веси в реанимационные отделения с самой совершенной аппаратурой,
использующей последние достижения научной мысли - верной нашей служанки,
преданной нашей помощницы... Должностных лиц, злоупотребивших служебным
положением, коррумпированных негодяев, протекционеров и прочих блатюков
Всемирной организации Смерти (ВОС), выдававших пропуска в крематории, мы
будем беспощадно осуждать на жизнь, иногда на две и на три. На четыре -
было бы слишком жестоким наказанием и нарушением Декларации прав человека.
Героя труда, выполнившего пять дневных заданий, выдавшего на гора лишних
пару тонн, продавшего государству дополнительно сотню пудов хлеба, досрочно
выполнившего, возведшего, открывшего, увеличившего, поставившего,
добурившего, наездившего, налетавшего, поймавшего, расследоеавшего,
сыгравшего, смонтировавшего, доказавшего, сменившего, посадившего,
спилившего, сочинившего, нарисовавшего и прыгнувшего, мы торжественно
проводим на заслуженный отдых. Мы построим воспитание детей на принципах,
компрометирующих Жизнь и Свободу - драгоценные дары вашего Творца, Андрей
Георгиевич, и основные препятствия на пути достижения нашей основной цели.
Мы выведем в конце концов поколение людей; которых будет тошнить от оргазма,
материнства, сыновьего почтения, будет бросать в мучительные конвульсии от
одного только воспоминания о верности, долге и чести, будет хватать нервная
кондрашка от красоты и гармонии. Зачавших, но пришедших с повинной, мы
простим и сурово накажем. Влюбленных осудим на страшные муки. Внушим
отношение к отчужденному труду как к цели, внушим отвращение к Земле, к миру
тварному, к естественным сферам Бытия, и любовь к вечно живому, а на
самом-то деле давно врезавшему дуба Антихристу, славному моему сатрапу.
Ты спрашиваешь, Павло, зачем нам внушать народу отношение к
отчужденному труду как к главной цели? Потому что для твоего Бога любой труд
есть - средство. Средство сохранения достойных и истинных форм жизни. Для
нас же труд - цель, дело чести, доблести и геройства. Оболваненные массы,
следуя к этой цели, убивают жизнь, выхолащивают ее, превращаются в
исполнительных бездушных роботов, а с увеличением хотя бы в одной отдельно
взятой стране количества мертвых душ соответственно уменьшаются запасы жизни
на земле. И когда вся она начнет приближаться к пределу, можешь называть
коммунизмом этот предел, Ян, - мне все равно, мы восторжествуем. Еще одно
мгновение вечности, и не спасется НИКТО, ибо мы погубим ВСЕХ. На твою же
грубую и ехидную подъебку, Флоренский, что сами-то мы станем тогда делать?
- я тебе отвечу так: делать нам тогда будет нечего. Вот и все. Подписывай,
говорю, сука, протокол допроса, а то сейчас Дзержинским между рог врежу!
Что же, вы думаете, говорит мне этот Степан Иванович?
Сгинь, говорит, Сатана, не подпишу! Померяемся силенками! Не подпишу! Я
знаю, что ты желаешь погубить Всех, но Господь хочет спасти каждого!
Попробуй заставь ты меня подписать твой протокол, позорник и гуммозная
душонка.' Вы, палачи, присвоили себе право судить и распоряжаться свободой и
жизнью, вы, используя бесконечно казуистские способности разума, пытаетесь
создать новую дьявольскую диалектику для того, чтобы необходимо
присутствующую в душе человека мысль о загробной жизни поставить на службу
не Бытию, но Смерти. Скажу тебе, палач: вот шар земной, и на нем свободно
произрастает жизнь, и по словам пророка есть время жить, и есть время
умирать, и эти времена и сроки установлены сообразно законам возрастания, и
они открыты Садовнику, но не тебе, Асмодей, сколько бы ты ни мешал Ему снять
урожай, как бы ты ни портил Ниву и ненавидел Время. Нет! И ты торопишь
Человека уйти из жизни, лишая ее красоты, добра, любви и достоинства, делая
ее невыносимой, а если видишь, что устоял Человек, что не сломить его ни
мором, ни гладом, ни горем, то ты, палач, казнишь Человека и устрашаешь
других.
Вам, заявляет Франтишек, не удастся успокоить себя, гражданин
следователь, обращением к основной дьявольской посылке о невыносимости
жизни. Не про-хан-же! Циничны вы, конечно, и неглупы, но смрадный страшок и
холод сквозит во всех ваших трепачествах. Самому-то подыхать неохота! Вижу,
что весьма и весьма неохота, хотя пробегают иногда по желобку меж лопаток
ваших чертенята и гадливость охватывает вас к самому себе от того, во что
преератили вы свою жизнь. Вы спросили, заглядывал ли я за те пределы. Не
заглядывал, пожалуй... Разве только краешком глаза, после того, как ваши
шестерки крепко меня потоптали. Врать, однако, не стану, и по существу дела
могу показать следующее... Впрочем, ничего я вам показывать не стану, кроме
хера сеоего несчастного, истоптанного сапогами! Извините за выражение,
приходится усваивать в тюрьмах язык народа. Передайте Сталину, Берия и
остальным бесам из политбюро, что как веровал я в Мудрость Творца, как
благодарен был Ему за дар жизни, как смиренно относился к любой Его Воле,
как укрощал гордыню разума, пытавшегося воровато заглянуть в хранилище
Высшего Знания, как веселился тихо, причащаясь к тайнам рождения, любви и
смерти, так и пребудет все это во мне до конца моих дней, а за спасение
ихнее молюсь и молиться не перестану. Верю: и для них, идиотов, найдутся
смягчающие вину обстоятельства. Дай вам Бог, гражданин следователь,
раскаяния и очищения от ужасных грехов. Господи, прости и помилуй. Верую в
Тебя, а не в советскую власть, Верховные советы СССР и союзных республик и
сталинскую конституцию!
Стоп, стоп, говорю, Абрам Соломоныч! Не спеши, пожалуйста, и покончи с
заблуждением, что я всего-навсего следователь. Не следователь я, дорогой ты
мой федор Михалыч, я - сам Дьявол вот сейчас перед тобою в кресле кожаном
сижу. Брось, .говорю, Фридрих, эту несознанку, не думай также, что ты
"поехал". Ты, благополучно совершив трансцензус, оказался передо мной. Если
желаешь доказательств - пожалуйста! Вот пистолет "Вальтер". Встань, подойди
ближе, возьми его в руку и выстрели мне в лоб, над левым глазом, чуток выше
шрамика, и ты увидишь, что будет. Пуля пройдет насквозь, в меня уже
стреляли, она пройдет насквозь, пробьет портрет Ворошилоеа, стену лубянскую,
долетит до Кремля и тихонько звякнет Царь-колокол, когда она брякнется об
него на излете. А я, естественно, останусь тут в кресле, как сидел, кончая
остопротивевшую мне фразу "по существу дела могу показать следующее". Ну!
Смелее. Берите. Крепче держите, а то отобьет при отдаче в глаз. Цельтесь. Я
сейчас поудобней усядусь. Вам стоит только плавно, если хотите резко, нажать
спусковой крючок... Ну! Ну-у! - заорал я на него... черт его душу побрал
бы, вспомню я, наконец, фамилию, имя и отчество этого типа или не вспомню?
Ну-у! - ору. - Стреляй! А в самом во мне ни капелюшечки страха Смерти,
только мыслишка в ухе покалывает странная: если нету страха, значит, нету
Смерти. Можно ли трусить того, чего нет? Стреляй, говорю, негодяй, тебе
хорошо, ты в Бога веришь, а мне как быть прикажешь?
Тут этот Лев Николаевич кладет спокойно "Вальтер" на стол, проверив
предварительно, есть ли в магазине патрон, не доверяя мне, так сказать,
кладет и говорит, как простой лагерный прощелыга, несмотря на явную
духовность, аристократичность, образованность и, по-моему, священнический
сан: ху-ху, гражданин начальничек, не хо-хо?
Как же, спрашиваю, растерявшись, не стыдно вам так выражаться? Молчит,
в окошко сквозь решку глядит. Улыбается. Нехорошо, говорю, Габор, уходить от
ответа на серьезный вопрос, не-хо-ро-шо! Имеешь ты право уйти на этап,
оставив меня тут одного сходить с ума? Кто тебе, сволочь, право такое дал
даже не пытаться разрешить сомнения грешника? Что же ты так высокомерно
относишься к заблудшей овце?
Ты, отвечает этот тип, не заблудшая овца, а остывший от жизни холодный
игрок. С Лукавым в дискуссии я вступать больше не намерен. Логикой,
исходящей из дьявольской посылки о невыносимости жизни и смерти как благе
избавления от нее, ты меня не увлечешь. Можешь судить меня за антисоветские
анекдоты, дискредитацию социализма и попытку изнасиловать певицу Валерию
Барсову. Суди и казни, только я не принимаю, знай это, ни суда твоего, ни
казни. И советую тебе, раз уж мы живем в стране Советов, не забывать о том,
что, губя чужую жизнь, сотни чужих жизней, ты губишь свою душу и
существование свое превращаешь в адское. Зови конвой. Мне жрать и спать
охота. Это такая прелесть даже в тюрьме - похавать и покемарить.
Ну, хорошо, говорю, Алексей Александрович, сейчас вы отправитесь в
камеру, и обед вам по моему приказанию притаранят царский, из "Метрополя",
потом дрыхнуть будете, сколько душа ваша пожелает. Я отлично вас понял, но
скажите мне, ради Бога, как вы посоветуете вести себя человеку, бывшему
очевидцем чудовищных зверств над его близкими, творившихся безнаказанно,
сладострастно, под знаменем передовой идеи, как вести себя человеку,
униженному в самой сути своего естества, лишенному органов жизни, как? Что
правильней: самоубиться или мстить за поругание? Чему радоваться человеку,
сбитому палкой выродка с древа живого? Чем успокаивать себя падалице? Тем,
что сгниет она со временем? Тем, что птица прилетит и склюет? Тем, что ваш
Господь Бог, возможно, поднимет павшее яблочко, куснет и скажет: все-таки
падалица бывает иногда чрезвычайно сладка и душиста?.. Как быть душе,
пребывающей в никчемном теле, даже если не считать счастьем N 1 способность
тела размножаться и чуметь от оргазма? Какой смысл и восторг может быть во
времени того человека? Кого винить? Кому предъявить для оплаты счет
конечный? Ответьте! Правомерно ли вообще задавать такие вопросы? Какова
механика душевного или волевого акта, уводящего человека от торжества
гордыни разума в безмятежные кущи неведения? Если вам известно что-либо по
существу этого проклятого дела, то грех, говорю, пребывать в глухой
несознанке. Грех!
Сидит. Молчит. Хожу из угла в угол. И состояние переживаю впервые в
жизни незнакомое и отчасти благостное. Это странно, потому что в одном нашем
разговоре, когда я развивал фантасмагорическую идею о гарантированном
человеку бессмертии и повальном уходе огромных масс людей из жизни, я до
того ясно вообразил себя на миг самим Сатаною, да и Збигнев мой на тот же
миг поверил в это, что не чувствовал я в себе ничего, кроме разлитого по
всем клеточкам тела торжествующего, сладострастного зла. Отвратительное
профессиональное состояние палача, довольного успешным ходом своих дел, А
тут, гражданин Гуров, ощутил я в себе покой и промытость, как в Кисловодске,
где мне частенько промывали кишечник и желудок колким, пузырьковым
нарзанчиком.
Догадываюсь, отвечает, что пережили вы немало и побывали в такой
кровавой каше, что мне и не снилась. Догадываюсь, что сюжет вашей жизни
необычаен и запутан до невозможности. Почти, оговорюсь, до невозможности,
ибо поставие вопросы, обращенные к людям и Творцу, поставив их не лукавя,
ощутив меру присутствия в себе сил Тьмы и Света, меру амбиции и бунта, вины
и ответственности, вы уже ступили на путь спасения и смирения... О многом
догадываюсь, глядя на вашу физиономию и обмозговывая вашу ненормальную
конституцию. Говорю это без подъебки, гражданин начальничек. До конца вы,
конечно, не расколетесь, как на духу, чувствую в вас присутствие страшной
личной тайны, тяжесть ее изменила черты вашего лица, поэтому практическим
советом помочь не могу. Буду за вас молиться. Возлюбите ненавидящих вас.
