смертной душой вещей, которых из-за своей глупости, умных советов и инфляции
обрек на унижение насильственной жиз - Люди, - говорю, - господа! - тогда,
Коля, в пивных речуги кидали. - Пусть все стареет и умирает в свой час, и
даже тело Ленина похоронить надо, за что тело-то проклятыми опилками
набивать, взятыми с цирковой арены после укрощения львов, рысей и тигров?
Опилки же униженьем зверей пахнут и мочой, господа!
Как услышали немцы про Ленина, Коля, так завопили: "Хайль Гитлер! Хайль
Гитлер!" Все перепутали. Сижу. Еще поддал. Рукава родного пиджака слезы мои
вытирают, а я убиваюсь, простить себе не могу перелицовки уважаемых вещей.
Они подсохли слегка, согрелись, прижались ко мне, ни встать, ни повернуться,
и тут, Коля, все в моей природе и в жизни пошло по-другому.
Во-первых, на улице дождь перестал. Во-вторых, в пивную зашел тот самый
тип из филармонии, жирная свинья, который по рылу схлопотал, а с ним другой:
челочка, усики, коричневая бабочка под черным плащом. "Хайль, Гитлер!" Это
немцы с кружками поднялись тем двум навстречу. С усиками и говорит им:
- Урки, у меня полный лопатник фанеры. Крупп презентовал на то, чтобы
поставить Европу раком. Гуляем! - вешает плащ на спинку стула. На меня не
обращает внимания - чего обращать? Сидит себе пьяная рвань и шнапсом
наполняется. Смотрю: урки толковище устроили и все насчет мокрых дел. Того,
мол, надо замочить, этого заключить, одних сжечь, других заставить шестерить
нашей высшей расе.
Не оборачиваюсь. Делаю свой коронный пассаж левой с вывихом плеча.
Увожу лопатник с фанерой Круппа из плаща с усиками и челочкой. Перепулить
его, однако, не спешу. Держу подмышкой. Пиджачишко, как живой и верный
партнер, притыривает лопатник. Спасибо, - говорю, - тебе!" - а у урок
толковище продолжается. Поливает все больше с усиками и челочкой. Поливает
небезынтересно. - Мне бы, - говорит, - такого зама по мокрым делам, как
Сталин, и я за, него, сукой мне быть, десять Гиммлеров отдам. Помните, урки,
далеко пойдет этот человек. Но ваш фюрер и ему приделает заячьи уши. Он сам
своих генералов перешпокает и переведет, а партайгеноссен перемикстурит в
лагерях и гестапо. У него Гестапо Лубянкой называется. Наш человек переслал
оттуда чертежи советских концлагерей. Большевикам нельзя отказать в
некоторой гениальности, но дело уничтожения ублюдков мы поставим на немецкую
ногу... Нам, вождям, господа, жизнь дается всего один раз, и прожить ее
бедно, но честно мучительно трудно!... - это было последнее, что я услышал,
линяя. Слинял. Костюм и пальто вели себя при этом просто прекрасно.
Понимание ситуации и преданность - восхитительные и братские. Перепулил я
лопатник с фанерой, три косых долларов и фунтов в женском сортире в бачок.
Прочитал на стене стишки Уолтера Маяковского "Партия - рука миллионнопалая,
сжатая в один громящий кулак. Вчера, товарищи, здесь поссал я, и извините,
пожалуйПта, если что не так." Перепулил я лопатничек фюрера и возвратился. А
на меня сходу бросается жирная свинья Геринг и целует, как родственничка.
- Спасибо, кореш! В филармонии все так прелестно получилось! Благодаря
твоей записке от меня насовсем ушла омерзительная любовница. У нее были
больные придатки, клитор жесткий как курок "Парабеллума" и характер -
пакость. Спасибо! Мы, немцы - нация любовников, а не Гегелей и Кантаровичей.
А в записке, которую я тогда послал свинье с тем, чтобы его дама ее
прочитала, было написано, Коля, следующее: "Друг! Неужели тебе нельзя
верить? Ты же клялся, что нигде больше не покажешься с этой тухлятиной! Жду
тебя в борделе. Там хо-ро-шо!"
- Спасибо, кореш! Вступай в нашу партию! - предлагает свинья, и
просекаю я, что и у него, и у того, что с усиками, и у остальных рыла сплошь
перелицованные, Просекаю изнанку вонючую в ихних речугах и манерах.
- Была бы, - говорю уклончиво Герингу, - партия, а члены найдутся у
народа. Вступить никогда не поздно.
- Да здравствует партия! - хипежит с усиками и тоже руку мне жмет.
Говорит, что я тогда героически ушел из зала, продемонстрировав отвращение
немецкой души к модернистско-марксистской заразе в музыке, и, если он,
Гитлер, возьмет власть в свои руки, то меня сейчас же утвердят директором
филармонии и начглавреперткома. Ибо, - говорит, - что-то мне в тебе
нравится, но что именно, никак не соображу. Лицо твое - арийское. Ты,
по-моему, астрологией занимаешься?
- Нет, - отвечаю, - я всего-навсего международный, гастролирующий из
страны в страну урка, то-есть гангстер. Упираться не желаю принципиально.
- Как так "упираться"? - не понял фюрер.
- Работать, - говорю, - не желаю, - и поясняю по его просьбе, что в
гробу я лично видал строительство как капитализма, так и социализма, потому
что все зто вместе взятое есть ложный путь человечества и самоубийственный
технический прогресс с постепенной смертностью всего живого, воздуха, рек,
морей и джунглей. Я к этому своих рук не приложу. Я, - говорю, - беру лишнее
у того, кто заелся. И посему безобиден. Мечтаю стать фермером в Антарктиде,
где партий пока никаких нет.
- Это - по-нашински. Это - по-вагнеровски! Но ты, Фан Фаный,
ограниченный человек. Ты еще не припер к национал-социализму. Мы, фашисты,
твою философию протеста одиночки сделаем философией всех немцев, философией
Новой Германии. Мы отныкаем лишнее у еврейской плутократии, охомутаем
большевистскую Россию и перетрясем фамильные сундуки выжившей из ума Европы.
Мы, арийцы, погуляем по буфету, а быдло пускай поупирается. Ты в России-то
бывал? - спрашивает фюрер и еще ставит мне кружку
- Бывал, - говорю, - не раз.
- А фюрера ихнего видел, Сталина?
- Встречал, - говорю, - пару раз, в Баку и в Тифлисе. Он банки курочил.
Почтовые дилижансы брал с партнерами. Неплохой был урка, но ссучился.
Генсеком стал. Ведет себя, как падла в камере. Кровь из мужика пьет, дворян
кокошит, батюшек изводит. Кровной пайкой не брезгует. Но это еще цветочки.
Ягодки у вас обоих впереди. Тут фюрер задумался о чем-то, потом говорит:
- Трудно мне будет. Трудно. Однако, я привык поступать по-вагнеровски,
по-ницшевски, а не по-баховски. Я твоему Сталину попорчу нервишки! - Дай-ка
я тебе по руке погадаю, - говорю фюреру, потому что почуял в нем что-то
зловеще-зловонное. - Дает он мне свою руку вверх ладонью. - Вот эта линия, -
гадаю, - свидетельствует о том, что ты в детстве говно жрал. Но она же, эта
линия - линия величия и везенья. Суждено тебе наломать больших дров в
истории.
- Все правильно, - обрадовался фюрер, - но, гляди, насчет кала
помалкивай. Я его никогда не ел. Я - художник, Фан Фаныч! Большой художник.
Не ел.
- Ты просто не помнишь. Такое случается в самом раннем возрасте, и это
признак избранной фигуры и крупной личности. К тому же вон та линия говорит,
что твой любимый цвет - коричневый. Кстати, - спрашиваю, - это не ты
случайно пальцем нарисовал свастику в сортире рейхстага?
- Ты - большой маг, - сказал, побледнев, фюрер. - Я ее еще нарисую, и
не дерьмом, а кровью! В Лувре, в Букингемском дворце, в Кремле и в Белом
Доме! Все сгнило! Все провоняло гуманизмом! Фэ! Я сожгу этот свиной хлев
мира!
- А может, - говорю, - лучше тебе поучиться рисовать? Сейчас в связи с
инфляцией можно брать уроки за кусок хлеба у самого Ван Гога.
- Я призван не брать уроки, а давать их! - осадил меня Гитлер, и я,
Коля, горько подумал тогда о том, сколько в этом веке свалилось на наши
бедные головы вонючих, безумных, безжалостных учителей. Сидим, пиво пьем.
Костюм и пальто - не нарадуюсь. И высохли, и не колются, и не жмут брюки в
паху, может, думаю, обойдется, приживутся, и поношу их до лучших времен? Где
там! Сию же секунду Геринг по пьянке толкнул Гитлера, и тот смахнул на меня
локтем яичницу с салом и кружку пива вылил.
- Ничего, - говорит, - скоро ты у нас форму оденешь. Она на тебе сидеть
будет хорошо. Не то, что это дерьмо!
- Нет, - отвечаю, - форма урке ни к чему. Я же не фашист. Вдруг вижу,
за окном по улице процессия канает. Впереди людей катафалк. Восемь лошадей,
и все идут тихо, головы опустив, и о чем-то думают, думают и думают. На
катафалке гроб. Провожающих - человек десять, и среди них, Коля, вижу я
своих кирюх, Розу Люксембург и Кырлу Либкнехта. Плачут оба. Я ору из окна:
- Люксембург! Либкнехт! Роза! Карл!
Гитлер говорит:
- Где они? Где они? К оружию, граждане! Кружки - в руки! Если бы я не
объяснил фашистам, что Роза и Карл не коммунисты, а просто у них кликухи и
они мои кирюхи, то им бы тогда попало. Кликухи же Курт и Магда получили
такие за то, что молотили виллы и квартиры хозяев фабрик и заводов.
Экспроприировали таким честным образом прибавочную стоимость.
Тут Гитлер челкастый с усиками хватился, наконец, своего партийного
лопатника, залез на стол и кинул речугу:
- Нация, крадущая бумажник у своего фюрера, далеко пойдет! Я заставлю
худшую часть Германии харкать кровью! Надоело! Пора, урки, рейхстаг
поджигать! Пущай попылает синим пламечком колыбель еврейско-болгарских
ублюдков! Все на баррикады!
Я говорю: "Без меня, господа, без меня!" - и линяю. Догоняю катафалк,
лечу, как на крыльях, откуда только силы взялись, и чувствую всей кожей:
дрожат на мне костюм и пальто сладкой дрожью последней агонии. "Кого, -
говорю, - Роза, хороните?" Представь себе, Коля, хоронили они портного
Соломона. Он не мог примириться с массой заказов на переделку одежды и
повесился.
Снял я с себя на ходу пальто, потом пиджак с брюками, и в одних
трусиках остался. Положил все вещи в гроб, рядом с тем телом, которое их
перелицевало, и на сердце у меня - печаль покоя. Я выполнил свой долг перед
обиженными и униженными вещами.
И не надо, Коля, никогда ничего перелуцовывать. Пускай живут и помирают
в свой законный час, или же от нормального несчастья леса, пиджаки,
государства, полуботинки, литература, палто, горы, кошки, мышки, галстуки и
люди. А вообще человечеству невдомек, что не тяпни я тогда из гитлеровского
плаща лопатник с фанерой, и возможно, не стал бы фюрер поджигать рейхстаг.
Не надо, Коля, ничего перелицовывать. И я не желаю идти с Кырлой Мырлой на
страшном суде по одному делу за переделку мира. Не хочу - и все! Мир,
ей-Богу, не прощает человеку перелицовки. Он нам уже и в паху, вроде брюк,
жмет, и грудь давит, дышать нечем. И мы приписываем ему свои собственные
грехи страстно и отвратительно... насчет же фюрера, Моля, я не выламываюсь.
У меня зто одна единственная ужасная вина. Ты бы видел, какими шнифтами он
кнокнул, когда хватился лопатника, на партнеров по банде и сказал: "Хватит!
Чаша терпения переполнена! Это - последняя капля!" - понял бы, что именно на
моей совести кровь и загубленные жизни миллионов людей. Я уж не говорю об
искромсанной поверхности Земли. Тут кое-кто утверждает, что во всем виноват
Гитлер и еще больше Сталин. Какая же зто все херня! Фан Фаныч во всем
виноват. Один Фан Фаныч. И одному ему идти по делу. Не по сочиненному
Кидаллой с ЭВМ, а по своему особоважному делу. Господи, прости!... Ничего не
могу сказать в свое оправдание! ..
10
Вот ты спрашиваешь, Коля, почему Фан Фаныча на фронт не взяли. Мог бы,
конечно, и сам допереть, что к чему, но я уж поясню, потому что со всеми
этими делами связан важный момент моей жизни. А если копнуть поглубже,
осмелиться если копнуть, то и в жиз- . ни теперешнего мира. Глубже мы с
тобой копать не будем.
Так вот, проходит с 22 июня ровно в четыре часа десять дней. Я,
разумеется, жду, когда дернут, прикидываю, по какой пойду статье и что за
