наши юрты - Астрахань и Казань; а захочешь казною и деньгами
всесветное богатство нам давать - не надобно; желание наше - Казань и
Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал!"
Царь Иван задумался и предложил дьяку:
- Отпиши с учтивостями, пообещай Астрахань. На большее не пойду, надо
выгадать время.
А в эту пору крымские орды, двигаясь на юг, пожгли много порубежных
городков и сел и, захватив полтораста тысяч пленников - мирных поселян,
ремесленников, мужних жен, девок, угнали их в полон.
Девлет-Гирей ликовал. Чтобы унизить Москву, он послал новых гонцов с
легкими поминками. Иван Васильевич стерпел обиду и на этот раз.
В ответном послании от сообщил хану:
"Ты в грамоте пишешь о войне и если я об этом же стану писать, то к
доброму делу не придем. Если ты сердишься за отказ в Казани и Астрахани,
но мы Астрахань хотим тебе уступить, только теперь скоро этому делу
статься нельзя: для него должны быть у нас твои послы, а гонцами такого
великого дела сделать невозможно; до тех бы пор ты пожаловал, дал сроки, и
земли нашей не воевал".
В тоже время царь Иван дал указ нашему послу в Крыму Нагому держаться
с ханом и мурзаками учтиво, не перечить им. Гонцу, который отправлялся с
грамотой к хану, тоже даны были советы:
"Если гонца без пошлины к хану не пустят, и государеву делу из-за
этих пошлин станут делать поруху, то гонцу дать немного, что у него
случится, и за этим от хана не ходить, а говорить обо всем смирно, с
челобитьем не враздор, чтобы от каких-нибудь речей гнева не было"...
Девлет-Гирей вступил в Крым с великой пышностью. За ним шли и ехали
уцелевшие воины, нескончаемо долгие часы тянулись обозы, нагруженные
добычей. Десятки тысяч полонян, тяжело дыша, обливаясь потом, подходили к
воротам Перекопа. Еврей-меняла, всегда сидевший у каменных ворот, за
долгие годы много видел татарских возвращений из набегов. На этот раз,
пораженный нескончаемым потоком русских полонян, не сдержался и спросил
всадника:
- Да есть ли еще люди в Москве? Или всех увели в Крым?
Опасаясь, что восставшие племена свергнут его с престола, хан Кучум
невольно вспомнил о Москве. Замыслы его отличались простотой: он решил
найти сильного покровителя, чтобы могуществом Руси стращать своих врагов.
Осенью 1571 года в сожженную Москву неожиданно прибыли сибирский посол
Гаймуса и гонец Аиса, тот самый, который, будучи послан в Искер как
служилый московский человек, больше не возвратился на Русь. Татары в
сопровождении свиты проехали всю сожженную столицу, удивленно покачивая
головами. Стояла теплая пора, и они разбили шатер на берегу реки Москвы.
На удивленный вопрос московского пристава они ответили:
- У воды нам лучше. Видишь, домы сожжены. Кто пожег?
- Враги шли сюда, да получили должный удар, - просто ответил
служилый.
Посол Кучума с неискренней скорбью на лице вымолвил:
- Ай-яй, что наделали! До самой Москвы дошли!
Он долго совещался с Аисой, как быть? Никто не знал, что они втайне
решили. Не видели и москвичи, как темной безлунной ночью три татарских
всадника выбрались на лесную дорогу и устремились вслед уходящему
Девлет-Гирею...
Посол хана торжественно вручил думному дьяку Висковатову грамоту, в
которой Кучум обращался к Ивану Васильевичу - "крестьянскому Белому царю".
Грамота была подкреплена сибирской данью - тысячью соболей.
Дьяк внимательно прочитал послание и обрадовался. В нем ясно
писалось, что салтан сибирский просит, "чтобы его царь и великий князь
взял в свой руки и дань со всее Сибирские земли имел по прежнему обычаю".
Понравилась Висковатову и заключительная подпись хана:
"Кучум-богатырь, царь - слово наше".
Думный дьяк доложил Грозному о посольстве, и царь решил принять
посланца Кучума. "Ноне все соблюдено без умаления моего имени", -
удовлетворенно подумал он.
Ханскую грамоту зачитали в Грановитой палате перед царем, сидящим на
золоченом троне. Иван Васильевич остался доволен, допустил посла к руке, а
о татарине Аисе и его "перемете" на сибирскую сторону ни словом не
напомнил. Он лишь огорченно подумал: "Сколько волка ни корми, все в лес
глядит!".
Царь повел глазами, и думный дьяк зачитал его решение:
- "Царь и великий князь сибирского царя грамоту выслушал и под свою
руку его и во сберегание принял и дань на него наложил по тысячу соболей".
На том и окончился царский прием, а послам сибирским было наказано,
чтобы не отъезжали, пока не назначат в Сибирь царского посла и они не
подпишут клятвенную шертную грамоту от имени хана. В ожидании дальнейших
переговоров в Посольском приказе послы расхаживали по Москве и до всего
дознавались. Вид руин, еще дымящихся гарью, заставил их подумать о многом.
Посол Гаймуса широко разводил руками и думал: "Зачем торопиться
давать шерсть, если Девлет-Гирей сильнее московского царя! Русские не
бывали в Бахчисарае, а крымский хан пожег Москву! Силен, силен хан! А
турский хункер еще сильнее! Надо выждать!".
Гаймусу торопили прибыть в Посольский приказ, но он прикинулся
больным: лежал на перинах и громко стонал. Царь прислал своего придворного
врача Бомелиуса, который, осмотрев татарина, сказал:
- Надо принять горячительное, и все пройдет!
Щедро наградили Бомелиуса рухлядью, и он всюду рассказывал, что
сибирский посол сильно болен, но он поставит его на ноги.
Бронзоволицый, скуластый Гаймуса ждал не выздоровления, а своих
вестников, посланных в лагерь Девлет-Гирея. Долго татарские наездники
кружили по дорогам и перелескам и, наконец, настигли крымского хана.
Выслушав сибирских гонцов, Девлет-Гирей возмущенно вскричал:
- Позор, хан Кучум хочет изменить мусульманству, он предается на
сторону русского царя! Пусть знает, что весной я снова приду в Москву и
прогоню из нее русского царя. Я силен! Запомните это и передайте вашему
беку Гаймусе!
Гонцов накормили молодой жеребятиной, и они, восхваляя щедрость хана,
говорили:
- Мы нигде и никогда не ели столь превосходного блюда. Хвала аллаху,
да возвеличит он имя Девлет-Гирея над всеми ханами!
После конины гонцов угощали салмой - мясной похлебкой с шариками из
теста. И в заключение подали целый бурдюк айрана.
- Мы никогда такого айрана не пили! - единодушно воскликнули гонцы.
Но вкуснее всего им показалась крымская буза. Поднося чашу с бузой,
ханский слуга сказал:
- Достопочтенные сибирцы, примите из моих недостойных рук этот сосуд
с напитком, приготовленным руками наших ленивых женщин!
Гости с наслаждением выпили бузу и засияли от восторга. - Такой
напиток пьют только великие ханы! Мы никогда не забудем всего хорошего,
что испытали тут. Ваши жеребята питаются благовонными травами, так
ароматно их мясо!
- Аллах велик! Он посылает радости правоверным и готовит печальный
конец урусам! - сказал угощающий.
- Много раз к нам приходили урусы и уходили ни с чем. Клянемся
бородой пророка, что так будет и теперь! - Так и надо! - со вздохом сказал
ханский слуга. - Но этого мало. Душа мусульман возвеселится, если хан
Кучум перейдет рубежи и будет тревожить русские селения, тем самым он
облегчит поход Девлет-Гирею.
Звезды кружили над степью. В костре колебались синевато-оранжевые
языки пламени. В темноте, на берегу глухого степного озера перешептывался
камыш. Повеяло предутренней прохладой.
- Пора! - спохватились сибирцы.
Кланяясь, прижимая руки к сердцу, безмерно восхваляя гостеприимство
хана, они взобрались на коней и, на мгновение освещенные пламенем костра,
все еще колебались, покидать ли столь обильный табор? Но, пересилив
соблазн, стегнули коней и вскоре растаяли во мгле ночи.
Гонцы вернулись в Москву во-время и незаметно. И как только они
явились, сибирский посол Гаймуса сразу выздоровел, восхваляя Бомелиуса:
- Я видел врачей-табаби в Бухаре, в Персии и даже у турского хункера,
