хлестаться, убегая, холодным длинным хвостом. Видел в полной темноте
прекрасно, хотя имел, по слухам бельмо на глазу.
Ведь Берия, Коля, какую каторгу изобрел для старых большевичков? С утра
до вечера бороться с крысами, которых в руднике было навалом. Причем,
повторяю, бороться в полной темноте. А вот откуда они брались,позорницы,
тоже легенды ходили. Я-то думаю, что рядом с нашей зоной был лазарет, а при
нем кладбище. Верней, свалка мертвых зэков. Крысы на нем гужевались от пуза,
а к нам в забой по каким-то подземным ходам бегали для развлечения. Для
игры. Опасная игра, но крысы ее любили. Без игры, очевидно, в природе
нельзя. Есть даже такая теория игр. И проклял я себя еще раз, Коля, в том
забое за то, что сам напросился в него попасть. Однако, сам знаешь, приговор
приговором, но стремиться к свободе надо. Мы ведь чем отличаемся от питонов
и бегемотов в зоопарке? Мы знаем совершенно точно конец нашего срока. Хотя
он, пока не восстановили так называемые ленинские нормы законности, тоже
бывал нам неизвестен и неведом более того.
Первым делом научился я видеть в темноте. Добился этого просто. Ты же
знаешь, я любил читать в экспрессах, и вычитал, что у людей когда-то в
чудесные доисторические времена имелся такой шнифт. Где-то между мозгой и
хребтиной, а, возможно, и на затылке. Темнота полная, вернее, чернота тьмы,
мучила меня ужасно, и холодина к тому же убивала просто мою душу, Коля. В
темноте этой тоже, разумеется, привыкаешь, наощупь стоишь, ходишь, время
убиваешь, трекаешь, крыс глушишь, и больше нету у тебя никакой другой
работы, но очень уж скучно, Коля. Очень скучно. И тогда я себе сказал: "Ты
должен, Фан Фаныч, победить тьму момента, а заодно и историческую
необходимость, которая, как дьявол, хочет схавать личную твою судьбу!" Так и
сказал и начал воскрешать с полным напряжением души и искусством рук давно
ослепший третий шнифт. Раз запретил Берия иметь самым важным каторжникам в
забое спички, раз запретил добывать огонь первобытным способом и пропускать
во тьму лучи солнца, луны и звезд, то Фан Фаныч имеет право нарушить режим,
несмотря на угрозу попасть на лазаретную свалку к крысам! Имеет! Имеет!
Имеет!
Массирую я, Коля, сначала лоб. Никакого результата. Рога, помоему,
зачесались, а светлее от этого не стало. Массирую вмятину на затылке и в
ужас прихожу. Вмятина-то эта от удара прикладом. В двадцатом схлопотал.
Вдруг приклад красноармейской винтовки, сам того не ведая, уделал на веки
веков мой третий шнифт? Что тогда? Унынье наступило. Четыре месяца тружусь.
За это время, я уж потом узнал, академик Сахаров ухитрился водородную бомбу
замастырить в подарок всем простым людям доброй воли, а я что-то тяну и тяну
со своим третьим шнифтом. Ничего не получается. Вспомнил дирижера Тосканини.
Он наверняка кнокал третьим шнифтом в зал. Решаю поставить крест на всех
участках черепа, кроме одного: шишечки под вмятиной, вроде маленького
холмика она. Дрочу ее, глажу, мну, снова глажу по часовой стрелке, потому
что все важно делать по часовой стрелке, даже мочиться и сдавать пустые
бутылки. Мной замечено, Коля, что эта падла Нюрка, которая летом пивом
торгует у нас за углом, зимой посуду принимает, и если сдашь ей посуду не по
часовой стрелке, обязательно или объебет, извини, на полтинник, или вовсе
половину не примет. И что я ей такого, гадине, сделал? Ты пойми, мне не
полтинника жалко, и пиво я датское в банках беру в самой "Березке", но зачем
так мизерно использовать правило часовой стрелки?
Короче говоря, двадцать один день обрабатывал шишечку под вмятиной,
холмик обрабатывал, и зачесался он, словно спросонья настоящий шнифт.
Приятно зачесался, чешется, даже повлажнел, прослезился. Но видимости
никакой. Темно в забое. Чернышевский разбирает себе, надо ли было проводить
коллективизацию и убирать НЭП или не надо, а я тру, тру и тру ослепший за
временной ненадобностью третий шнифт. Вспоминай, говорю, солнышко мое, как
ты в пещерах вечных ночей мне служил, вспоминай, вспоминай! И вдруг, Коля,
отнимаю я от черепа руки и вижу в двух шагах за собой в серой полутьме
надзирателя Дзюбу. Но виду, что вижу его, не подаю. Не то, сам понимаешь,
сразу лишишься, как бритвы при шмоне, неположенного органа зрения. В этом
третьем шнифте оказалось очень большое удобство. Глядел он не вперед, а
назад, с затылка, и смотреть по сторонам сперва было непривычно. Стоит
Дзюба, никто его не видит, только я. И лицо, прости за выражение, Коля, у
Дзюбы чем-то на свое непохоже. Что-то нормальное в нем появилось, как,
скажем, в лице какого-нибудь дебила, пришедшего со страхом и срочной болью
вырвать зуб. Как будто ноет в дзюбином теле под портупеей и погонами больная
душа, ноет и не может просечь, откуда и за что послана ей такая боль.
Покнокал я третьим шнифтом и на штурмовиков Зимнего дворца. И в ихних лицах,
в ихних особенно глазах такое же выражение быдо, как в лице и шнифтах
народного надзирателя РСФСР и заслуженного надзирателя Казахской ССР Дзюбы.
Ужас, какое выражение, Коля! Немая, слезная, последняя мольба: скорее же
вырвите нам душу! Вырвите! Нам же больно! По нимаете? Очень больно! Ну
сколько это может продолжаться? Боль, одним словом, состругивает много
лишнего с человека.
Тут, Коля, Фан Фаныч не выдержал такого зрелища, смахнул слезинку с
третьего шнифта. Закрыл его и говорю:
- Внимание! Жареными семечками пахнет, борщом и салом в забое!
- Верно! Чуете, гады, чекистский дух. Пришел я вас порадовать.
Международная реакция заточила в застенок борца за мир Никоса Белояниса! Но
радоваться вам недолго. Народы грудью встанут на его защиту! Выходи на
митинг вольняшек! Стройся! И чтоб цепей не терять! Ясно, сволочи?
- Руки прочь от Анджелы Девис! - говорит Чернышевский. - Руки прочь от
Назыма Хикмета! Мы с тобой, Карвалан!
- Молчать, циники проклятые! Чернышевскому за иронию трое суток
карцера! - отвечает Дзюба.
- О, нет! Мир еще не был свидетелем такой трагедии непонимания
единомышленников единомышленниками! Есть трое суток карцера! Дисциплина
должна быть дисциплиной даже здесь. Партийная дисциплина - абсолют! - все
это Чернышевский трекал в строю по дороге на митинг.
А я иду по зоне и смотрю назад, на зэков, на бараки, на заборы с
козырьками, проволоку колючую и вышки с попками. Смотрю третьим шнифтом на
все на это, и трудно ему узнавать знакомую лично мне, Фан Фанычу, жизнь и
мир вокруг. Смотрю на то, что мы, люди, с ним сделали. Чернышевский
спрашивает у меня.'
- Зачем вы, товарищ Йорк, голову так задираете? Что-то вождистское в
вас появилось. Вокруг странно смотрите.
И верно, Коля, просек этот идиот. Ведь у третьего шнифта угол зрения
был совсем другой, не тот, что у двух остальных. Мне приходилось задирать
голову и медленно ее поворачивать, а впереди себя я ничего не видал, только
небо и тоскливые, осенние, серые тучи на небе. Тут я и догадался, что в
вожди пробиваются люди с немного приоткрытым третьим шнифтом. У них и
поворот головы солидный, или же, наоборот, шея верткая, и вскидывают они то
и дело голову: пристально смотрят назад, на стадо, которое ведут, а передние
шнифты прищуривают, потому что на хрена они нужны в момент управления
стадом? Но стаду, Коля, кажется, что вождь видит необозримые дали, что
заглянул он, родимый,туда, куда не дадено заглянуть простым смертным, и
увидел там при этом такие чудеса, такую прекрасную жизнь, что людям свою
собственную не жалко положить и жизнь своих сыновей, и любые трудности
вынести, лишь бы внукам и правнукам было хорошо. Уж они-то, ласточки,
воспользуются плодами дел наших, снимут урожай с земли, политой кровью
рабочих, крестьян, интеллигентов, военнослужащих, и загужуются от пуза.
В общем, Коля, задирают вожди свои головы, оглядывая третьим шнифтом
печальный путь, пройденный людьми, спасти их хотят. Но пропасти впереди себя
не видят. И тут уж не до хорошего. Дай Бог, чтобы внукам дышать чем было,
дай им Бог водицы кружку и птюху хлеба на день, помоги нам, Господи,
прекратить превращение одного из бесчисленных творений твоих - прекрасной
земли - в камеру смертников, где обсасывают перед последней секундочкой
жизни крошку хлебушка и слизывают с края оловянной кружки водички последний
глоток!
Короче говоря, Коля, шел я тогда по зоне и думал, что если открылся у
тебя третий шнифт, и увидел ты общую муку палачей и казнимых, и понял, это
исключительно между нами, Коля, понял, что очень хорошо и сочувственно к ним
ко всем относишься, то ты - нормальный человек. Кстати, важно в такой миг за
несчастных помолиться. Но если, Коля, в миг этот страстно захотелось тебе
всех и вся спасти, если задрожал ты от ярости и ненависти,и показалось тебе,
что просек ты истинную причину нечеловеческих адских мук и что,
следовательно, надо мир переделать и так его, милого перелицевать и
устроить, чтобы тот, кто был Никем, внезапно, на обломках старой жизни, на
баррикаде стал Всем, Всем, Всем, то - держитесь, братцы, держитесь, голуби,
держитесь, ласточки, - ты понесся, Коля, ля, в вожди! .. Слушай, я же не о
тебе лично толкую, ты никогда не будешь вождем. Ну зачем ты заводишься с
полоборота? В общем, держитвсь, голуби! Держитесь ласточки, запасайтесь
лекарствами! Сейчас вас начнет спасать очередной вождь. Вперед, мерзавцы!
Вас, сук, носами в самую цель тычут, а вы упираетесь, пропаскудины, и еще
хотите, чтобы я вас по головкам гладил?? Не дождетесь! Брысь вперед,
негодяи! Кыш, лоботрясы, в светлое будущее! Руки прочь от Карвалана!
Вывели нас за зону, значит. Поставили сбоку от вольняшек. Предупредили,
конечно, что в случае побега шмальнут на месте. Речуги начали кидать.
Сначала шоферюга на трибуну вылез, пьяный, на ногах не стоит.
- Если бы, - говорит, - был на самом деле железный занавес, то и не
узнали бы мы, что повязали греческие мусора Белояниса Никоса. Занавес-то,
он, господа поджигатели борцов за мир, с вашей стороны железный, а с
нашей-то он завсегда, бля, прозрачный! Накось-выкуси! Правда, господа,
путешествует без путевых листов, повашему без виз, и лучше давайте
подобру-поздорову руки прочь от греческого народа и его старшего сына
Никоса, не то я две смены зэков на погруз-разгруз возить буду. Заебу-у-у-у!
Тут шоферюгу баба с трибуны сволокла и по харе, по харе его - бамс,
бамс.
- Где, - говорит, - таперича получку евоную мне искать? Помогите,
прогрессивные люди добрые, с окаянным Пашкой управиться. Фары опять залил
бесстыицае! Руки прочь от жены и детейl Шуганули их обоих. Чернышевский мне
шепчет:
- Теперь вы представляете, Йорк, какой у нас объем работы, и снаружи, и
внутри?
Я ответил, что хорошо представляю и все передам Галлахеру. За шоферюгой
кинул речугу молоденький начальник нашей каторги. Этот замандражил от
возмущения на поступки классового врага, голос срывается:
- Где, - говорит, - ваша совесть и честь Эллады, вспомните Гомера,
господа, Байрон кровь за вас проливал! Как вам не стыдно, как рука у вас
поднялась посадить Никоса Белояниса с гвоздикой в петлице, посадить в Тауэр?
Опомнитесь! Вот что такое ваша хваленая демократия и свобода! Свобода кидать
за решетку лучших сынов народа! Услышь нас, товарищ... - тут, Коля, Дзюба
что-то промаячил Начальнику и смутил его. Все же Белоянис, хоть и грек, но
зэк . Смутил, и начальник начал сбиваться: то назовет Белояниса товарищем,
то гражданином, как посоветовал ему, наверно, Дзюба, то по-новой товарищем и
