Орудовец захлопал ушами, услышав необычные сигналы, отдал мне честь на
всякий случай, и шеф чуть не воткнулся в подъезд с вывеской "Приемная КГБ".
Взял я у него путевку и написал в ней, что машина использовалась с
невключенным счетчиком для оперативных нужд и что водитель обязан без
капризов перевозить всех: от нищего до офицера контрразведки. Усильте
воспитательную работу, товарищи. Не ставьте такси над государством. Майор
Пронин. Прочитал шеф надпись, рот раскрыл и так и отвалил от подъезда с
открытым. А я поканал к Стальному.
Он был моим консультантом по антиквариату, Захожу в его домашний музей.
Любуюсь первым делом импрессионистами, китай ской бронзой, жирондолями,
секретером Робеспьера, затем переодеваюсь, и все это, заметь, Коля, без
единого вопроса со стороны перебиравшего стариннейшие геммы Стального, затем
беру из комода работы Дюрера пятьдесят тысяч и тогда только говорю:
- А вот ответь, Стальной, какой был стул у Людовика XVI после
объявления ему смертного приговора?
Развел Стальной руками.
- Жидкий был старт, - сказал я ему, и он, как интеллигентный
авантюрист, оценил мою грустную шутку, поняв к тому же, что она имеет легкое
отношение и к моей, слава тебе, Господи, не королевской судьбе. Посидели мы,
сварили кофе в джазвешке Тамерлана, потрекали о состоянии не которых наших
дел, и уходить мне, Коля, от Стального не хотелось, очень не хотелось. Где
еще так сладко и достойно посмакуешь время жизни, как не в домашнем музее, в
теплой компашке с деревяшками, стекляшками, холстами, тряпками и железками,
ни на секундочку не забывающими, с какой любовью их сотворили мастера и
вывели в вещи и обеспечили почти счастливую бесконечную старость. Простился
я со Стальным и пожелал вещам, и прекрасным, и жалким,н е попадат ь н
абаррикад ы, а нам, людя м, в костоломные переделки и душегубки.
14
Направляюсь домой. На улицах все то же самое. "Слава КПСС". Слава
труду". "Печать - самое острое". "Партия и народ едины". Да здравствует наше
родное правительство!" "Вперед к коммунизму!" "Догоним и перегоним!"
Все это, Коля, трудно и невозможно понять нормальному человеку. В
Англии я ни разу не видел лозунга "Слава лейбористской партии!" или "Да
здравствует наше родное консервативное правительство!" И во Франции, и в
Амернке ничего подобного я не видел. Разве что в дни выборов в сенат и
прочие шарашки. Там уж если тратят денежки, то на рекламу, и денежки
окупаются. В общем, Коля, шел я по улицам, лезли в мои глаза все зти "Славы"
и "Вперед", и думал, что в нашей стране, к сожалению, нечего рекламировать,
кроме партии, труда и вечно мсивого Ильича, а какая и кому от зтого польза и
прибыль, совершенно неясно. Впрочем, почему неясно? Наши вожди, направляясь
кто в Кремль, кто на Лубянку, кто на Старую площадь, кнокают, небось, из
окон своих машин на всякие слова и думают: "Правильно. Это по-деловому.
Слава нам. Хорошо мы работаем. Народ зря хвалить не станет. Слава!"
Да ну их, Коля, к лешему.
Прихожу домой. Дверь открыта. Вонища - не продохнешь, и какая-то баба в
противогазе пульверизирует плинтуса, тахту и тумбочки с мягкими стульями. И
все зто в общем коридоре. Кричу бабе, по всей видимости, Зойке. Не слышит. Я
нос зажал и толкнул ее. Обернулась и на тахту валится. Снимаю с нее
противогаз. Зойка! Разжирела только слегка.
- Как увидела тебя, так думаю, чокнулась от хлорофоса или противогаз
неисправный. Вот, клопов и тараканов морю. Спасенья от клопов нету, -
говорит Зойка.
- Откуда ж клопы взялись?
- Как ты пропал, так они и развелись постепенно, Сроду в квартире их не
было.
Тут, Коля, я вспомнил, как пожалел клопа и подсадил его к Зойке перед
уходом на Лубянку. "Живи, - сказал я еще тогда, -ведь жить, тебе, клоп,
положено пятьсот лет". Вот он и нашел себе подругу, или она его нашла,
расплодились, допекли Зойку. Она вот, продолжалась тут без меня жизнь.
Достаю из заначки ключ. Вхожу в свою берлогу. Воздух чистый. Я ведь
форточку не закрыл. "Хрен с ней, - подумал уходя, - с шаровой молнией.
Пускай влетает." Воздух чистый, но зато стоит в комнате жуткий писк.
Залетела в комнату пара воробьев с бабочками в клювиках, засекли меня,
вылетели и перед окном икру мечут, влететь боятся. Смотрю: на буфете гнездо,
за моим фото "Я в Венеции" - другое, в моем цилиндре - третье. И в каждом
гнезде голодные птенцы клювы пораскрыли, шеи вытягивают, тонкие, как у
лагерных доходяг, весь пол в помете, стол тоже, а на столе бутылочка
постаревшего на шесть лет коньяка, тоже задристана с ног до головы, словно
обросла пылью веков в подвале герцога Орлеанского. Сколько же поколений
воробьев родилось тут и выросло, пока я чалился?
- Давай их тоже выморим, как клопов, - говорит Зойка.
- Не надо, - отвечаю, - никого морить. Они сами через пару месяцев
улетят, а может, и раньше.
- Как же ты жить вместе с воробьями будешь? - Проживу. С людьми
уживался, да еще с какими, а с птичками тем более уживусь.
Подхожу, Коля, к окну, открываю его, чтобы папам и мамам влететь с
добычей удобней было, и вот - судьба моя - напротив по тротуарчику, в
туфельках-шпилечках, с сумочкой в булочную спешит та самая деточка! Я не
мог, Коля, ошибиться. Ласточке тогда лех пятнадцать было, и я уже прощался
со свободой, отсчитывая последнее ее время, и смотрел в окно, и зто была она
в коричневом платьице с белым передничком. Коля, я твердо сказал своему
старому знакомому снайперу Амуру: "Как всегда, беру огонь на себя!" Амур
соответственно прошил мое сердце длинной автоматной очередью, и я крикнул в
окно:
- Деточка! Деточка!
Остановилась. Думала, что оклнкнули не ее. Я еще раз позвал.
Подняла личико и с улыбкой спрашивает:
- Это вы меня? Я кричу:
- Немедленно зайдите в квартиру семь!
Пожала плечиками, но я серьезно машу рукой, и вот она, глазам своим не
верю, переходит улицу... Я вышел из хлорофосной смердыни на площадку. Все
выше, Коля, все выше стремим мы полет наших птиц! - Извините, - говорю, - я
человек чудовищно интуитивный, и мне на расстоянии показалось, что вы имеете
какое-то отношение к биологии.
- Да. Я учусь на биофаке. Вы угадали, если, конечно, ничего не знали об
этом.
- Не мог знать, - говорю, - кстати, у нас тут морят клопов. Запах.
Зажмите, пожалуйста, нос, и зайдемте ко мне. Я вас порадую. Ну, слово за
слово... "Заметил, - говорю, - что вы с симпатией смотрите на
воробьев..."Хотя ничего такого не замечал.Провожу деточку, ее звали Галей, в
свое большое гнездо и даю пояснения насчет превращения в него моей комнаты.
Деточка Галочка ловила мух и кидала их в клювики птенцов. Я что-то тискал,
она весело ругала Сталина, угрохавшего ее двух теток, двоюродного брата и
немыслимое число соседей по коммуналке, спрашивала, читал ли я в лагере
стихи Пастернака и, наконец, мы раскупорили дождавшуюсятаки меня бутылочку.
Воробьи, кстати, плюнули на опасность, не оставлять же детей голодными, и
стали влетать совершенно внаглую. Я, Коля, с твоего позволения, для того,
чтобы двинуться дальше, забегу немного вперед. Ласточка Галочка ушла. Через
пару дней забежала по-новой, притаранила птенцам мотыля и умолила меня
тиснуть ей все то, что тискаю теперь тебе я. И вот, когда я дошел до
процесса, она заплакала, поцеловала меня в щеку и говорит:
- Для того, чтобы все это слушать, Фан Фаныч, нужно стать женщиной...
Извините...
Коля! Поверь мне: мы несколько недель не вылезали из гнезда. А вылезали
на смрадную улицу только для того, чтобы купить пожрать. Лямур, милый,
лямур. А потом улетели птенчики-воробушки. Оперивись и улетели. И мне
пришлось сделать ремонт. Это я, извини, забежал вперед. Ушла, значит,
потрекав со мной, Галочка, а я уже совершенно окосел от Свободы. Как бы
глупостей, думаю, не наделать. Закружилась моя голова. В самый раз бы
прилечь на закаканный птичками диванчик, покемарить часок, перешибить сном
сумасшедший хмель жизни. Но нет! Все-таки фан Фаныч - полная чума, Первым
делом он очистил от помета столик Марии Антуанетты, за который Стальной
предлагал ему состояние, но в ответ слышал: "Жамэ". Очистил, полюбовался им,
потом взял бутылку в гастрономе, захожу за угол, подхожу к пивной и говорю
Нюрке, падле бессмертной и позорной:
- Кружечку! - Даю монету. Нюрка сдерживает пиво, оно, как нефть из
новой скважины, бьет вместе с газом, одна сплошная пена, которой только
пожар в рейхстаге опять-таки тушить. Другой рукой дает мне Нюрка сдачу.
Увидела наконец. Узнала, гадина. А рожа ее лиловая с прописью так заплыла,
что она хавало свое от удивления раскрыть не может, только шнифтами хлопает
продажными, быдловыми и поросячьими, Вольфганг Мессинг такие не прошибет,
попростуй он с гипнозом потребовать у Нюрки долива пива после отстоя пены. Я
же интеллигентно, как всегда, жду. И еще пара человек ждет. А Нюрка
остолбенела, пиво, вернее, пена уже через край бежит, и вдруг оседает Нюрка
в белом халате с посиневшей харей, тает за стойкой, грохнулась на пол.
Пришлось Фан Фанычу дверь с замком вырывать, вытащить Нюрку за синие ноги на
свежий воздух, пивом в рыло плеснуть и сказать на ухо: "ОБХС! ОБХС! ОБХС!"
Будь уверен, Коля, тут же очухалась, а я отпустил пива, долив его тютелька в
тютельку хипежившим алкашам, сам выпил пару кружек, бубличек соленый пожевал
и сказал Нюрке:
- Советую тебе сесть на годик, тогда похудеешь и не врежешь дуба от
удара, а во-вторых - раньше сядешь, раньше выйдешь. Нюрку я покинул
задумавшейся, хотя, Коля, следов мысли на ее роже не взял бы даже Ингус -
верный друг пограничника Карацюпы. Так. Затем Фан Фаныч берет шефа.
- На Лубянку. Подождите меня у приемной,
Подъезжаем. Шеф спрашивает: долго ли ждать? Отвечаю внушительно, что от
двадцати минут до десяти лет. Главное, спокойствие! Подхожу к окошечку. -
Мне, - говорю с английским акцентом, - очень надо бы повидать, очевидно, уже
полковника, следователя по особо важным делам товарища Кидаллу.
Попросили подождать. Минут через пять выходит в приемную гриф средних
лет в штатском.
- Здравствуйте. Документы у вас при себе?
- Вот справочка об освобождении. Она же ксива.
Завел он меня в какую-то комнатушку. Рядом с Лениным темный квадрат от
снятого Сталина. На столе бронзовый железный Феликс. Я разъяснил, что желаю
узнать о состоянии здоровья своего следователя Кидаллы. Можно по телефону,
но и не возражаю против свиданки. Это не для эксцессов, жиганской мести,
либеральных воплей и так далее. Просто я испытываю душевно-историческую
необходимость услышать или увидеть товарища Кидаллу, чтобы поблагодарить
его, кроме всего прочего, за то, что свела нас чудесная во многих отношениях
моя судьба, а если бы не свела, то и не познакомился бы я сегодня с
прекрасной, с лучшей из ласточек, которая бежала, деточка, в коричневом
платьице с белым передничком в черный день моего пленения, в булочную. Могу
я увидеть или услышать товарища Кидаллу? Отпускать мне такси или не
отпускать?
- Вы немного выпили и возбуждены, но такси не отпускайте, потому что
некоего Кидаллу вы не сможете ни услышать, ни увидеть! - Чехты ему? Верней,
кранты? То-есть, пошарили вы его из органов? - спрашиваю в крайнем
удивлении.
Гражданин по фамилии Кидалла в органах не работает и никогда не
работал, - отвечает гриф в штатском.
- Ну, миляга, начальничек, вы мне чернуху не раскидывайте. Взгляните в
мое досье и поймите, что перед вами не парчушка, а Фан Фаныч, державший,
