проснувшись, и на крик, случайно услышав его в коридоре, в мой кабинет
заглянул начальник отдела. Почему, говорит, не жизнь? Да потому, отвечаю,
очухиваясь, что чернил ни хера нету в чернильницах и вечных ручек завхоз не
выписывает!
Берет начальник трубку и говорит:
- Иван Иваныч! Здравствуй, дорогой. Валецкис говорит. Слушай,
голубчик, нам тебя расстрелять придется... Верность-то идеям у тебя есть, а
чернил нету. Без чернил нам нельзя. Чернила, милый друг, не кровь. Точнее -
они кровь нашего дела. Не обескровливай уж, пожалуйста!
Ушел он, но мертвецом чувствую я себя и все снова засыпаю за столом.
Вздрагиваю. Продираю зенки. Соображаю, где я и кто я...
Однажды, когда мне казалось, что подохну я ровно через миг после
окончательного пробуждения, и тоска приближающихся дел мутно подступала к
горлу, конвоир вдруг ввел в кабинет Фрола Власыча Гусева, и не то чтобы ко
мне сразу возвратилась моя жизнь, а сама жизнь, реальная жизнь, не
нуждающаяся в трудном, медленном осознании, подтягивая на ходу брючки и
зевая, подошла к моему столу и сказала:
- Доброе утро, гражданин Следователь.
Сел он. В окно глядит. Взгляд перескакивает с капель на капли, падающие
с карниза. Улыбается. На худом смуглом морщинестом лице выражение полной
беззаботности и одновременно ужасной занятости. Лицо человека, занятого, как
ни странно, истинным делом. Рот приоткрыт беззубый. Ноздри трепещут...
Зажмурился, словно хватанув от жадности весеннего солнышка, не хотел
выпускать его из глаз, обкатывая там, за бледныме, усталыми веками теплый,
сладостный лучик, как обкатывает младенец конфетку... Да! Младенчеством,
счастливым и ничем не замутненным веяло на меня от Фрола Власыча, и я, забыв
о смущении, впитывал в себя то, чем он со мной радостно и щедро делился -
ЖИЗНЬ...
Между прочим, у него было одно из тех лиц, которые на первый взгляд не
то что не производят впечатления открытости, жизнерадостности и
беззаботности, а наоборот: говорят о своем хозяине как о человеке жестком,
замкнутом, неврастеничном и вечно недовольном. Я усмехнулся, подумав о лице,
как зеркале души.
- Глаза, - говорю, - не поломаете, следя за каплями?
- Нет! Нет! Что вы ! Не беспокойтесь! - говорит. От капель, однако,
отвлекся. Портреты разглядывает. Переводит улыбающийся, но полный каких-то
мыслей взгляд с Ленина на Сталина, со Сталина на Маркса, с Маркса опять на
Ленина и с Ленина на Дзержинского. Я привык лиц затих не замечать, но
отвратительно раздражался, когда казалось, что чувствую своей шкурой, своим
затылком из взгляды.
- Ну, что, - мрачно спрашиваю, тщательно скрывая удовольствие,
которое доставлял мне всем своим видом этот человек, - будем сидеть и
улыбаться?
- Конечно. А что еще, собственно, делать?
- Показания давать! Где вы были двадцать восьмого февраля тысяча
девятьсот тридцать пятого года?
- Нет уж! Показания вам нужны, вы их и даватей А я все подпишу из
расположения лично к вам. Но могу и не подписать, если шлея под хвост
попадет. Я, как это ни странно человек свободный.
Глаза у меня сладко, сладко слипались от звука его голоса и веселой,
бесконечно спокойной, вызывающей страшную, жадную зависть манеры говорить. Я
чувствовал себя пацаном обожравшимся щами со свининой, в послеобеденной
полудреме забирающимся на печь... Сил нет забраться... Сплю... С лавки
вот-вот грохнусь... Засыпаю...
- Возьмите, - говорю, зевая, - ручку, бумагу и напишите что-нибудь
по существу дела... А я прикорну на диване. Устал.
- Чудесно! Постараюсь вас не беспокоить. В котором часу разбудить?
- Сам проснусь...
Месяца три общался я так с Фролом Власычем. Отдыхал пару часиков, сил и
жизни набирался, а он катал себе свои байки, рассуждения и трактаты. Все они
- в моей папочке Некоторые мысли из его сочинений были мне знакомы и
раньше, многие я узнавал потом, беседуя с единомышленниками Фрола Власыча.
Распознавать их я научился безукоризненно по тому же образу мыслей и
жизненастроению, и не переставал удивляться поразительному единомыслию и
единодушию подследственных братьев...
Не раз перечитывал я труды Фрола Власыча. Особенно люблю сочинение о
Разуме, отпавшем от Души, не чувствующем боли и посему плодящем "великие
идеи", от которых тупо, пронзительно, ноюще, тягуче, разрывающе-долго,
режуще, скребуще, воюще и стонуще болит Душа Мира, Душа Жизни, Душа Бога и
Душа Человека...
Вы что-то занервничали, гражданин Гуров. Да. Родственнички ваши
приближаются к пределам Родины. Близок час свидания ихнего с вами. . .
Близок. Казнь я вам готовлю - пальчики оближете... Сходите в сортир,
сходите. Только без фокусов... Не про-хан-же!.. Вы не задавайте вопросов, а
сходите. Вижу, что вам не терпится... Я безошибочно угадываю момент, когда
подследственный рвется в сортир, чтобы сменить масть допроса, перебить его
ритм, чтобы вырваться на миг из потока, волокущего к концу, и вздохнуть в
сортире по-человечески... Идите!
Ну, что? Легче стало? .. Ах, вас интересует, как это во мне сочетается
уважение к "святым людям" и "разным юродивым", к "религии" и "церковной
морали" с профессиональным садизмом, и как ату я не чувстеую "собственной
низости", "безжалостности, переходящей все границы разумного мщения ", и
чего достигну, пытая вас, унижая и казня?..
Разумное мщение. Симпатичная тема. Это как же понимать, если, конечно,
влезть в шкуру не мстителя, а того, кому он стремится воздать должное,
преступно присвоив себе права Высшего Судии? Вы понимаете, что я присвоил
себе право судить и карать, посчитав достаточными для того, чтобы сделать
это, муки и смерть родных и свою вечную рану? Не понимаете. Наоборот, вы,
демонстрируя свое великодушие, за которым скрыто признание собственной вины,
поощряете мое право на мщение, но только в границах разумного. Хитер,
стерва!.. Разумное мщение. Это - отвратительно. Вам хочется
рационализировать его процесс с тем, чтобы он был переносимей, легче, и,
обнаглея, вы дойдете до того, что потребуете свести акт мести к мысли о
мести, уверяя меня, что, подобно тому, как боль есть представление о боли,
так и месть вполне может быть представлением о мести.
Сущность мести в том, что Разум хочет, насильственным путем
восстановив, как ему кажется, справедливость и воздев мерой за меру, вырвав
око за око и зуб за зуб, именно почувствовать, вы слышите, почувствовать
умиротворение и угасшую наконец страсть мстить, мстить, мстить. Он хочет не
представление иметь о мести, которое не насыщает, подобно тому, как
представление о боли не есть его собственная боль, но боль ноги, руки, ребра
и носа, а освящения своего беззакония и присвоения прав Высшего Судии
судить, рядить и восстанавливать справедливость. Он хочет несомненного
свидетельства, что прав он был, не согласившись со злодейством или обманом,
допущенными по отношению к личности его хозяина. Не согласившись и презрев
веру Души в то, что не избежать виновным в злодействе наказания, если оно
тотчас же не постигло их он сам бросается творить суд, но не утоляет жажды,
прильнув к черной воде мести, которая солона от века, и только распаляет
себя, когда не безумеет от ненависти...
Свидетельств правоты мести быть не может. То, что за них принимается -
иллюзорно и провоцирует на новые мстительные действия. Месть всегда
разумна...
А пример ваш насчет человека погибшего, но, на его взгляд,
отомстившего, говорит не о неразумности поступка, а как раз об исключительно
разумном подходе к ситуации. Знал, что загубит и свою жизнь гордый мститель,
и чужую и наверняка слышал голос души, как я его не раз слышал "Оставь их,
Вася! Оставь! Нам свидеться надо! ", но пренебрег и загубил сразу несколько
жизней, сотни жизней, тысячи жизней! Так что получается: месть разумней
жизни. Безумие так думать! Но я угрохал ради мести свою жизнь и покончил бы
с ней, если бы не поделился со мной жизнью Фрол Власыч Гусев. А вы не ловите
меня на том, что говорю я с симпатией о Боге, с ненавистью о Дьяволе,
служа-то лично ему, и к тому же нарушая не только соцзаконность, но и
естественное право человека... Вы у меня скоро отменным диссидентом
заделаетесь, гражданин Гуров, почище, чем ваш внук Федя!
Что я, собственно, так путанно болтаю о мести, бооли, причем болтаю не
своим голосом, наверно, автоматически подключаясь к ходу чьих-либо мыслей. В
данный момент к мыслям фрола Власыча. Где моя папочка? Дайте-на я зачитаю
одно из показаний моего кормильца и поильца жизнью.
60
Я, Фрол Власыч Гусев, обвиняемый не ведающим, что творит, гражданином
следователем Василием Васильевичем Шибановым, чей год рождения и место мне
неизвестны, в том, что я 28 февраля 1935 года в два часа, не помню, во
сколько минут, вышел из ресторана "Ермак" и вошел в Царство Божие, что во
мне, полностью признаю себя виновным и могу по существу дела показать
следующее:
Существо дела шло и весне. На ветвях фонарей набухли готовые
распуститься почки. Каменные, покрытые инеем оттепели, дома чесались о спины
кошек и, отряхиваясь от розовых лапок сизарей, взмывали в бездонное более,
чем обычно, небо.
Площадь Павелецкого вокзала грелась под теплыми телами баб, прибывших в
большую деревню. Боясь кинуться в каменный лес, бабы толпились у стоянки
извозчиков. Здесь дымился, оживая под конским навозом, асфальт. Воробьи,
озябнув за зиму, пьянели от горячей пищи.
Трамвай похотливо, но добродушно звал к себе баб. Бабы пошли к нему со
сладкой истомой волнения и страха. Уж больно хотел их трамвай. Недаром он
назывался удивленным именем "А". Бабы пропустили его, в сели в тридцать
пятый, названный так в честь цифры года, родившего трамвай от одного
небезызвестного маршрута.
Увязавшись за ними неведомо для себя почему, я немедленно возвратился к
извозчикам, ибо все они сидели на своих облучках в позе Н. В. Гоголя на
посмертном постаменте, но переодетые и загримированные в разные носы, глаза,
прически, бороды, усы и общие лица. Ошибки быть не могло.
Первый же извозчик в ответ на мое приветствие: "Николаю Васильевичу -
наше с кисточкой !" грязно выругался, что, естественно, было вызвано
объективными причинами; как-то: падением нравов, последовавшим за этим
отсутствием достойных седоков, ценой на овес и нерегулируемой рождаемостью
всевозможных неживых трамваев. Интеллигентный и мягкий по замыслу родителей
и Родины, я сел в пролетку и воскликнул, повинуясь одному из многих моих
внутренних голосов, равнополномочных в раопорядительствах и повелениях,
касающихся непредуомотренных мною лично поступков... Прости, Господи, за
нежданное нашествие действительного причастия настоящего времени и
страдательного причастия прошедшего времени...
- К паровозу, будьте любезны, проедемся с вами вместе, - воскликнул я,
инверсируя непозволительно часто для трезвого человека.
- К которому? - спросил, вскинувшись, и вмиг перестав походить на Н.
В. Гоголя, извозчик.
- Привез...в Москву... за собой... который поезд... траурный с
Ленина... телом, - ответил я, стараясь прекратить инверсии сдерживанием
дыхания.
- Деньги вперед!
- Ста... жалуй... по! - с готовностью сказал я.
Расплачиваясь, я неосторожно высказал мнение о сходстве извозчика с
маршалом Блюхером, на что тот возразил следующим обрезом:
- Ежели ты меня сразу обозвал и блю и хером, то я тебя не к паровозу
отвезу, а в участок.
- Прости, человек! - взмолился я.
- Прощаю. Паровоз тебе зачем?
