придется отчитываться перед дураками. Во всех землях, на
которые Церковь распространила свое влияние, имелась лишь одна
область, удовлетворявшая этим требованиям: в Сычуани одного
священника от другого отделял месяц езды в грубо сколоченной
повозке. Туда он и отправился, пережив по пути кораблекрушение,
несколько месяцев рабства и иные испытания, о которых миру
поведали его туземные помощники, ибо сам он никогда о них не
упоминал. Прибыв на место, он поселился в харчевне, переоделся
в местное платье, отрастил косичку и так прожил среди крестьян
шесть лет, ни словом не обмолвившись о своей вере. Он проводил
время, изучая язык, классическую литературу, манеры, изыскивая
способы расположить к себе чиновников, и с течением времени
столь совершенным образом вписался в жизнь города, что почти
утратил ореол чужеземца. Когда он наконец объявил о своей
миссии тем торговцам и чиновникам, в чьих домах он стал почти
ежевечерним гостем, работа у него пошла быстро. Будучи,
возможно, величайшим из миссионеров, каких Церковь знала со
времен Средневековья, он сумел достичь компромисса, которому
суждено было глубоко потрясти Рим. Ему удалось сочетать
христианство с верованиями и традиционными представлениями
китайцев, создав гармоничное целое, сравнимое разве что с
дерзновенными толкованиями, обнаруженными Павлом в кругу его
палестинских приверженцев. Сочетание оказалось столь безупречно
точным, что первым из его обращенных даже в голову не
приходило, будто они отрекаются от старой веры, пока наконец,
после двадцати бесед, он не показывал, как далеко они ушли и до
каких угольев сожжены мосты, оставшиеся у них за спиной. И при
всем том, окрестив их, он мог предложить им лишь горчайший из
хлебов: построенный его усилиями кафедральный собор крепко
покоился на двух десятках мученических могил, однако,
возведенный, он уже не претерпевал новых напастей и
разрастался, медленно и неотвратимо. В конце концов чистая
статистика достигла того, чего не смогла предотвратить даже
зависть, -- он получил сан епископа. На исходе пятнадцатого
года, проведенного им на Востоке, он возвратился в Рим и был
принят с холодной неприязнью. Здоровье, отчасти подорванное,
позволило ему получить годичный отпуск, который он провел,
работая в Ватиканской библиотеке над тезисами, никак не
связанными с Китаем, но посвященными Константинову дару. В
миссионерской среде такое поведение сочли возмутительным, и
после публикации тезисов их ученость и беспристрастность
снискала им кислый прием у священников-рецензентов. Папские
придворные смотрели на него свысока; косвенным образом они
приписывали ему собственные представления об итоге его великих
трудов в Западном Китае: низкий, сложенный из необожженных
глиняных кирпичей домишко и конгрегация нищих, притворяющихся
обращенными в новую веру, чтобы получить немного еды. Он так и
не потрудился описать им каменный собор с двумя нескладными, но
высокими башнями, огромную паперть, школы, больницу,
библиотеку; праздничные шествия, словно в гигантский грот,
вступающие в Храм, неся слишком яркие, но пылко почитаемые
хоругви и распевая безупречно георгианские гимны; не стал он
рассказывать ни о правительственных почестях, ни о налоговых
льготах, ни об уважении, проявляемом военными во время
восстаний, ни о дружеской помощи, оказываемой городскими
властями.
Наконец он вернулся назад, довольно охотно, и еще на
десять лет сгинул в недрах далекой страны. Посещение Рима не
изменило его юношеского отношения к собратьям. Он услышал
странные истории о собственной персоне -- о том, как он
сколотил необъятное состояние, собирая взятки с китайских
купцов, как он перелагал Писание, прибегая к буддистской
терминологии, как допустил напечатление языческих символов на
самом Теле Христовом.
Надо полагать, что почести, по прошествии времени
оказанные ему Церковью, были вызваны заслугами и впрямь
непомерными, ибо он получил их без каких-либо просьб с его
стороны или со стороны его друзей. Должно быть, Ватикан лицом к
лицу столкнулся с достоинствами столь совершенными, что
почувствовал, как у него сами собой рвутся из рук награды,
коими он привык наделять лишь подателя прошения, под которым
стоит десять тысяч подписей, или носителя богатства и власти.
Получив новые отличия, Епископ после десяти лет отсутствия
вновь возвратился в Рим. На этот раз он намеревался осесть в
Италии, решив, что в дальнейшем труд его жизни лучше оставить в
руках туземцев. Духовенство ожидало его приезда с немалым
трепетом, ибо возвращался муж сведущий и пылкий в дебатах по
вопросам Доктрины; служители Церкви страшились, что его
присутствие выставит на всеобщее обозрение их равнодушие и
скудость познаний; если он явится перед ними как критик
практической проповеди, всем им грозит беда. Они с опаской
наблюдали, как Епископ в обществе двух китайцев и нелепой
крестьянки, которую он упорно именовал сестрой, обживает
крохотную виллу на холме Джаниколо, как он вступает в Папское
археологическое общество, как проводит время, читая и копаясь в
саду. Прошло пять лет и его отстраненность стала для Церкви
источником замешательства, куда большего, нежели то, какое
могли бы вызвать его памфлеты. Слава его среди католиков,
живущих вне Рима, была безграничной; каждый сколько-нибудь
заметный визитер прямо с вокзала несся к холму Джаниколо, дабы
представиться затворнику; даже Папу несколько утомило рвение
этих приезжих, воображавших, будто у Его Святейшества только и
радости, что обсуждать труды, болезни и скромность Строителя
Китайского Храма. Английские католики, католики американские и
бельгийские, которые ничего не смыслили в этих исключительно
тонких материях и которым лучше было бы и вовсе их не касаться,
один за одним восклицали: "Но неужели нельзя для него
что-нибудь сделать?" Он смиренно отклонил предложенную ему
честь занять чрезвычайно высокий пост Хранителя Библиотеки
Ватикана, однако отказ принят не был, и имя его украсило собой
издания Библиотеки; то же самое произошло и с комитетом по
вопросам Проповеди Учения: он не появлялся на заседаниях, но ни
одна из произносимых там речей не имела такого влияния, как
сообщение о нескольких словах, оброненных им в беседе с
учениками на маленькой вилле Вей-Хо. Само отсутствие в нем
честолюбия пугало служителей Церкви, полагавших, что оно имеет
своим источником чувства, схожие с теми, которые заставляли
Ахилла угрюмо отсиживаться в шатре, и опасавшихся мгновения,
когда он, наконец, восстанет, размахивая своим могучим
престижем, и сокрушит их за то, что они по скупости своей не
воздали ему должных почестей; в конце концов особый комитет,
образованный из членов Конклава, предложил ему кардинальскую
камилавку, обливаясь потом от страха, что он и ее не примет.
Однако, на этот раз он принял предложенное и исполнил все
положенные формальности, строго следуя этикету и соблюдая
мельчайшие частности традиции, которые приходилось тщательно
объяснять его ирландско-американским коллегам.
Пожалуй, трудно сказать, о чем он думал в те ясные утра,
когда сидел, окруженный цветами и кроликами, с томиком Монтеня,
свалившимся на гравийную дорожку со стоявшей позади
табуреточки, о чем думал он, глядя на свои желтоватые руки и
вслушиваясь в возбужденный шепот Аква Паола, возносящего Риму
вечную хвалу. Должно быть, он часто спрашивал себя, на каком
году жизни его покинули вера и радость. Некоторые говорили,
будто он чрезмерно привязался к одному из обращенных им
туземцев, впоследствии вновь впавшему в язычество, другие --
что попав однажды в руки бандитов, он, чтобы спасти свою жизнь,
отрекся от христианства. Возможно, причина была иной: возможно
попытав силы в решении труднейшей из существующих задач, он
обнаружил, что задача в конечном итоге вовсе не так трудна, и
думал теперь, что мог бы составить в финансовом мире огромное
состояние, потратив на это лишь половину энергии и одну десятую
дарований; что он единственный в мире человек, способный писать
на латыни, которая привела бы в восторг современников Августа;
что он последний, кому по силам держать в уме все учение
Церкви; и что от человека, желающего стать Князем Церкви
требуется лишь одно: самозабвенное безразличие к ее великим
трудам, -- и размышляя об этом он мог с таким же вероятием
испытывать чувство, что мир далеко не достоин бури восторженных
рукоплесканий, непрестанно возносящихся к Небесам ему в
похвалу. Может быть, какая-то иная планета в большей степени
стоит беззаветных усилий разумного существа.
Благословение было прочитано, но сесть за стол мы не
могли, пока Кардиналу не сообщат, куда подевалась Аликс.
-- А где же Аликс?
-- Аликс всегда опаздывает.
-- Она после полудня телефонировала, что...
-- Ну это уж никуда не годится! Вечно она появляется, еле
переводя дыхание, к середине обеда. И тут же начинает
извиняться. Вы слишком добры к ней, святой отец. Всегда сразу
ее прощаете. Нужно показать ей, что вы сердиты.
-- Мы все должны показать ей, что сердимся.
-- Договорились, как только появится Аликс, все принимают
рассерженный вид.
Я полагал, что собравшись in camera(*1), члены Каббалы ведут
головокружительно увлекательные разговоры. Я предвкушал
красноречие и остроумие застольной беседы, опасаясь лишь, что
всем постепенно откроется мое косноязычие и некоторая
глуповатость. И потому, когда начался разговор, мной овладело
смутное ощущение, что я уже слышал нечто подобное в каком-то из
загородных домов на берегу Гудзона. "Не спеши, -- твердил я
себе, -- они еще разойдутся. Хотя возможно, это мое присутствие
мешает им проявиться во всем блеске". И я вспомнил о
литературной традиции, согласно которой боги античности не
умерли, но продолжают скитаться по земле, лишась большей части
былого величия, -- Юпитер, Венера и Меркурий блуждают по улицам
Вены в обличии странствующих музыкантов или бродят по югу
Франции сезонными сборщиками винограда. Случайные знакомцы не в
состоянии различить их сверхъестественной природы, боги
старательно таят свою сущность, но стоит чужаку удалиться, как
они сбрасывают обременительные человеческие личины и вкушают
покой, осененные отсветами своей древней божественности. Я
говорил себе, что являюсь помехой, что эти Олимпийцы так и
будут отпускать шуточки насчет погоды, пока я не уйду, и уж
тогда все переменится -- и какие волшебные разговоры...
---------------------------------------------------------------------------
1) в тесном кругу (лат.)
---------------------------------------------------------------------------
Тут в трапезную, задыхаясь и лепеча извинения, вихрем
ворвалась та самая Аликс, княгиня д'Эсполи. Она преклонила
колени перед сапфировым перстнем Кардинала. Никто даже в малой
мере не выглядел рассерженным. Слуги и те разулыбались. Нам еще
предстоит несколько позже многое узнать о княгине; пока
достаточно сказать, что это была француженка, чрезвычайно
маленькая и изящная, рыжеватая, хорошенькая и наделенная даром
вести беседу, в которой всплески хитроумия, юмора, пафоса и
даже трагической мощи следовали одно за другим без передышки.
Через несколько мгновений общество уже зачарованно слушало
совершенно нелепую историю о лошади, которая вдруг
