а его идеалы и идеальчики давно разъедены и достойными и уродливыми формами
жизни. Вы - один из миллионое жучков, источивших мерзлую колодину
дьявольской идеи... Поняли вы что-нибудь? .. Вы думаете, что если объявить
тотальную войну ворам, алкоголикам, евреям, гитаристам, диссидентам,
владельцам "Жигулей ", затем ввести строжайший учет продуктов, выдавать их
по карточкам, за нарушения расстреливать к ебени матери, загран-фильмов не
покупать, моды упразднить и на всех надеть одинаковые парики, то, уверяете
вы, советская действительность станет идеальной? Ну и ну!
Вы скучны даже Сатане. Прикажу Рябову забросить вас на парашюте в
Кампучию... Рябов!.. Вели показать нам сегодня "Крестного отца". Оставим мою
папочку до завтра.
50
Помолчите, гражданин Гуров, насчет ужасной мафии и сети
преступности,организованной мафиозо, Помолчите. Советская власть это и есть
совершенно организованная преступность. А говорить сейчас о нашей торговой,
неорганизованной, преступной сети и прочих сетях я не хочу. Я хочу зачитать
себе и вам показания фрола Власыча. Ветеринар. Пятьдесят один год стукнул.
Подсел по доносу жены. Где моя папочка? .. Вот моя папочка. А вот и донос.
Зачитаем парочку мест из него...
"Прожила я с вышеназванным Гусевым, отказавшимся поменять религиозное
имя-отчество на передовое Владленст Маркэныч, полторы пятилетки, но уже в
начале первой досрочно подумывала о разводе, потому что Гусев вредил
качеству нашего общего брака. От него всегда пахло ветеринарными животными,
но он отказывался ходить в "грязные бани" даже перед седьмым ноября и днем
смерти Ленина. Гусев издевательски хотел вступить в партию только для того,
что бы его вычистили. В ответ на мои гражданские упреки Гусев неизменно
посылал меня при свидетелях... тут сучка перечисляет фамилии свидетелей -
отца, матери, дворника... неизменно посылал в... для того, чтоб не повторять
страшных слов, прибегну к кратким выражениям, посылал в конечный пункт
перевариваемой пищи, именуя его то так, то эдак, вплоть до тухлого дупла, а
также на мужской орган, принципиально не увеличивающийся в настоящее время
из-за наших идейных разногласий. К маме, конечно, посылал, но не к своей,
они одного поля ягоды. Неоднократно предлагал поцеловать моего отца в
"место, которым он протирает ненужное кресло". Прилагаю справку о месте
работы отца в городском МОПРе... В пору нашей ударной половой жизни, за
завтраками и ужинами, обедал Гусев, по его словам, из одной миски с
животными, он развивал идею о том, что люди не имеют морального права
ставить опыты на животных. Обзывал академика Павлова гнусной свиньей и
считал, что опыты надо делать не с собаками, а со Сталиным, Молотовым,
Кагановичем, Ежовым и остальной сворой, потому что Гусев отказывается их
признавать не только людьми, но и животными. Однажды, съев яичницу с
корейкой, он глубоко вздохнул и утверждал, что "этих полугиен, полускунсов,
четверть грифов" спустили к нам на воздушном шаре с другой, воющей и вонючей
планеты, а прививок вовремя не сделали... Доказывал, что комсомольскими
работниками становятся дети родителей, перенесших сыпной тиу, холеру, травмы
мозга а также зачатые после отравления папы или мамы самогоном и ленинскими
идеями. Но это цветочки, товарищи Гусев с пеной у рта объяснял, что в нас
сидит Дьявол и ест на завтрак, обед и ужин нашу совесть, стыд, волю и другие
мелкобуржуазные чувства, которые неудобно перечислять в этом закрытом письме
"...
Вот выдержки из письменных показаний арестованного покровителя людей и
животных фрола Власыча Гусева. Я сидел в кабинете, перечитывал "Графа
Монте-Кристо", а он, расположившись удобно за моим рабочим столом, покуривая
и попивая крепкий чай, вдохновенно и бесстрашно строчил свои показания.
Изредка он вставал из-за стола, раминался, смотрел в окно на ночную, черную
Лубянскую площадь и снова брался за перо.
Я, фрол Власыч Гусев, обвиняемый в том, что в различных общественных
местах, используя служебное положение ветеринара первого участка Сталинского
района г. Москвы имени Воздушного флота, доказывал несомненное существование
в каждом советском человеке и в жителях других стран, сохранивших законные
правительства, уважение к традиционным институтам культуры, и морали, равно
как Бога, так и Дьявола, именуемого в просторечьи Сатаной, Чертом, Асмодеем,
Нечистым, Лукавым, Шишиго Отяпой, Хохликом и другими кличками,
олицетворяющего собой ЗЛО, и могу по существу дела показать следующее.
25 октября (по старому стилю) 1917 года, находясь в служебной
командировке и услышав внезапно пушечный выстрел, оказавшийся впоследствии
выстрелом крейсера "Аврора", я понял, что ДЬЯВОЛ ЕСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ РАЗУМ,
ЛИШИВШИЙСЯ БОГА. Остановленный офицерским патрулем по причине остолбенелого
стояния на Аничковом мосту с улыбкой высшего озарения на устах и сияющим
светом во лбу, на вопрос: почему ты, болван, окаменел в такое гибельное
время, я незамедлительно ответил, чувствуя Радость, высший подъем души и
одновременно ужас, слабость и мрак:
- Как Царство Божие внутри нас, так внутри нас и пекло Дьявола, господа
офицеры. И Дьявол - это наш разум, лишенный Бога.
- Абсолютно правильно! - вежливо и грустно поддержал меня один из
офицеров, за что я ему лично по сей день благодарен и прошу привлечь меня по
статье N 58 УК РСФСР за участие в офицерском заговоре. Второй офицер был,
что вполне обьяснимо, груб. Он спросил
- Где ты раньше был, философ херов? Гегель ебаный?
Не дожидаясь моего ответа, офицеры вытащили пистолеты и бросились с
криками бежать вниз по Невскому... Медленно бредя по набережной Мойки, я
явственно ощущал себя драгоценным сосудом и местопребыванием двух
изумительных субстанций - Богоподобной, бессмертной и бесконечной
субстанции Души (и разночтениях - Духа. Кто читал, не помню) и не менее
прекрасной, Божественной, но, к сожалению или же к счастью, тленной, не
вечной, так сказать, личной - субстанции Разума.
Вновь очарованно остановившись, я поднял изумительно легкую голову и
разрыдался свободными и светлыми слезами. Я стоял у дома, в котором
скончался от смертельной раны в брюшину Александр Пушкин. Очевидная
неслучайность местоположения моего потрясла меня до основания. Из окон
квартиры Александра Сергеевича лился свет. Мимо меня, подьезжая к подъезду,
сновали экипажи и кареты. Из-под медвежьих полостей и белого сукна
выскакивали неописуемой красоты дамы и лица мужского пола, имена и фамилии
которых категорически отказываюсь переложить на сию казенную бумагу. Еще на
улице, подхваченные музыкой, фамилии автора которой я предпочел бы не
называть, они, впорхнув в зовущий подьезд, скрывались с глаз моих. И вдруг к
одному из окон приблизилась знакомая мне с детства и, можно сказать, родная
фигура поэта. Без видимого выражения на лице смотрел он сумерки любимого
града, словно не обращая внимания на доносившиеся со стороны невыстрелы* и
вопли безумных толп.
- Сия дуэль - ужасна! - так сказав, поэт отдался в руки подошедшей к
нему красавицы-супруги. Их захватила мазурка и в окнах погиб свет.
Переполненность моя чувствами была такова, что я немедленно излил душу
кучеру богатейшего экипажа, примет которого не запомнил. Я воскликнул:
- Друг мой! Воистину не было, нет и не будет Российской истории примера
более совершенного и гармонического существования в одном всенародном гении
навек, обрученной Творцом при сотворении Пары - Души и Разума.
- Проваливай, пьянь! Небось баба ждет! - добродушно ответил кучер. Он
показался мне глубоко родственным человеком, а его наивней шее непонимание
смысла мною сказанного - восхитительным. Дело еще в том, что я не был пьян.
Я был фролом Власычем Гусевым. Невесть откуда взявшаяся толпа увлекла меня
за собой. Она была пьяна черна и весела, как хамский поминальный траур.
- Кто умер, господа? - естественно спросил я. Раздался дружный гогот.
- Пушкин! - радостно крикнул молодой псевдокрасивый амбал, оказавшийся
впоследствии крупным антипоэтом Владимиром Маяковским. Они оставили меня
бессильно повисшим на парапете набережной. Осенняя река дышала в мою душу
темным холодом горя. Она горестно всхлипывала, когда излетный свинец
салютующих в небо ружей толпы падал в горькую воду. Порывы ветра тут же
разметывали расходившийся на воде круги, рябь хоронила их и мчала прочь.
Не помню, гражданин следователь, сколько я так простоял. Опомнился я от
забытья, когда абсолютно безликий, юркий человечек в пенсне, явно не имевший
возраста, отрекомендовался мне Разумом Возмущенным и потребовал снять плеча
шинель чиновника ветеринарного ведомства. Я это незамедлительно сделал, не
испытав ни малейшего чувства утраты. Бесчувствие сие происходило, полагаю,
от уверенности, внушенной мне частью великих русских мыслителей, в том, что
моя шинель рано или поздно тоже должна быть снята Страшною Силой.
Вынув из кармана мундира карандаш и бумагу, я пожаловался тихо и горько
и написал впервые в мире на вмиг отсыревшем листке имя и фамилию грабителя:
Разум Возмущенный. Я продрог до основания, а затем, затем я скомкал листок и
бросил в воду. Ветер подхватил его. Глаза мои следили, когда он канет в
Лету. Письмо свое я адресовал Акакию Акакиевичу Башмачкину. Текст моего
письма не мои быть открыт следствию до Страшного Суда.
Затем я присел на тротуар, что может подтвердить свидетель Илюшкин,
разорванный в 1923 гаду на части при попытке не допустить осквернения и
разрушения толпой Храма Господня. Я присел на тротуар. Миазмы болотного
смрада сочились сквозь каменную плоть города, восставшего на Бога. Мне стало
дурно. Штурмуя небо в моей шинельке, Разум Возмущенный с вершины
Александрийского столпа хрипел песню: "и в смертный бой всегда готов".
Новый порыв пронизанного дождем ветра сорвал со столпа безликого,
юркого человечка, и если бы не мои протянутые руки, быть бы ему разбитым
вдребезги. Но он оказался неестественно легок. Вес, собственно, имели только
шинелька, пенсне, кашне, свитерок, брючки и старенькие ботинки с
исшамканными калошами. Плоть же человечка была как бы невесомым пухом.
Я отнес его на руках в близлежащий трактир. Веселие пьющих там
омрачалось висевшей в клубах табачного дыма скорбью. Я сел напротив
безликого человечка и огляделся... За замызганными столиками пили, пели и
плясали существа, как две капли воды похожие на моего грабителя. Но
возмущены они были по-разному, так же как по-разному были мертвы их
подружки-Души. Что все эти существа пели, ели, пили и плясали, я не смог
разобрать при всем своем желании. К нам подошел половой - разбитной малый,
назвавшийся на вчерашней очной ставке Вячеславом Ерремычем Моисеевичем
Буденным.
- Мне чего-нибудь идеального, - попросил Разум Возмущенный. Я же
поинтересовался чаем с бубликами и земляничным вареньем. Поповой довел до
моего сведения, что с этой минуты в трактирах и кабаках необъятной
Российской Империи ни бубликов, ни земляничного варенья не будет уже
ниногда.
Я дрожал от озноба и тоски, но бесцветный и холодный чай не согрел
меня и не напоил.
- Ну-с, - спросил я своего визави, разделывавшего какое-то блюда на
совершенна пустой тарелке, - а где же ваша подружка, где же ваша жена?
Почему вы одиноки?
- Я бросил ее! - И Разум Возмущенный поведал мне, легкомысленно
улыбаясь, историю своего освобождения. - Решение бросить Душу созревало во
