горделиво поднял голову.
- Рус, плохая твоя песня. Ты кричишь, как старый гусь на перелете! -
насмешливо сказал старший царевич.
- Погоди, золотце, и тебя Касим-паша доведет, - затянешь тогда
перепелом!
Братья переглянулись: нисколько не пуглив русский. И как он угадал их
неприязнь к турецкому паше?
- Ты, наверное, не знаешь, кто мы? - заносчиво спросил царевич.
- Как не знать! - незлобливо ответил Мальцев. - Вижу - пришли сынки
хана Девлет-Гирея. Все вижу, царевичи.
- Что же ты видишь, рус? - с насмешкой спросил самый младший царевич,
тонкий станом и большеглазый.
Пленник уставился в его бараньи глаза и сокрушенно покачал головой:
- Эх, милый, твоя участь хуже моей! Красив ты, и твои братья царевичи
пригожи! А что толку из того? У хана сыновей много, разошлет он вас по
бекам, и будете вы ни сыты и ни голодны. Участь ваша - скитаться с места
на место, как перекати-поле. В толк не возьму, зачем смелым джигитам идти
за хвостом коня Касим-паши?
- Молчи, холоп! - оскалил острые мелкие зубы старший царевич и
схватился за рукоять ятагана.
- Я не холоп! - с достоинством отозвался Мальцев. - Я - посол русской
земли. Меня не похолопишь! Это верно - башку снимешь долой, а что в сем
толку? Я вот тебя жалею: ты храбр, пригож и, как соколу, тебе надо
расправить крылья, ан и нельзя!
Царевич успокоился, ему понравилась толковая речь русского, и он
попросил:
- Говори еще, говори!
- Сказать-то особенно нечего. Сидишь тут, яко пес на цепи, и все
думаешь. А думки вдаль глядят. Ну что, если Касим-паша возьмет Астрахань,
вам легче будет, царевичи? Ой ли! Турки всех крымских татар покрепче к
себе привяжут. Вот как прижмут! - крепко сжал кулак Мальцев. - Одна вам,
молодцам, дорога - в Москву. У русских найдется для вас честь и служба.
Сам отец станет завидовать!
Царевичи примолкли. Старший вспомнил отцовы речи и подумал: "Русский
прав, не надо добывать Итиль для хункера Селима!".
- А ты не боишься за свою голову? - спросил он вдруг Мальцева.
- Бояться мне нечего! - твердо сказал полоняник. - Всех русских голов
не срубишь. Одну срубишь, а за нее сотню спросят.
- Чего ты хочешь? - спросили царевичи.
- Меня не по чести задержали. Пусть отпустят.
Царевичи смутились: они были бессильны освободить руссого посла.
На другой день Мальцева отвязали от пушки и он мог в кедолах
двигаться по невольничему табору. Он ходил среди греков и валахов и
упрашивал их:
- Чую, идет из Москвы сюда русская рать. И будет она крепко бить
неверных, а вам в стороне что ли стоять? За поруганную землю свою встаньте
заодно с русскими.
Измученные невольники с печальной улыбкой смотрели на неугомонного
Мальцева. Валах, с темным, как земля, лицом, с хрипом ответил:
- Путь от Москвы далек! И пока придут русские, мы все будем лежать в
поле, и вороны поклюют наши очи.
- Русские уже близко. Чую топот их коней. Слышу, как по Волге русские
ладьи плывут! - уверенно сказал Мальцев.
Неделю спустя, поздно вечером, в яму, в которой томился Мальцев,
столкнули двух русских, и ордынец сковал всех троих на одну цепь. Когда
поутихло, Мальцев спросил седобородого старика:
- Кто ты и как попал в полон? По одежде судить - духовного звания,
отец.
- Угадал, родимый, - ласково ответил старик. - Келарь я из
Никольского монастыря, что под Астраханью. И звать меня Арсений Чернец, а
второй страдалец - Инка Игумнов, человек Кириллова. Схватили нас дозорщики
Касим-паши, когда на ладье в камыши свернули...
Темная ночь простиралась над Хазарским городищем. Звезды пылали в
осеннем холодном небе. Мальцев жадно схватил за руку келаря Арсения и
прошептал ему:
- Коли такая доля выпала тебе, поможем Руси!.. Чуешь шаги ордынцев?
Возвысив голос, Мальцев спросил Чернеца:
- Ну, как в Астрахани? Оберегаются?
Шаги затихли: дозорщик потайно слушал, о чем говорят русские.
- Хвала богу, на Руси хорошо! - спокойно, басовитым голосом ответил
келарь. - Не сегодня, так завтра ждут на Астрахани князя Петра Серебряного
с дружиной.
Мальцев подмигнул, сжал крепко руку Арсения и вяло сказал:
- Ой, сомнительно что-то! Неужто будет?
- Уже гонец был. Идет с князем тридцать тысяч судовой рати, а полем
государь отпустил воеводу Ивана Дмитриевича Бельского, а с ним сто тысяч
воинов сюда торопятся...
Инка Игумнов разинул от изумления рот. "И чего врет отец келарь?
Негоже монаху так!" Однако и его Мальцев осторожно толкнул в бок: "Молчи,
молчи!"
Монах сладко продолжал:
- Видно, господь бог помиловал нас за молитвы. Слыхано, что и ногаи с
нами будут, ждут только часа!
- Ой, и это хорошо! - радостно сказал Семен. - А как кизылбашский
шах, что он думает?
- О, братец, пресветлый шах прислал к царю нашему послов бить челом:
турского де хункера люди мимо Астрахани дороги ко мне ищут, и ты бы,
великий царь, сильной рукой помочь учинил нам на турского салтана.
- И что на это царь Иван Васильевич?
- Ведомо мне, сыне, до тонкости ведомо, из патриаршего двора писали
игумену. Царь наш пожаловал кизылбашского шаха, послал к нему посла своего
Олексея Хозникова, а с ним сто пушек да пятьсот пищалей. А всего и не
расскажешь...
- Ой, братец, повеселил ты мою душу... Ой, как повеселил...
Тишина лежала над Волгой, в стане все спали, догорали костры. Мальцев
обнял келаря и шепнул:
- Дай, отче, облобызать тебя. Понял ты мою горестную думку...
Тем временем преданный спаг докладывал Касим-паше:
- Ждут русские рать великую. Идет она на помощь Астрахани! Слышал я
сам, как шептались!
- Русские на выдумки хитры! Прочь с моих глаз! - рассердился
Касим-паша. Спаг низко поклонился и, пятясь вышел из шатра.
Случилось такое, чего не предполагал и сам Мальцев. На ранней заре в
степи заржали кони, забили барабаны, затрубили трубы. Мимо лагеря
невольников проскакал, обливаясь кровью, янычар. Одно слово и кричал с
ужасом:
- Рус! Рус!
Еще не поднялось солнце и на песке блестела роса, а вдали клубились
тучи пыли и стоял великий шум.
Только к полудю он утих. И дознался Мальцев, что воевода Петр
Серебряный с дружиной и впрямь подошел к Волге, напал на передовые
разъезды янычар и сбил их. Отвлекая внимание нападением на разъезды,
струги с дружиной князя прорвались вниз по Волге.
Невольники - греки, валахи, русские - сбились в толпу и кричали:
- Сюда, браты! Сюда, браты!
Над Волгой колебался густой осенний туман, кричали на плесах гуси,
носились белокрылые чайки. В турецком лагере никто не поднялся на работу.
В этот день перестали сторожить крепость. Касим-паша вызвал к себе
Мальцева. Два спага привели его в шатер турского полководца. Хилый и
оборванный, он не склонил перед Касим-пашой головы. Смотрел смело и
лукаво.
- Ну, вот и опять повстречались! - весело сказал турку Мальцев.
- Больше не повстречаемся! Я повелю отрубить твою голову! - насупился
Касим-паша. Он стоял перед слабым пленником мрачный и злой. Но тот не
струсил и ответил:
- Погоди грозить, паша! Ты еще не выбрался из русской земли. У нас
всякое бывает. Глядишь, и сам в полон угодишь. А тогда и твоя голова
сгодится на обмен моей...
- Ты груб! - сверкнул глазами турок. - Одно хочу знать, откуда ты
узнал о русской дружине. И князя Бельского знаешь?
- Посол все должен знать! - степенно ответил пленник. - А с Бельским,
может, и сам встретишься, коли обождешь его тут!
Шаркая мягкими сапогами по ковру, паша устало прошел к выходу и
распахнул полы шатра. Сквозь туман заблестело солнце, издалека доносились
глухие шумы.
"Дружина Серебряного в Астрахань вступает", - догадался Мальцев и
оживился. Не знал он, что Касим-паша думает сейчас о нем, о том, что,
может, и впрямь будет полезен русский.
- Нет, не срублю пока твою голову! - раздумчиво сказал паша. - Ты
пойдешь с нами в степь!
Мальцева увели, и весь день он с келарем и Игумновым тоились
незнанием, что с ними будет дальше. Безмолвие опустилось на турецкий стан.
Турок - страж над пленными - вдруг присмирел, затосковал.
Поглядывая на Мальцева, он сказал:
- Горе нам! Спаги и янычары не хотят тут зимовать. Девлет-Гирей
собирается уходить. Ах, несчастный я...
Ночью над Волгой и степью разлилось багровое зарево. По приказу
Касим-паши турки подожгли возведенную деревянную крепость, и она жарко
пылала, потрескивая и взметая ввысь снопы искр. Небо побагровело, казалось
раскаленным от небывалого жара.
У белого шатра вороной конь Девлет-Гирея рыл копытом росистую землю.
Сам хан сидел на ковре, поджав ноги, и говорил Касим-паше:
- Нельзя идти старой дорогой, все погорело. Поведу к Азову тебя
Мудгожарской стороной, она не тронута, но пришла осень...
В голосе его звучали и горечь, и злорадство. Хан нагло смотрел в
тусклые глаза паши и заверял:
- Мудр и велик хункер! Он поймет, что мы опоздали в поход. Да простит
его величие наши оплошности. Так угодно было аллаху!
Касим-паша склонил голову на грудь. Теперь ему все безразлично:
судьба войска больше его не интересовала. Об одном он с ужасом думал: "В
Азове может ждать его ларец султана, и в том ларце да вдруг - шелковая
петля!".
А жить хотелось. Недвижимо он сидел в шатре и не знал, что сказать
хану.
Девлет-Гирей поднялся и, прижав руки к груди, вымолвил:
- Да будет благословенно имя пророка, так начертано нам в книге
Судеб, - пойдем в Азов! Повели войскам выступать в степь!
Касим-паша кивнул головой и с грустью посмотрел на Итиль-реку.
Высокий нубиец опахалом навевал ветерок на голову паши, но властелин
ногой оттолкнул нубийца и хрипло вымолвил:
- Передай, чтобы берегли русского посла. Он может пригодиться нам...
Касим-паша взобрался на своего аргамака и в сопровождении десяти
спагов, огромного роста, в черных плащах, направился прочь от Волги. За
ним, шлепая могучими мягкими ступнями по густой пыли и злобно вращая
змеиными глазками, потянулись вереницей нагруженные верблюды. На одном из
них, в золотистом паланкине, восседала очередная любимая наложница паши
Нурдида. Продвигаясь в сизую даль, Касим-паша думал только об одном: как
бы уберечь свою жизнь и гибкую плясунью - наложницу.
Вдали на холмах курилась пыль под копытами коней крымских ордынцев.
По велению Девлет-Гирея они прокладывали путь через неведомые степи, по
которым не прошел всепожирающий огонь. Сам крымский хан с тысячами
татарских всадников прикрывал отступление. В последний раз на восходе
солнца он разостлал на росистую землю коврик из простой кошмы и совершил
утреннюю молитву. Она отличалась краткостью и жестокостью. В ней он просил
аллаха послать гибель Касим-паше.
В последний раз блеснули воды Итиля, и полчища двинулись в
бескрайнюю, безмятежную и безмолвную даль. Слева осталась великая русская
река; с каждым часом угасало ее освежающее дыхание, и сухой, жесткий
воздух все больше сушил легкие.
Касим-паша тревожно оглядывался по сторонам. Аллах, видимо, проклял
эту землю! Небо в неумолимом гневе в летние дни спалило лежавшую перед ним
пустыню. Желтые, сыпучие пески клубились и пересыпались под копытами
коней. Ноги воинов уходили в зыбкий подвижный прах. Повсюду скользили
серые ящерки, на бегу оглядывая пашу злыми изумрудными глазами.
Мертвая земля! Мертвая степь! Безмолвно кругом.
"Отчего молчат люди?" - с тоской подумал Касим-паша, и сердце его
сжалось от вещего предчувствия.
Высохли все травы, - и седовато-серая полынь, и бурьян, и солянки, -
