поканал. В Крыму, конечно, солнце. Тишина. Кипарисы, как стояли, так и
стоят. Море еще холодное. Куриных богов на пляжах до хера и больше. Это
теперь их нету, разобрали их, а ведь море не успевает долбить дырочки в
камешках. Не успевает, Коля. По всей Ялте татары хипежат, уводят и мужиков и
баб и ребятишек. Уводят под конвоем. А сам понимаешь, уходить неизвестно
куда и насколько не только татарину, но и папуасу какому-нибудь не очень-то
охота. Я уж не говорю об остальных советских людях разных народов и наций.
Кстати, в интимньж момент раскололась одна дама из ЦСУ, что нема в
Российской империи нации, представители которой не волокли бы срок по
пятьдесят восьмой со всеми ее замечательными пунктами. Нема. Но и тут,
сказала дама, у советской власти вышла осечка, Эскимоса ни одного не
посадили по пятьдесят восьмой. За кражу тюленьего жира, утайку оленьих шкур,
приписку моржей, за недовыполнение плана убийства песцов и опоздание в
тундру - зто всегда пожалуйста, а вот за пропаганду и агитацию, саботаж,
диверсии, за террор и покушение на вождей, а также за сотрудничество с
Гренландской разведкой не горели эскимосы, и - все. За измену родине не
горели они тоже, ибо родина ихняя - Северный полюс, а как можно изменить
Северному полюсу с Южным, например, по-моему, не под силу сообразить самому
Вышинскому Андрею Януарьевичу, чтоб ему до конца света, в пекле ада,
переписывать своей кровью уголовный и процессуальный кодексы РСФСР.
Сукоедина. А, может, эскимосы органически, так сказать, не секли, что такое
советская власть? Или считали ее чем-то вроде шторма на суше, ложного
северного сияния, бесконечной пурги или многолетнего солнечного затмения, то
есть тем, с чем воевать и на что бухтеть бесполезно? Не знаю, Коля. Итак.
Тепло. Весна. Набухли соски бутонов на миндале, и на иудиных корявых корягах
появились лиловые пупырышки. Кипарисы подогреваются на солнце, развезет их,
они пахнут жарко и пьяняще, вроде голой бабы, принявшей хвойную ванну...
И вот, Коля, в тот момент, когда, может, тыщи солдатиков в Пруссии
заедали свою смерть грязным снегом с кровью и хватали последние глотки
воздуха жизни, а мне в пролитии крови было отказано, Фан Фаныч зашел в
пустой Ливадийский дворец. Хожу по гостиным, по залам, по спаленкам и пою
свою любимую частушечку:
Плывет по морю трамвай. Играют граммофончики. Зря отрекся Николай В
зелененьком вагончике.
Спустился я куда-то по потайной лесенке и попадаю в потайную каморку.
Вот здесь, нацерно, думаю, Распутин перехарил всех фрейлин. И вдруг за окном
раздается гунявый солдафонский голосина:
- Симвалиева посадите на кедр! Зыкова - в рододендрон, остальным
рассеятся по парку. Соблюдать маскировку. При встрече с самим - умри!
Р-разойдись! И чтоб муха не влетела и не вылетела!
Ну, думаю, попал. Разглядываю каморку. Обита лиловым, в белых
хризантемах, шелком. Софа, столики, стулики, пуфики, карельская береза и
малюсенький такой клозетик в стене за бамбуковой Шторой. Под потолком два
окошечка за узорными решками, а за решками - сплетенье лоз виноградных.
Следовательно, я в подвальЧике. Слышимость прекрасная. Надо мной ходит та же
самая солдафонина и отдает указания: - Клопов, тараканов и ночных бабочек -
к стенке. Проверить все резиденции на тарантуловость и скорпионность!
Полуверко! Пароль!
- Стой! Кто идет? Материя первична?
- Ответ?
- Всегда, товарищи Кутузов, Суворов и Нахимов! Смерть Гегелю!
- Разойдись! Продуть систему каминных труб газом Зелинского-Несмеянова!
Что бы это означало, лежу на софе и думаю. Но делать нечего. Жду. И понимаю,
что ради пира и бардака для Кагановича или Берии такого в Ливадии шума
поднимать не стали бы. Не стали бы, думаю. А может, сам - это Сулико с
усами? И решил он погреть руки, затекшие держамши баранку государства и
партии? С каждым днем убеждаюсь все больше и больше, что это так.
Снуют машины. Семгой запахло, фазаны, гуси, утки, поросята живьем прямо
во дворец завозятся. Осетринища вырвалась из рук у шестерок и хвостом в мою
стену - бух, бух, бух. В общем, идет подготовка к невиданной гужовке.
Жду сутки. Жду вторые. Жрать охота. Вдруг однажды затрекали во дворе
по-английски. Я секу, что трекают наши, янки и англичане. Трекают, как
дипломаты, о погоде, о лаврах, вечном тепле и что всем объединенным нациям
хватит места под солнцем, если, конечно, капитализм поймет, как удивительно
исторически он обречен сдать дела своему могильщику пролетариату. Смеются.
Дохихикаетесь, думаю, классические дипломаты, дохихикаетесь. Приделают вам
заячьи уши, к пятанкам ромашки прилепят и схавают первого мая в Большом
Георгиевском дворце на 1 Всемирном пролетарском банкете... И вот, Коля,
наконец наступила в царском дворце и в парке мертвая тишина. Слышно только,
как Симвалиев на кедре и Зыков в рододендроне нервно дышат. Тишина. Шины по
красному толченому кирпичику тяжело и мягко прошелестели, хрустнули под ними
самые мелкие крошечки. И от колпака на колесе зайчик прямо мне в шнифты
ударил. Щурюсь, но кнокаю в очко сквозь сплетенье лоз виноградных. Дверь
"линкольна" отворяется, четыре шевровых сапога по обеим сторонам ее.
Просовывается в дверь сначала одна нога в штиблете, на брючине лампас, потом
другая, левая, которая показалась мне по выражению своей черной хари
значительнее правой. Встали обе ноги перед моим окошечком, причем, правая
явно немного стесняется левой и старается быть незаметной. В сторонке
старается держаться. Левая сделала каким-то образом на три-четыре шага
больше правой, и тут, Коля, наконец-то родной и любимый голос раздался:
- Тихо... Тепло... Вольно...
Лица и усов лучшего своего друга не вижу. Так близко он стоит. Закурил.
Грапка сохлая, маленькая, рябоватая, ни ласки в ней, ни прощения. Трубочка
только дымится во всесильной цепкой грапке.
- Вячеслав, - говорит Сталин, - подойди поближе.
Подошли тоже две ноги. Некрасивые ноги. Желтые полуботинки. По заказу
сшиты, потому что костяшки фаланг больших молотовских пальцев выперли вбок и
на кожаные пузыри зто было похоже. Подошел Молотов и трет пузырь о пузырь:
костяшки-то ведь ужасно как чешутся. Трет, надо сказать, незаметно, а может,
и не замечает, как трет. Болячки наши, Коля, живут иногда своей жизнью. Тем
более у Молотова их две, и им поэтому не скучно.
А представляешь, каково язве двенадцатиперстной кишки? Однаодинешенька
в приличном и желающем казаться здоровым обществе сердца, легких, желудка,
печенки-селезенки, аппендикса и прямой кишки... Одна! И она - язва! Нелегко
болячке быть одинокой. Извини, пожалуйста, Коля, что меня по-новой
занесло...
Подходит Молотов к Сталину.
- Скажи, Вячеслав, какие тут растения вечно-зеленые, а какие зеленые
временно?
- Во-первых, вечнозеленый это - лавр благородный, - отвечает Молотов.
- Дипломат ты у меня. Дипломат, - говорит Сталин. - Знаешь ведь, что
твои слова дойдут до Лаврентия. А вот ответь, кто тут временно зеленый?
- Например, акация, Иосиф Виссарионович.
Хм... акация... акация... Помню, в Женеве я прочитал из "Национального
вопроса" Дану. Дан тогда сказал: "А Кац и я считаем твою работенку
белибердой". Они, действительно оказались временно зелеными, вернее,
временно красными... "А Кац и я ", видит ели' . Почему бы, спрашивается, не
посадить вместо акаций больше лавров? - Это нужно согласовать с Никитским
садом, Иосиф Виссарионович. Хорошо. Согласуйте с Хрущевым. А Кацей после
победы начнет сажать наш Лаврик. Я закончу дело, начатое Гитлером -
предателем нашего дела.
- Ха-ха-ха! - говорит Молотов.
- Послушай, кто это там стучит? - вдруг спрашивает Сталин. - Не
слышишь? Узнать!
Я-то понял, что стучал сапожник. Штук восемь ног военных и штацких
протопали мимо моей решки. Пока они ходили куда-то, я кнокал, как черные
сталинские штиблеты похрустывали красной кирпичной крошкой, казавшейся ему,
очевидно, кристалликами крови. Ходит. Молчит. Плетеную качалку подставил ему
Молотов, Сел. Правая нога сходу согнулась, подставилась, а левая барыня
улеглась на нее, свесилась и озирается мыском штиблета по сторонам. Молотов
же стоит. Ну, думаю, наконец-то, Фан Фаныч, попал ты в большой ебистос,
закинула судьба короля бубей в чужую колоду. Повяжут тебя тут непременно, и
ни один Кидалла не вырвет твою душу из рябеньких грапок туза Виней, схавают
тебя, Фан Фаныч, его виновые шестерки. Дурак ты, миляга. Хрустнешь, как
кирпичная крошечка, и не услышит этого звука, пушки ведь в мире бухают,
бомбы рвутся, пули вжикают, не услышит этого звука никто. Судить тебя,
разумеется, не станут. Нет такой статьи даже в кодексе о подслушивании
телефонных разговоров членов политбюро. Высшая тебе мера социальной защиты
вождей от народа и - кранты! Смотрю: шагают. Шагают восемь военных и
штатских ног, запылились слегка, ссадины на шевре, а пара ног плетется между
ними босых. Тощие, черные от солнца, голые ноги, только коленки прикрыты
кожаным фартуком. Хорошо ступают ноги. Достойно. Не спеша. Ни малейшего не
чувствуется в них бздюмо. Красивые ноги лет по семьдесят каждой.
Остановились около сталинских штиблет и молотовских туфель с пузырями от
выперших костяшек на фалангах больших пальцев. Тьфу, Коля.
- Доброго здоровья, - говорит старик по-русски, но, как я понял, он
татарин.
- Знаешь, кто перед тобой сидит? - говорит Молотов.
- Военный... вроде бы. А чин очень большой, - с акцентом, конечно,
ответил татарин.
И ты веришь, Коля, совершенно для меня неожиданно Сталин весело и
жутковато залыбился, захохотал, обрадовался, так сказать, как убийца,
которого наконец не опознали. Молотов, воспользовавшись моментом, поднял
сначала одну ногу и почесал кожаный пузырь, потом другую. Похихикал Сталин,
посвистели в нем копченые бронхи, и по-новой спрашивает: - Значит, лицо мое
тебе абсолютно и относительно не знакомо?
- Не виделись мы, хозяин, значит, на знакомо.
- Газеты, старик, читаешь?
- Совсем не читаю, хозяин.
- Вот как. Не чи-та-ешь. Счастливый человек. До нашей эры жи вешь...
Никогда не читал?
- Не читал,хозяин.
- Радио слушаешь? - Нету у меня радио. Слушаю, что скажет Аллах... Что
скажет он, то и слушаю.
- Ты, старик, где и кем работаешь?
- Сапожник я, хозяин. Старье починим, новое пошьем, совсем недорого
берем. Сталин быстро снял левую ногу с правой и - тишина, Коля, тишина.
Минут десять Сталин молчит, а молотовские коленки подрагивают, падлы...
Тишина... Ага, думаю, наверно, папаню вспомнил, разбойник? Вспомнил, небось,
как папенька с десяток граненых гвоздиков клал под усы на родимую губу.
Вспомнил, Ленин сегодня, молоточек отцовский и пальцы рук отцовских, черный
вар от дратвы навек в них въелся? Вспомнил, сраная четвертая глава
большевистского дракона, как легко, как на глаз взрезал косой нож кусину
прекрасной кожи и как чистая подошва первый и последний раз глядела в небо,
пока батя вгонял в нее деревянные шпилечки да зачищал чешуйками рашпиля, да
каблук присобачивал, вспомнил, волк? Волк ты, думаю, самый к тому же дурной,
потому что нормальный волк зарежет овцу, нахавается от пуза и гуляет по
брянскому лесу до следующего подсоса под ложечкой. Дурной же клацает пастью,
режет овец, которых схавать не успеть, и не участь, вроде бы помереть им
сегодня, режет без разбору, грызет глотки, напустил кровищи... Тишина...
Выбил трубку о каблук правого штиблета.... "Герцеговина Флор" на землю
