святого! Пионер вонючий!
Я на днях сказал, что не интересует меня, как к вам попали уникальные
жемчужины, принадлежавшие Влачкову... Как так приобрели? Денег у вас тогда
таких быть не могло... Вы украли сбережения отца? .. После того, как
позвонили нам о том, что он отбыл на охоту? Вы действительно обокрали дом
отца своего и матери своей. Но не на краденые деньги купили вы розовую и
черную жемчужины, которые сделали бы честь любой короне и митре... Не на
эти. Да вы и не покупали жемчужин... Почему я в этом так уверен? Сказать? А
ху-ху, гражданин Гуров, не хо-хо? Попробуйте сами догадаться... Пошли
искупнемся... не спешите...
Живем мы, значит, в кандее, книжки читаем, болтаем, незаметно для самих
себя образовываемся, в карты режемся, подрастаем, никто нас не тревожит, на
митинги не зовут, считают нас ублюдками, врожденными тюремщиками,
похабниками, которых скоро механически переведут в исправительно-трудовой
лагерь, где мы и подохнем со временем в статусе разложенцев и отрыжек
старого мира... Самое спокойное время моей жизни прошло в кандее...
Пашка Вчерашкин, отпросясь у меня, рыскал целыми днями по городу,
пытался найти дружков отца, с которыми тот брал Царицын, переходил Сиваш, и
скидывал Врангеля в Черное море. Бешено просто рыскал. Найду, говорит, все
одно сильную руку, спасу батю. Другие вагонами тащат, а он всего-навсего
мешок сахара уволок и два окорока... Собирает он однажды чинарики около
Большого театра. Я его туда послал. В Большом было в тот вечер "Озеро".
Опаздывавшие наркомы, секретари ЦК, Тухачевские, Толстые, дипломаты, послы,
шлюхи, ученые и прочие Лебедевы-Кумачи обычно бросали недокуренные папиросы
и сигары прямо у дверей. Тут Пашка и заныкивал их в сидорочек. Табак мы
смешивали, делили и покуривали себе, читая интересные книжки. Кайф ловили.
Так вот, берет вдруг Пашку за шкирку какой-то хмырь в орденищах и
ремнищах, берет и говорит: ты чем тут, стервец, занимаешься, когда мы
стремим полет наших крыл, виноват, птиц, черт знает куда? Когда мы метро,
так сказать, рыть начинаем и покорять пространство и время! Ты что? Очумел!
Смотрит Пашка и узнает, узнает хмыря орденоносного, и в этот самый миг,
не раньше и не позже, прошила меня, верней, мою судьбу счастливая
Случайность, а я этого и не заметил...
- Дядя Коля! Это - я! Пашка! Сын Вчерашкина! Помогите! Злые силы отца
загубили! Троцкий копал под него!
- Как так? Есть ли такие силы, чтобы загубили они моего друга, жизнью,
как говорится, обязан, говори, Пашка, сукин сын, кто курить тебя приучил в
наше героическое время? Баба большого человека от Пашки уже нос воротит, а
сама, падла, подмываться небось научилась на курсах два дня назад. Ника, мы
опаздываем, говорит гнусаво. Рыковы и Розенгольцы опять всю нашу ложу
займут. Идем, Ника!
- Молчать, чушка! - заорал хмырь - дядя Коля, и уши у него, по словам
Пашки, побелели, а глаза прищурились, налились кровью, и жилка синяя на лбу
психованно затикала: тик-тик-тик.
- Ебал я всех ваших умирающих лебедей, а также синих птиц, если друг
мой боевой и хозяйственный Ванька Вчерашкин в лапы лягавых попал! ..
Молчать! Пошла вон домой! Я тебе, - орет хмырь бабе, - покажу ложу! Шагом
в стойло свое - а-арш! .. Идем, Пашка, к Сталину! Я это дело так не
оставлю!
Хмыринскую бабу как ветром сдуло из Большого театра... Пашка - ни жив,
ни мертв. Ведет его дядя Коля прямо в ложу к Сталину. Приводит и говорит,
вот, Иосиф, сын друга моего, ты его уважал, Вчерашкина. Троцкисты заточили
Вчерашкина, состряпали дело, чтобы кадры наши стереть с лица Красной
Площади. Рассказывай, Пашка! - велел дядя Коля, а лебедям приказал
передать, чтобы подождали минут пятнадцать на своем озере, ибо ни хера с
ними за эти минуты не произойдет, не помрут,
Весь Большой театр в полумертвой тишине ждал конца беседы Пашки со
Сталиным. Пашка и рассказал, как отец его был переведен с боевой работы
заведовать диетскладом в Кремле. Как тыркались к нему жены Каменева,
Зиновьева и другие бабы за кофе, чаем, семгой, икрой, телятиной, каплунами,
и как отцу было трудно всем угодить. Особенно на отца окрысился Троцкий,
когда у него был запор, а на диетическом складе не оказалось чернослива,
потому что чернослив съел Куйбышев и золовка Бухарина. Окрысился Троцкий и
стал ждать момента. К тому же на первое мая однажды икра показалась ему
недостаточно красной и свежей. А Вчерашкин сказал Троцкому, что если он
думает, что икра стухла, пусть бросит икринки в аквариум, ждет, появятся ли
из них мальки, а тогда уже трепется, свежая икра или тухлая. И вообще
зажрался кое-кто в Кремле, хер моржовый за мясо не считает. Нам из
продуктового склада все видно... Вот Троцкий и окрысился еще больше. Ты,
говорит, Вчерашкин, лучших барашков в сталинскую утробу запихиваешь! За
шашлык всемирную революцию продаешь! А у меня запор! Не превращай Кремль в
броненосец "Потемкин"! Сталин слушал Пашку внимательно, набивал табаком
трубку, а секретарь что-то записывал. Дядя же Коля вытирал красным платком
белые слезы и сморкался.
Наконец Троцкий лично поймал отца Пашки, когда тот нагрузил перед новым
годом грузовик всякой всячиной для того, чтобы с однополчанами поднять
бокалы и закусить, чем попало. Задержал Троцкий грузовик прямо у Спасской
башни, хотя были на него квитанции, разрешение Калинина и прочие ордера.
- Так, так, - тихо сказал Сталин... - Запор... Барашки... Моя
утроба... Шашлык мировой революции... Броненосец "Потемкин"... Это уже
призыв к восемнадцатому помидору Луи Бонапарта...
Пашка божился, что Сталин именно так и выразился: к восемнадцатому
помидору, и распорядился; Вчерашкина освободить сегодня же! Восстановить на
работе! Иди, Пашка. Брось курить. Из тебя выйдет хороший партработник!
Дядя Коля махнул саблей, дирижер поднял руки вверх, балет начался.
38
Могли бы вы сами, гражданин Гуров, восстановить в общих хотя бы чертах
последующие события?.. Трудно и неинтересно... Да! Неинтересно. Что верно,
то верно. Вы ведь рождены, чтоб сказку сделать былью. И, действитвльно, с
первых часов советской власти сказки стали твориться на каждом шагу - и
страшные, и со счастливыми концами. Россия, вся Россия казалась тогда людям,
счастливо и неожиданно избежавшим тюрьмы и смерти, или наоборот, внезапно
терявшим имущество, привычный покой, близких, родных, свободу и жизнь, вся
Россия казалась тогда, да и теперь она мало изменилась, жутким царством
Случайности.
Сказки стали былью. Начался умопомрачитвльный и леденящий душу шабаш
ведьм и бесов... Миллионы людей, возмущенных, лишенных, утративших,
обобранных, мысленно и так - пешкодралом, подобно сказочным добрым
молодцам, шли воевать с засевшим в Кремле Кащеем и его всесильными
прихвостнями...
...Милый! Отец твой в родной нашей, в новой тюрьмезлыдне. Ключ от нее
.в лебедином яйце. Лебединое яйцо под колготками принца. Сам принц работает
балеруном в большом театре, а театр - в Москве. Москва - столица одной
шестой части севта. Там жиевт Сталин. Он любит балет. Иди к театру. Собирай
окурки. Увидишь Дракона - вся грудь в орденах, с дурой-драконихой, подбегай
смело и проси что хочешь. Но в глаза смотреть не бойся самому главному змею,
а на озеро не гляди. Там лебеди наших надежд помирают... Это - Пашкина
сказка.
А сколько людей блуждало в поисках заветного яйца, в котором ключик
лежал от сундучка с удачей, по мертвым, страшным, кишащим крысам и
чиновниками коридорам соевтского бюрократического ада! Одни там сходили с
ума от безнадеги, другие тупели душой и рассудком, третьи бессмысленно
погибали, заживо съеденные крысами и пауками, четвертые, облепленныв
мокрицами, воя от ужаса и гадливости, чудом вырывались, оставив надежду
чего-нибудь добиться, кого-нибудь спасти, на чистый воздух!.. Господи, спаси
и помилуй! Господи, спаси и помилуй! Ой! ой! ой!.. бр-рр!
Но, бывало, самые, казалось бы, неразрешимые истории, самые запутанныв
клубки судеб, самые безнадежные дела, как по мановению волшебной палочки,
мгновенно разрешались, распутывались и улаживались. Кто-то из прокуратуры
поддавался заклинаниям, кто-то в райкоме пугался Духов, кто-то в Совнаркоме
завораживал крыс, кто-то опаивал стражу ЦК приворотным зельем, открывались
тогда врата резные, дубовые и входил не робея, Иванушка-дурачок в хоромину
рабочую Секретаря-Свет-Сергеича, в пояс кланялся, на бой честной его
вызывал, целый час сражался, не с пустыми руками домой возвращался, а кирпич
привозил для коровника, для коровника, где коровушки зимовали бы, молочишко
детишкам давали бы, а не мерзли те коровушки до смерти бедные...
Вот как бывало, гражданин Гуров! И сказок таких и других. пострашней, я
знаю больше, чем Арина Родионовна. Внуков бы мне, внучат, рассказал бы я им
сказочек, рассказал бы Вы-то сами сожительствовали с бабой-ягой костяной
ногой с Коллективой-заразою-Львовною, с вашей мамой партийною. стукачкою
гнойною... Про холодное оружие не забыли? . Это мое дело - брать вас на
пушку или не брать... Змей Горыныч!.. Цыц, сукан
И попал я тогда в Пашкину сказку! Сидел его отец на Соловках. Посылают
туда с военного аэродрома аэроплан. Привозят Пашкиного отца в Москву. Отдают
ему обратно склад диетпродуктов в Кремле, ордена, квартиру и дачу.
Возвращается однажды Пашка в детдом на ИЛинкольне К открытом, как челюскинец
или же Папанин. Входит вместе с отцом в кабинет директора. Десять минут
ничего не было слышно в детдоме, кроме ударов по директорской морде и
пинков. Затем активисты бросили директора в полуторку и сгинул он навсегда,
неизвестно где. А я, князь и Сашка Гринберг уезжаем на ИЛинкольнеК в
Варвиху, на огромную дачу, и дядя Ваня Вчерашкин говорит нам: живите тут,
учитесь, я вам буду как родной. Метрики завтра выправим всем новые. И
начинайте новую жизнь. Кем быть хотите? Князь хотел, освободив из плена
кузину, стать актером. Сашка сказал, краснея и путаясь, что его мечта
заниматься в науке и в жизни половыми сношениями, потому что в них есть, на
взгляд Сашки, важная для людей тайна,
- Чекистом хочу быть, - брякнул я, - врагов народа давить хочу! Пока
не подохну, давить буду!
- И я - чекистом! - завопил Пашка.
Посмотрел на меня и на сына удивительно заговорщицки Вчерашкин, словно
повязывал он своим взглядом себя, нас и еще неведомо кого, известного только
ему, на общее дело. В ту первую после детдома ночь сны мне снились странные
и страшные.
Выхожу я на единоборство с многоглавым драконом. По асфальту след за
ним тянется мокрый и аспидная слизь. А головы у дракона - сплошь рожи,
примелькавшиеся на портретах. Одну отрублю, другая появляется. Три сразу
смахнул, но три же и возникли, приросли к кровавым мерзким срезам трех шей
снова. Я их рубаю, рубаю и рубаю... А они прирастают и прирастают. Умаялся.
Дух вышел вон, руки опустились. Вышел тут покойный Иван Абрамыч из трамвая с
задней площадки, вырвался из рук бесновавшихся в те годы контролеров и
говорит: оставь их, Вася, оставь головы, хрен с ними, душу лучше свою спаси,
чтобы свидеться нам, спасай, Вася, душу! А дракон сеи собой протухнет! Нам
свидеться надо, Вася!
Толкнул я в грудь отца Ивана Абрамыча в страшной злобе, что помешал он
мне сомненьем, и говорю: "Я граф Монте-Кристо! Я за тебя отомщу!"
Горько зпалакал в ладоши Иван Абрамыч, и увели его с площади контролеры
по мокрому следу дракона, по аспидной слизи в вечную со мной разлуку, в
кромешно-темный какой-то переулок...
