как всунуть, тут же вытащить и впустую ждать девять месяцев. Кончить надо,
одним словом, работу.
- Куба? - коротко, начиная багроветь, спросил Никита.
- Против! Дорого больно платить Фиделю восемь миллионов в день, если не
больше, и опасно. Америка ведь не олень сохатый, она чует, что к ней
подбираются. А сам Фидель нам, нижнетагильцам, не по душе. Орет с трибуны,
как наш секретарь парткома, и фиглярничает по-профурсетски. Я за Кубу, но
против заморских авантюр. Восемь миллионов новыми! Просто охуеть можно! Для
этого, что ли, цены на мясо, масло повышали. Я против. Кроме того, вся
страна охвачена из-за оптимизма очковтирательством.
- А денежная реформа?
- Объебаловка чистая! Сами знаете. А не знаете, загляните на рыночек.
До реформы пучок петрушки сколько стоил? Десять копеек. Чем десять копеек
стали? Одной копейкой. Сколько нынче стоит петрушка? Двадцать копеек! Во
сколько раз цены выросли? Позвоните министру финансов. Он ответит. У него
башка большая. Я против!
Тут входит секретарь Никиты. Так, мол, и так, говорит, Никита
Сергеевич, Юрий Левитан готов! Трижды гоголем-моголем глотку ему прочистили.
Рвется в эфир. Еле держим. Депутаты уже в фойе. В киосках дефицит покупают,
в буфетах лимонад пьют, а представители рабкласса - пивком балуются,
дефицитную воблочку посасывают. Ждем исторического голосования.
- Выйди прочь, - говорит ему Никита. - Левитану приказать забыть
текст информационного сообщения. Велеть прочитать по всем радиостанциям
стишок этой обезьяны Рождественко: "Партия - сила класса! Партия - мозг
класса! Партия - слава класса! Партия не баба, она мне никогда не изменит,
друг к другу прижатая туго!" Но чтобы громче читал! Чтобы весь мир его
слышал, и все либеральные компартии чтоб трепетали от нашей титанической
несгибаемости... Тебя же, Федор, я спрашиваю: как же ты мог говорить
"против"? Как? Не укладывается это в голове моей, повидавшей и не такие
виды! Ужас! У-жас!
- Так ведь вы... сам и инструктаж, как говорится, - забухтел федор,
теряя логику существования.
- Что я? Что сами? Что инструктаж, етит твою контру в доменную печь!
Ну, учили тебя, ну, инструктировали, приказать даже могли голоснуть против,
мало ли чему нас плохому вообще в жизни учат? Меня же учил Сталин быть
кровопийцей до конца, но я ведь не стал им, я ре-а-би-литиро-вал! Я "Иван
Денисыча" напечатал, я Пастернака не поставил к стенке, я через себя, можно
сказать, перешагнул, через бздилогонов сталинских, через КГБ, МВД, Суслова,
Ибаррури, Мао, Молотова, гнусную, кровавую рожу Кагановича, этого Каина
нашего времени, убившего брата Авеля Моисеевича, я же перешагнул через
железный занавес, а ты? Как ты мог?
- Готовили меня к историческому, как говорится, шагу... учили... Зачеты
опять же... Я и слился с тем, что говорю. Мне это "против" родным как бы
стало, вроде вас, партии и правительства... - Федор, говоря, трезветь хмуро
начал и злиться.
- Я тебя не про то. Я знаю, что тебя учили. Я лично проект сей породил.
Я тебя спрашиваю, сукин ты сын, как ты сам мог пойти, органически, так
сказать, против, сам? Вот что в башке моей не укладывается! Как ты САМ мог?
А если бы, скажем, ВЦСПС приказал тебе предать родного отца и уморить
голодом матушку, ты что, стал бы злодействовать? Да? Ты и в Венгрию не ввел
бы войска?
- Ни за что не ввел бы! Насильно мил не будешь! - сказал федор.
- А что дальше? Что дальше? Что дальше? - застучал Никита кулаками и
затопал ногами.
- Сначала я проголосую, а там видно будет, - беззаботно сказал Федор.
- Нет, Федор, - будто бы сказал Никита. - Белогвардейская, кулацкая,
жидовская, модернистская морда. Голосовать ты не пойдешь. Ты воздержишься.
Мы так и сообщим в закрытом порядке товарищам: воздержался. Нельзя сразу
быть против. Либерализация - процесс бесконечно долгий, как и путь к
абсолютной истине. Спешить некуда. Сиди здесь, вот - ключ от бара, пей что
хочешь и музыку слушай... Потом домой поедешь. Мы защитим свои устои. Никак,
никак, хоть убей, не могу я понять, как ты органически согласился быть
против? Молчи, сукин сын, и скажи спасибо, что не ликвидируем мы тебя на
месте, как Берию! Федя в кабинете, говорят, допивать остался, а Никите так и
не простили ближайшие сотрудники того, что потряслись они и в штаны
наложили. Чем все это кончилось, вам, гражданин Гуров, хорошо известно.
32
Я устал. Безумно устал. Я отдыхать буду. В тенечке полежу на пляже.
Помидоры прополю, ботву подрежу, яблоньки подопру. Вы читали "Графа
Монте-Кристо"?.. Тогда почитайте. Специально для вас доставлена любимая моя
книжечка из библиотеки Дома творчества писателей. Смешно мне стало, когда я
давеча порылся там в книжках классиков и вообще достойных авторов, а потом
зашел в столовую и окинул печальным взглядом трутней, слепней, клопов,
летучих крыс, ящериц, черепах, раков, шакалов, гиен, кошечек, оскопленных
петушков, хамелеонов, ценимых начальством за прочно удерживаемый кожей
красный цвет, посмотрел я на пауков, свиней, буревестников, прогнозирующих
вечный штиль, на соболей, хававших себе подобных особей, на волов, пашущих и
боронящих на тучных нацнивах, на лисиц, на кротов, на ручных соколов в
наглазных повязках, на грисров, гордо, как орлы на скалах, сидящих на
обглоданных до костей останках классиков, посмотрел я на горных орлов,
клюющих с ладони тюремщиков и палачей, на низколобых горилл, научившихся
выдумывать в неволе тексты пошлейших песен, на попугаев, говорящих за орешки
и семечки: "Солженицын - дурак!", "Сахарров - враг!.."
Посмотрел я на грустных, безголосых соловьев-соловушек, на потерявших
нюх и наследственные качества красивых псов всех пород, страдающих от
скучной службы и общей шелудивости, на бывших иноходцев, впряженных в
тарантасы и трусящих мелкой трусцой по колдоебистым российским большакам, на
ослов, осликов, на непьющих месяцами верблюдов, на барашков, готовых стать
шашлыками на кухне Дьявола, посмотрел и отчетливо стало мне ясно, что дома
творчества писателей - это всего-навсего лагерные бараки привилегированного
типа, что питание, шмутки и работенка их обитателей получше, почище и
полегче, чем у трудящихся на общих работах. Расконвоированные есть даже в
этом бараке. Выездные. Погуляют на свободе, в Англии, например, и
возвращаются. На свободе хорошо, а в лагере привычней, хотя и не лучше. На
нарах ведь все-таки родились и выросли.
Понимаю, гражданин Гуров, есть среди обитателей этих творческих бараков
так называемые порядочные писатели, драматурги и поэты, не буду спорить
насчет упомянутых нескольких фигур, не надо делать из меня идиота. Я просто
хотел сказать, что когда я окинул печальным взглядом обедающих в лагерной
столовке, а столовок лагерных я повидал немало, меня вдруг пронзила,
непонятно почему, страстная жажда свободы, хотя я ни разу в жизни не
пробовал на вкус этой штуки, не пробовал и был уверен, что вполне, раз уж
такая у меня судьба, можно смириться с ее отсутствием, как мирюсь я с
отсутствием кокосовых орехов и... невозможностью отхарить в стоге сена
крепкую, кисловатую, словно яблочко, девку... Спасибо вам за поправку. Да:
мне и не хочется... Но что же это за орган есть в существе человеческом, в
таком замызганном черт знает чем человеке, как я, если вдруг просыпается во
мне жажда свободы, хотя образ ее неведом, плоть не надкушена и цвет темен
бездонно! Может быть, я так остро почувствовал жажду свободы от серого
рабского вида общей неволи писателей и невыразимо унизительного процесса
общего казенного питания? Не знаю... не знаю...
Думаю и не пойму. Возможно, мы как звери, рожденные в зверинцах, не
осознаем значения стальных прутьев - преграды между нами и волей? Но вдруг
всем естеством своего существа ощущаем ненормальность отделения нас от
чистого бытия чем-то жутким, переставшим быть ощутимым, но именно поэтому
ужасающим и еще больше сводящим с ума в мгновение, поразившее душу и
воображение жаждой свободы...
У меня сейчас мой голос был? Говорите быстро! .. Вы опять ничего не
заметили? Странно. Мысль о свободе мне понятна, но, кажется, я говорил
голосом того... не помню, кого... он был неповинен в дьявольщине, это -
точно... получил минимум... ни лица, ни фамилии не вспомнить... Ладно.
Читайте "Графа Монте-Кристо"...
33
Доброе утро! Как книжечка? Вы не можете себя насиловать и читать то,
что вам не нравится... Так... Вы "уважаете" другую литературу... Про
путешествия и зверей... Ясно. Мы, палачи, иногда умеем ставить диагноз: вы,
гражданин Гуров, бежите нравственных проблем, изложенных в бессмертной,
захватывающей форме... В масть гадаю? А как у вас с детективами? Вы
слышите?.. Что у вас с убийствами? Я имею в виду насилие, совершенное вами
лично с помощью ядов, холодного или огнестрельного оружия и удушения... За
кого я вас принимаю? Это - трудный вопрос. Ну, так все-таки? Как с
убийствами у вас в отчетный период, в момент, когда народ обсуждает свою
новую конституцию, а если говорить точнее: распорядок внутрилагерной
жизни?..
Ваши руки никогда не были замараны чужой кровью, вы не стреляли, не
травили, не душили. Согласен, опять же только потому, что не имею
доказательств, опровергающих ваше утверждение... Не стреляли, не душили, не
травили... А почему вы, позвольте полюбопытствовать, ни словечком не
обмолвились о холодном оружии? Да! Не стреляли, не душили, не травили. Но,
возможно, размазживали или вгоняли под ребра?.. Ничего подобного с вами не
случалось... А вот тут-то я так легко не соглашусь, как раньше, не
соглашусь. От чего скончалась в тысяча девятьсот тридцать девятом году ваша
приемная матушка, Коллектива Львовна, рождения тысяча восемьсот девяносто
четвертого года, в момент смерти было ей сорок пять лет?.. От кровоизлияния
в мозг... У вас сохранилось свидетельство о смерти... Допустим, что оно не
туфтовое, вроде вашего белого билета, купленного у доктора Клонского за
пятьдесят штук и пару американских патефонов. Допустим...
Вспомните собрание, где вы прочитали заявление об отречении от отца,
прочитали донос, и кодло грязное аплодировало вам, а большевичка Коллектива
Львовна Скотникова, взяв в этот патетический момент шефство над вами,
двадцатилетней сволочью, как над сиротой, объявила себя вашей партийной
мамой. Ей стукнуло тогда сорок три года. Баба она была боевая, по рассказам
живых еще ваших сверстников, и красивая. Брила усы, ибо если их не брить,
отрасли бы, как у Буденного. Соратница Плеханова, затем Троцкого, затем
Ленина. Сталин близко к себе ее не подпускал, но услугами пользовался.
Продала на смерть и в ссылку Коллектива Львовна несметное количество дружков
по партии. Имя идиотское дал ей папенька, большой поклонник Чернышевского...
Вспомнили собрание? Отвела вас после него Коллектива, Клавочка, как вы
стали ее звать впоследствии, за ручку, сынульку своего, к себе домой?..
Отвела... Накормила?.. Напоила?.. Спать в кроватку уложила? Уложила баю-бай
и сказала: обнимай!.. Так оно было дело в общих чертах?.. Не совсем так.
Может быть, вы не жили с Коллективой-Клавочкой, половой, революционной
бандиткой?.. Жили... Ничего я, сами понимаете, гражданин Гуров, в сексе не
смыслю, но представляю, как, должно быть, жарко и сладко было
сорокатрехлетней Коллективе, пылающей, словно вечный огонь неизвестного
солдата, уложить вас, здорового, высокого, румяного кобеля, в кроватку и
