лоток в ту же секунду автоматика не прикрыла крышкой, брусок,
оттолкнувшись, неминуемо поплыл бы вдоль помещения лаборатории.
- Сухой лед, - прокомментировал Бутлер.
- Да, - согласился Мюррей. - Я подумал о том же. Если увеличить силу
сброса и отключить автоматику, закрывающую лоток... А? Это ведь можно
запрограммировать? Удар получится сильным, а час спустя от "топора" не
останется и воспоминаний...
- И Аль-Харади знал об этом, когда мы с ним беседовали, - кивнул
Бутлер.
- Знать - не значит сделать, - возразил Мюррей, впрочем, без
уверенности в голосе.
- Есть мотив, есть возможность, есть орудие, - заключил комиссар.
- Утром мы вызвали на связь Аль-Харади, - сказал мне Роман, морщась,
будто проглотил дольку лимона: воспоминание было не из приятных. - Я сидел
вне поля зрения камеры, говорил Мюррей. Бортинженер и не думал отпираться.
Да, он еще вчера, во время разговора, догадался, как это могло быть
проделано. Да, промолчал, потому что хотел все обдумать. Нет, не сообщил,
потому что не успел. Нет, доказать свою непричастность он не может. Да, он
мог, в принципе, составить такую программу. Кстати, из всех, кто был на
станции, только он и мог. Да, он мог составить программу таким образом,
чтобы она стерлась из памяти компьютера сразу после исполнения. Да, он
понимает, что подозрение падает только на него...
- Но я не делал ничего подобного! - сказал Аль-Харади. - Зачем? Мои
взгляды вам уже известны.
- Вызвать напряженность между евреями и палестинцами, - сказал
Мюррей.
- Глупости! Любой хамасовец сделает это с куда большим успехом,
взорвав магазин в Иерусалиме!
- Не хочу спорить, - вздохнул Мюррей, - хотя теракт в космосе вызовет
такой резонанс, перед которым...
- А зачем так усложнять? Я мог пырнуть Михаэля ножом перед
объективами телекамер, это видели бы миллионы зрителей, и вот тогда
резонанс, действительно, был бы... По-вашему, я идиот?
- Господин Аль-Харади, - вздохнул Мюррей. - Если бы у нас были прямые
улики, сейчас мы не вели бы этот разговор, вы же понимаете. Я вас не
обвиняю. Я только говорю о том, каким будет общественное мнение... И, в
конце-то концов...
- Если не я, то кто же? - презрительно сказал Аль-Харади.
- Мне было не по себе, - продолжил свой рассказ Роман Бутлер. - Все
было, вроде бы, совершенно ясно - пусть и не существовало прямых
доказательств. Но... было в этом нечто неправильное. Психологически
неправильное, ты понимаешь, Песах? Я не должен был верить этому
Аль-Харади, но я ему верил! И, вернувшись на Землю, в тот же день
отправился в Дженин, где отдыхал, вернувшись из Лиона, борт-инженер
"Беты". Ты можешь себе представить, с каким настроением меня там
встретили... При въезде в город забросали камнями... Аль-Харади говорил со
мной, цедя слова и не глядя в мою сторону... Но я-таки разговорил его. В
конце концов, это было в его интересах. Действительно, если не он, то кто
же?
- И кто догадался первым? - спросил я через несколько минут, потому
что Бутлер, задав свой риторический вопрос, надолго замолчал, глядя на
площадку стереовизора, где отплясывала какая-то полуголая девица.
- Что? - вздрогнув, переспросил Роман. - Муса, конечно.
- Но у вас, опять-таки, не было доказательств.
- Не было и нет, - согласился Роман. - Поэтому этот человек до сих
пор на свободе. Газетчики в те дни так уж вокруг нас обоих увивались...
Аль-Харади в одном из интервью рассказал о нашей идее, не назвав моего
имени - я так хотел. Я ведь лицо официальное, и мнение мое должно быть
подкреплено доказательствами. А Муса спасал свою репутацию, ему можно
было...
- Итак, финал, - попросил я, - у меня включен диктофон, и для
рассказа мне нужна концовка.
- Видишь ли, сказав "алеф", оказалось не так уж сложно сказать "бет".
Почему, действительно, мы были так уверены, что пресловутый "Север"
запрограммировал кто-то из экипажа? Типичная психологическая инерция. Это
можно было сделать и в автоматическом режиме - по команде ЦУПа. Достаточно
было Мусе придти к такой мысли, все остальное я проделал сам - вопрос
техники.
- И психологии, - вставил я.
- Да, психология дала мотив, а оперативная разработка - исполнителя.
Ревность, черт ее дери, эта вечная, как мир, ревность. Молодая жена
Дранкера была прежде замужем за Хаимом Рубиным. Личность тоже всем
известная - наша гордость, кандидат в экипаж "Ариэля", вот-вот полетит к
Марсу... Я не хотел бы вдаваться в детали, это личные отношения. Мира ушла
от Рубина, и он не смог смириться. Конструктивные особенности станций он
знал не хуже Аль-Харади... Дежурил он в ЦУПе в очередь с другими
космонавтами Еврокосмоса. Тогда летал еще предыдущий экипаж, но это не
имело никакого значения, ведь полеты расписаны на годы вперед...
- И не докажешь... - сказал я. - Да-а, - протянул Роман. - Когда
Рубина исключили из марсианского экипажа, он не возразил ни слова -
догадался, в чем причина. И это стало для него единственным наказанием...
- К сожалению, - сказал я.
Бутлер промолчал. Не знаю, о чем он думал. Возможно, вспоминал дело
еще одного Хаима - Воронеля... Впрочем, это уже другая история.
П.АМНУЭЛЬ
ПОСОЛ
Оказывается, в истории нашего государства есть белые пятна.
Оказывается, они есть в истории почти каждого развитого государства
планеты. Оригинальная мысль, не правда ли? Особенно после опубликования на
прошлой неделе секретных документов Шабака об операции, проведенной на
территориях в 1996 году. Блестящая была операция, согласен, я в свое время
расскажу о ней в "Истории Израиля", поскольку есть кое-какие соображения,
не очень стыкующиеся с официальной версией. Но сейчас не о том речь. Я
имею в виду те белые пятна в истории, о которых никто пока не подозревает.
Я имею в виду институт темпоральных дипломатов.
Мы познакомились случайно. Я сидел на террасе в кафе "Опера",
смотрел, как в бухте катаются на летающих досках дети, перепрыгивая через
буруны, и думал о вечном. А он сидел за соседним столиком и читал
"Маарив". Моложавый мужчина с коротко постриженной седой бородой, в
которую причудливым образом казались вплетены пряди черных волос.
- Эх, - сказал он неожиданно, прервав чтение и швырнув газетный
дискет на столик вместе с ментоскопом. - Все то же самое...
Мои мысли о вечном рухнули в настоящее, и я спросил по привычке
докапываться до сути:
- Ты о вчерашней потасовке в кнессете?
- Потасовка? Нет, я о перевороте в Намибии.
- Так это не у нас, - сказал я разочарованно.
- А ты, Песах, - повернулся он ко мне всем корпусом, - интересуешься
только внутренними делами? Ты считаешь, что история Израиля заканчивается
на его границах?
- Ты меня знаешь? - удивился я, перебирая в памяти знакомые лица и не
находя среди них то, что видел перед собой.
- На прошлой неделе потратил ночь, читая твои "Очерки".
Восстанавливал, так сказать, картину. Твоя стереофотография - на коробке
дискета.
- А... - сказал я и неожиданно для себя предложил ему выпить пива и
заодно представиться: он меня знает по имени, а я его - нет.
- Арье Гусман, - сказал он, пересаживаясь за мой столик. - В России
был Львом Абрамовичем.
- Недавно репатриировались? - спросил я по-русски, поразившись
идеальному литературному ивриту собеседника.
- Я сабра, родился в Тель-Авиве в девятьсот девяносто четвертом, -
ответил Арье на чистом русском. - Родители мои были из Большой алии.
- Отлично говорите по-русски, - сказал я. - Обычно дети репатриантов
забывают родной язык, даже толком его не выучив.
- У меня была хорошая практика, - усмехнулся Арье. - Пять лучших лет
жизни я работал послом в России.
- Сотрудником посольства? - уточнил я, поскольку послов по фамилии
Гусман в Москве отродясь не было.
- Послом, - повторил он. - Чрезвычайным и полномочным. Вручал
верительные грамоты самому...
Он неожиданно замолчал и уставился на молодого балбеса, взлетевшего
над буруном на своей летающей доске, перевернувшегося вокруг головы в
верхней точке траектории и приземлившегося на проезжей части бульвара
перед бампером резко затормозившего лимузина. Последовавшая сцена к
истории Израиля отношения не имеет, но Арье следил за скандалом со
страстью футбольного болельщика, и мне пришлось подождать несколько минут.
- Здесь много отвлекающих факторов, - сказал Арье, когда движение на
бульваре восстановилось. - Я живу на Алленби, приглашаю к себе. Вам как
историку это будет интересно.
Квартира как квартира. Единственное, что бросилось мне в глаза -
висящая в холле репродукция картины прошлого века "Ленин читает газету
"Правда". Уверен, что девяносто девять израильтян из ста не узнали бы ни
картины, ни вождя. Я - другое дело, в свое время в Еврейском университете
проходил курс "Искусство времен социалистического реализма". Что и не
преминул продемонстрировать, спросив:
- Зачем вам этот Ленин? Только интерьер портит.
- Подарок, - сказал Арье. - Я же сказал, что был послом в Москве.
Ну, разумеется. Даже если он бы и был послом, кто, будучи в здравом
уме, стал бы дарить израильскому дипломату копию Ленина, о котором в
России вспоминают только историки и шизофреники?
- Вообще-то, - сказал Арье, усадив меня за кухонным столом и выставив
угощение, заставившее меня заново приглядеться к хозяину - сливовое
варенье в вазочке, печенье "крекер", зефир в шоколаде, будто сидели мы не
в Тель-Авиве, а в Москве, где-нибудь на Пятнадцатой парковой. - Вообще-то
я не имею права рассказывать об этом... Но вы, Песах, историк, а без этой
страницы ваша история будет явно неполной. Я вижу, что вы не верите - вы
знаете всех наших послов наперечет, Гусмана среди них нет, верно? И, тем
не менее...
Он на минуту вышел в салон и вернулся с небольшим альбомом, в котором
оказались старые плоские фотографии. Мало того, что плоские, так еще даже
и не цветные. Старина, начало прошлого века. Арье вытянул из кармашка один
из снимков и протянул мне. Бумага была жесткой и шершавой, изображение -
неподвижным и неживым. На фото Арье Гусман был изображен рядом с
Владимиром Ильичом Лениным.
После того, как Ребиндер изобрел смеситель времени, а Штейнберг
проник в тайны истории альтернативных миров, многие начали думать, что
изменить исторические процессы ничего не стоит. Отправился в прошлое, убил
Гитлера - и Катастрофа стала мифом. Все, конечно, сложнее, я уж
рассказывал на страницах "Истории Израиля" о том, что возможно при
пользовании смесителем, а что решительно противоречит законам природы. Не
буду повторяться. Один момент я все же упустил. В свое оправдание могу
сказать лишь то, что Институт темпоральных дипломатов был создан как
структура в рамках Моссада, информация о нем до последнего времени были
секретной настолько, что даже, кажется, премьер-министр получал к ней
доступ только после трех месяцев пребывания у власти.
Арье Гусман был профессиональным дипломатом и перед новым назначением
проработал три года в израильском посольстве в Лондоне. В феврале 2029
года его отозвали на родину. 24 февраля он присутствовал на историческом
заседании в МИДе. Их было восемь - молодых и энергичных. Вел заседание
Рони Барац, который в то время был заместителем министра.
