человек. Не то, что... - он снова не договорил. - Дайте артисту
"заслуженного". Премируйте крупной суммой. Деньги возьмите из моих гонораров
за историю партии. Переселите Волконских в отдельную квартиру.
- С квартирами, - говорю, - очень у нас туго. Все хотят. Сталин снова
взвизго-пискнул.
- Завтра... в доме правительства... будет полно... свободных, то есть
осознанно... необход,имых нам квартир... Смехунчик на меня напал...
Я подобрался весь после этих слов и понял, что - оно! Пришло-наконец
мое времечко!
- Выдать артисту квартиру Тухачевского. Передайте, что если он не
бросит пить - расстреляю лично. Нельзя огорчать маму... Бедная моя мама...
Ты не будешь прыгать на сцене. Ты будешь спокойно спать в своей могиле. А
этот... этот у меня получит то, что он больше всего презирал и ненавидел. Он
получит бессмертие в говенных песнях, гипсах, чугунах, бронзах, гранитах,
пьесах, фильмах и в этой тухлой каменной яме... Неужели в комнате Волконских
нет ни вещей, ни обстановки?
- Все пропил, мерзавец, до простынок. Четыре угла и черный
громкоговоритель, Иосиф Виссарионыч. А бляди велят клиентам со своими
матрасиками приходить.
- Завтра будет много вещей и много обстановки. Квартира Тухачевского
набита реквизированной именно у Волконских мебелью и прочими ценными
раскладушками. Пусть вещи встретят своих пропадавших черт знает где хозяев.
Елки-палки! Неужели он задумал крупную реставрацию? Елки-палки!
Разделаюсь с убийцами и тут же махну в деревню, на земельку, на пепелище, и
чтобы глаза мои вовек не видели всех этих гнойных московских харь! Сказка!
Какая страшная сказка!
Так я тогда подумал.
- А проституток, - сказал Сталин, - выселите из первого и второго
угла. Отправьте их вылавливать презервативы Зиновьева и Каменева из
Беломорканала. Ты развеселил меня, Рука. Завтра Ежов начнет свое дело. Тебе
же я даю зеленую улицу. Действуй. Но концы - в воду. Промашки не прощу.
Кстати, помнишь крысомордика такого седоватого? Вышинский его фамилия. Не
ликвидируй этого палача. Пусть он сам за право жить встанет у пульта машины
смерти. Дайте ему орден за секретную разработку проекта полного уничтожения
в советском праве презумпции невиновности. Проект рассекретить! Пошли, Рука!
До свидания, Ильич!
Он так сказал это, пригладив усы, что мне показалось: труп хочет
перевернуться в гробу, но не может ни разьять руки, ни шевельнуть ногами...
55
Странно, гражданин Гуров, что все-таки иногда бывает у вас голова на
плечах. Не ожидал, честно говоря, что догадаетесь вы. Да! Николай Волконский
и мой дружок по детдому - князь - одно лицо. Попер он в артисты от
убийственй ностальгии. Играл в разных пьесах дворян, аристократов, мещиков,
графов, князей, адьютантов царствующих особ так далее. Линял, в общем, в
прошлое. Ну, и запил, естестнно, от мерзкого контраста между жизнью
сценической и советской. Повезло ему, конечно, сказочно, что попал из
вытрезвителя на Лубянку, в мой кабинет.
Пить мгновенно бросил. Переехал в квартиру Тухачевского, пристреленного
в наших подвалах. Мать князя, как увидела в спальне свою огромную деревянную
родную красавицу кровать, так легла на нее и больше не встала. На ней она
появилась на белый свет, на ней родила князя и его погибших в боях с
буденновской ордой четырех братьев, на ней и умерла тихой, счастливой ночью
во сне. О такой смерти вам, гражданин Гуров, теперь приходится только
мечтать. Вы не позаботились о такой смерти при жизни. И я не позаботился. Не
будем, следовательно, об этом думать.
Князь, между прочим, скромно и достойно отверг мое приглашение принять
участие в терроре. Аристократ, сволочь! .. Из театра ушел, симулируя тик
правой щеки, века и заикание. Симулировал гениально. Артист, мерзавец!
Омерзели ему перевоплощения, а последней роли, от которой он не мог
отказаться, чтобы не уморить больную мать голодом, князь себе простить не
мог... Ушел из театра. После смерти матери махнул через границу... Крупный
советолог. У него есть право' им быть. И к маме хорошо относился. Не то что
вы, гражданин, Гуров...
В общем, на следующий день после ночного визита Сталина в мавзолей
началось ТО САМОЕ, но в таких масштабах, которых я, откровенно говоря, не
ожидал и не хотел. Размаха и характера террора, охватившего одну шестую
часть, света, объяснить рационалистически было невозможно. Здравый смысл
бледнел, дергался и падал в обморок. Мучительные попытки тысяч людей,
неповинных в чекистских зверствах и в принадлежности к партии и марксистской
идее, мучительные попытки тысяч людей разобраться в происходящих на их
глазах ужасах, кончались сумасшествием, арестами, разрывами и необратимыми
травмами сердец, жаждой спастись любой ценой, атрофией души, проклятиями в
адрес Господа Бога трагическим сознанием вины и причастности творящемуся злу
убийственным подавлением голоса совести, умопомрачительными по цинизму,
низости и неожиданности предательствами....
Вы можете сколько вам влезет ехидствовать, гражданин Гуров, над тем,
что я "регулярно цитирую сочинения своих подследственных" и над тем, что я
"зубрил, как школяр, бессонными ночами". Не зубрил. Сами врезались в память
слова. А память моя была бездонной, ибо только вбирала, но не выдавала. С
целыми поколениями людей происходила такая же штука в наши времена. Многие
так и подохли, не разговорившись ни с близкими, ни с согражданами, ни с
самими собой, что особенно комично, хотя и отвратительно.
Нет лучше примера и образа вырождения человеческой личности в нашем
новом мире, чем подобная многолетняя прижизненная и посмертная молчанка...
Дьявол просто гудел в те времена от удовольствия, как сухой телеграфный
столб. Снова он собирал урожай. Снова гуляла его коса от Черного моря до
притихшего океана. А то, что в бойне гибли лучшие сыны его Идеи,
преданнейшие ее интерпретаторы, жрецы и ревностные стражи - все те же, кто
о начала века до 1937 года ножами и кнутовищами вбивали дьявольскую идею в
умы и души народов, населявших просторы Российской империи, избранной
Дьяволом для проведения величайшего Эксперимента, то - ни хрена не
поделаешь! Лес рубят - щепки летят.
А может, оно и к лучшему, что летят видные ленинцы, когда рубают лес
народа стойкие сталинцы. Да и недовольны были последнее время некоторые
ленинцы поведением Идеи. Ревизионизм червоточить их начинает, интеллект
распоясывается, совесть, бывает, пробуждается и, продрав залитые восторгом
глазе, присматриваются они к советской действительности. И тогда изнывает у
них душа в тоске по реальности, от которой, казалось, их навек отлучил
Сатана. Пусть полягут. Новые взойдут на удобренных полях. И эти уже Больше
смерти будут бояться любых, даже самых мелких попыток подкопатьоя под его
родимую идеюшку. Эти поймут, что вылези они на свет Божий из-под ее юбки, и
сразу, как полные ничтожества, отвыкшие от человеческих привычек и не
имеющие простейших человеческих профессий, лишатся и социальной
беззаботности, и нравственной безответственности, и портретов своих рыл на
каждом углу, и ливадийских дворцов, и машины славословия, и сонма слуг, и
бриллиантовых орденов, и охотничьих угодий, и мозговитых
автоматов-референтов, думающих за них, сочиняющих речи и "Избранные
произведения". А вне системы реферативного мышления руководителей,
охраняемой всей наличной силой полиции и армии, они будут выглядеть, как
потрошенные бараны. Как рыбы в воде они будут чувствовать себя только в
кадушке реферативного мышления. А периодический террор - основная
составляющая Великого Эксперимента. Пусть полягут старые и молодые верные
союзники. Пусть! Новые взойдут.
После террора, как после грозы, после мора и глада, после потопа и
землетрясения, устрашатся они до отсутствия признаков божественной Жизни
Души, и не совесть, а низкий страх станет инстинктом их существования, и
тогда - самое время подменить ЕГО реальность своей собственной, где под
лесенку о стройке царства Божьего на земле понаделают люди адских штучек,
способных вмиг уничтожить ЕГО творение, ЕГО землю, ЕГО жизнь...
Но вот вам - моя драма, гражданин Гуров, вот вам - история моего
адского самообмана, моего потрясающего заблуждения. Это у.же после войны
нашел я при обыске сочинение, открывшее мне глаза на тактику и стратегию
Дьявола. А в тридцать седьмом я верил в существование негласного сговора
миллионов людей, сознательно или по наитию сопротивлявшихся признанию прав
Сатанинской Силы властвовать над умами и душами, выкорчевывать древо жизни
из вековечного поля и вносить хаос в привычный миропорядок. Лично творя
возмездие над палачами гражданской войны, прокурорами нэповских времен,
карателями и идеологами коллективизации, особо уродливыми монстрами
партаппарата, я старался карать избирательно в силу своего уникального
положения при дворе. Невинных я лично не брал.
Некоторое время меня удерживал в заблуждении чудовищный энтузиазм масс,
радостно принявших участие в побоище, и ощущение, что делается общее усилие
вырваться из лап Сатанинской Силы. А из того, что ни палачи, ни жертвы не
могли логически объяснить причин тотального террора и истребления тех, кто
считал себя самыми верными псами идеи и системы, я сделал вывод о
мистическом наступлении жизни на Дьявола. Так оно и было отчасти.
На уровне Сталина и его оставленных в живых соратников двигался
конвейер, и большинство трупов на нем были достойны за все содеянное и
смерти, и мук, и унижений. Рядом с ними покоились с пожатыми плечами,
застывшими в жесте недоумения, честные, работящие, совестливые, деловые,
самостоятельные, неглупые, въедливые, привередливые, радивые и прочие,
имевшие положительные человеческие и административные качества, функционеры,
хозяева наркоматов, армии, милиции, отделов ЦК, комсомола и пионерии, то
есть все те, кто объективно, с полной отдачей сил, называемой энтузиазмом,
трудился на Дьявола, придавая "зримые черты" его гигантскому проекту
создания советской действительности.
Немного ниже Сталина текли конвейеры помельче. На них бросали трупы
злодеев республиканского масштаба, а заодно и местную верхушку. В эти две
основные поточные линии вливались кровавые областные и районные ленты
конвейеров. Трупы летели с них в тартарары. Я имел возможность сравнить
посмертные выражения многих знакомых с прижизненными. Они не изменились. Но
в белых и серых лицах некоторых трупов было больше жизни после смерти, чем
при жизни.
Не буду говорить, сколько крупных волков-людоедов я угробил, и сколько
раз, сводя их с ума мистификациями или нажимая курок, обращался я мысленно к
отцу покойному Ивану Абрамычу. За тебя, отец! За тебя, моя мать! За всех
невинно погибших!
Я носился по Москве, по республикам и областям на опермашинах, рубил
направо и налево, допрашивал, брал, обыскивал, мстил и давал
непременно понять, разумеется, подстраховавшись, что все, сводящее их
с ума нелепостью и явной контрреволюционностью - месть! Месть
закономерная, жестокая, заслуженная и неотвратимая и для них, и для
их общего дела.
Я разрушал в моих жертвах перед последней минутой жизни садистично и
хитроумно веру в партию и в учение, и свидетельствую, что оставшиеся
до конца твердокаменными были явными дегенератами. До остальных
доходила вдруг возможность соразмерить образ истинной жизни с
механизмом его умерщвления Идеей, и они ужасались совершенной
