несмотря на мягкость характера, тюрьмы Старого и Нового света. Кидалла вел
мое дело и состряпал процесс будущего. Я - Харитон Устинович йорк, зверски
изнасиловавший и убивший в ночь с 14 июля 1789 годв на 9 января 1905 года
кенгуру Джемму! Я срок отволок, а вы мне чернуху лепите, "не работает и не
работал". - Вам необходимо встать на учет в психодиспансер, Фан Фаныч и
подлечиться. Дело ваше вел не какой-то Кидалла, а бывший майор Мохнатов.
Бывший, потому что, восстанавливая ленинские нормы соцзаконности, партия
очистила органы от мохнатовых и им подобных. И бросьте вы на себя
наговаривать. Никого вы не изнасиловали и не убили. Вас арестовали по
ложному обвинению в попытке покушеыия на Кагановича и Берию. Вы будете
реабилитированы и получите бесплатную путевку в дом творчества писателей
Переделкино. До свидания.
- А на хрена мне, пардон, в дом творчества ехать? - тупо спрашиваю, ибо
одурел от услышанного.
- Многие, не пережившие того, что вы, писатели, остро нуждаются сейчас
в лагерных сюжетах. Вот вы и подкиньте им за столом, в биллиардной, и так
далее, парочку бериевских ужасов. Пусть пишут. Нам это нужно. Ну, до
свидания.
- До свиданья. Передайте, начальник, председателю вашего комитета
генералу Серову, что я в любом случае уважаю глухую несознанку. Привет также
Кидалле, если вы его не замочили, заметая следы. И еще скажите Серову, что
Фан Фаныч не фраер и на учете в дурдоме состоять не намерен. Адью. В дом
творчества поезжайте сами. Ну что ты скажешь, Коля? Чисто сработано? А мне
после всего, что я испытал, видите ли, подлечиться надо! Ну, падлюки! Ну,
наглые мусора! Действительно, какая-то новая порода людей. Тьфу, сучий ваш
мир! А шеф мой, бедняга, издергался начисто. Увидев меня, хвостом завилял,
визжит от радости, того и гляди в нос лизнет.
- Куда, - говорит, - хозяин, едем?
- В зоопарк, Вася, в зоопарк. Тебе известно, что преступник любит
возвращаться на место своего преступления?
- Это вы насчет амнистированных и реабилитированных?
- Вот именно, - говорю, - догадливый ты парень, Вася.
15
Попросил я его высаднть меня на Больших Грузинах у служебного входа.
Отблагодарил за нервотрепку стоянки у КГБ. Повторяю затем все свои действия,
как в кино на родном процессе. Воровато оглядываюсь и хочу шмыгнуть через
служебный вход, хотя сам не понимаю, зачем мне зто сейчас нужно.
- Гражданин! Гражданин! Пропуск! - окликнул меня, как говорят плохие
писатели, до боли знакомый голос. Иду, с понтом не слышу. - Стой, тебе
толкуют!
Оборачиваюсь, Коля, и вижу натуральнейшего, слегка постаревшего сторожа
Рыбкина, с медалью "За оборону Сталинграда" на стареньком пиджачишке.
А! Это ты, артист! Здорово! - буднично говорит Рыбкин. Я к нему
бросаюсь, обнимаю, трясу за плечи, целую, и у него, алкаша старого, нос
напудрен для маскировки багровости от дирекции, разит, разумеется, пивом изо
рта и портвейном, но я чую почему-то родство с этим человеком.
- Здорово, Рыбкин, здорово, кирюха!
- Не дадут тебе народного. Опять с утра надираешься, - говорит Рыбкин.
Я и то терплю. У сменшика вчера двух соболей ляпнули и большого бобра. А это
знаешь,сколько на валюту? Идем в помещение, - говорит Рыбкин, а сам кнокает
на мою оттопыренную скулу".
Поддали, И веришь, Коля, сколько я ему не вдалбливал, что я тоже
натуральнейший Фан Фаныч, а никакой не артист, он только лыбился и говорил,
что мне по-новой надо ложиться на улицу Радио антабус принимать, не то
скож~чусь от белой 6орячки, как один негр из африканского посольства. Он
приехал ночью на кремовом "форде", перелез через забор, и поутрянке негра
нашла служительница в крокодиловом бассейне. Негр сидел в воде и плакал, а
крокодил забился от страха куда-то в угол. В органах он, протрезвев,
объяснил, что пьет от тоски по Африке и уже не раз ночевал по пьянке в
слоновнике, антилопнике и обезьяннике. Его и выслали в 24 часа, даже
опохмелиться не дали.
- Представляешь, каково было лететь, не поправившись?
- Представляю, - говорю, и понимаю, что не удастся мне доказать
Рыбкину, что я зто я, потому что он с туфтовым Фан Фанычем вместе снимался,
пил, получал гонорары и ходил обедать в дом Кино. На все, что я втолковывал,
он отвечал:
- Наливай и не ебли мне мозги. Дай от радио отдохнуть.
- Хорошо, - говорю, - сбегав еще за бутылкой, - а кенгуру убивали или
не убивали?
- Убили. Как же не убить? Тогда бы и кина не вышло. Все было, как в
жизни.
Тут я, Коля, уронил голову на руки, хмель с меня сошел, и не знаю,
сколько я так просидел. Рыбкин, наверно, подумал, что я задрых, вышел и тихо
дверь прикрыл. Ну что мне стоило тогда взять у Кидаллы на себя не
изнасилование Джеммы, а покушение на Маленкова, Кагановича, Молотова,
Булганина и примкнувшего к ним Шепилова? Ну, чтоб Их, идиотов, все равно
никто и не думал убивать, ибо убивают и покушаются на личностей, а такого
дерьма, как они, в России хоть пруд пруди. Отволок бы я за них тот же срок,
а бедное животное было бы живым и здоровым. Дрянь я, дрянь. Кроме всего
прочего, Никита шарахнул бы мне сейчас медаль "За отвагу", а может, под
настроение и Героя Советского Союза дал бы, как генералу Насеру. 0б
отдельной квартире и даче я уж не говорю. Будь здоров, Коля! Помянем
невинную Джемму...
- Рыбкин! - кричу, - Рыбкин! - а он не идет. Подхожу к окну, смотрю,
мой подельщик Рыбкин шмонает каких-то студентов. Проверяет ихние цилиндры
для чертежей. - Ну что, - говорю потом, - обнаружил похищенных кобр или
выдру?
- У нынешней молодежи, кроме глистов, ничего за душой нет, - отвечает
Рыбкин. - Очухался?
- Ты когда меня последний раз видел? - спрашиваю.
- Месяца за два до смерти генералиссимуса. Потом ты куда-то пропал. Ну,
думаю, заелся, завязал и в гастроль ушел.
- Так. Значит, его убрали? Убрали.
- Кого?
- Меня.
- Ну, и куда же они тебя... того? - спрашивает Рыбкин. Нормальные люди,
Коля, очень иногда любят поговорить с людьми на их взгляд поехавшими и
стебанутыми.
- В крысиный забой они меня закомстролили. Темно там было, как до
сотворения мира. Выпьем, Рыбкин.
- Ха-ха-ха! Что же ты там делал, в забое?
- Крыс бил обушком между рог. План выполнял.
А вот тут, артист, я тебе и зажал яйца дверью! Как же ты их бил, да еще
между рог, в сплошной темноте? Опомнись! Ты не чокнулся, а распустился.
Возмись за ум, мудила ты из Нижнего Тагила! А крысы и мне представляются
минут за десять до белок горячки. Иногда гуси черные в валенках белых и у
каждого в клюве орден "Мать-героиня".
- Будь здоров, Рыбкин. Я действительно бил крыс.
- Ладно, допустим. Как ты, однако, их видел?
- У меня третий шнифт открылся, он же третий глаз. Вот здесь, на
затылке. Пощупай. Не боись.
Рыбкин дотронулся, Коля, до моего калгана, как до чумы.
- Ври! У меня тоже есть такая шишка.
Тут что-то зло меня взяло на людей, в высшую, так сказать, реальность
не верящих и отрицающих наше трагическое и радостное бытие, хотя, Коля,
люди-то они сами по себе часто неплохие. Я и говорю Рыбкину, что могу
помазать на бутылку и встану сейчас рылом к стенке. Он пусть делает все, что
пожелает. И посмотрим, вижу я или не вижу. Помазали. Встаю в угол, выдернул
штепсель из розетки, чтобы Юрий Левитан заткнулся со стотысячной тонной
чугуна, выданной на гора хлопководами Норильска. Встаю. Массирую третий
шнифт и, представь себе, Коля, безо всякого труда вижу все нехитрые поступки
Рыбкина. Сначала он язык мне показал, потом неприличный жест руками сделал,
покривлялся, бесшумно налил полстакана и бесшумно же выжрал водяру, поставил
ружье дулом вниз, задумался, чего бы еще совершить, но ничего ему в голову
не приходило, что само по себе любопытно. Подумал. Застегнул мотню.
Перевесил Крупскую с одной стены на другую. Снова покривлялся. Зажал рот,
чтобы не захохотать. Снял сапог. Понюхал портянку. Обулся. Десять раз подряд
отдал кому-то честь. Протер рукавом медаль. Проверил пропуска у нескольких
человек. Снова добродушно показал мне язык. Пошел открывать ворота верблюду
и тигру в клетке. Вернулся. Тоскливо кнокнул на бутылку и вздохнул. Помоему,
ему стыдно стало, что выжрал полстакана без меня.
И вообще, Коля, вел себя Рыбкин так, словно двумя руками отмахивался от
мысли, что я вижу его, но однако, и перетрухивал в глубине души: а вдруг, и
на самом деле работает у меня третий шнифт, а он, Рыбкин, кривляется, жесты
делает неприличные, честь, как дурак отдает кому-то, и если поглядеть на
него со стороны, то и сам, пожалуй, ведет себя вроде стебанутого второй
группы. А я все стою и помалкиваю. Не выдержал старик, нос багровый
напудрил, еще глоток бесшумно выжрал, сырком закусил и не чавкал при этом
громко. Глубинный страх, что за ним, возможно, наблюдают, сделал его
воспитанным человеком. Он уже не кривлялся, а смотрел мне в спину
человеческим взглядом тепло, сочувственно и немного виновато.
- Ну, ладно, хватит херовину пороть. Поворачивайся, артист. - Проиграл
ты, - говорю, - но бутылку я тебе прощаю и сам за ней сбегаю. Славный ты
человек, Рыбкин.
Тут он запсиховал, закапризничал, совсем разговнился, натолкал мне
членов полные карманы, оскорбил как актера, нажирающегося до горячки и
унижающего при этом старого солдата, хотя тридцатку, которую я у него взял
на съемках, и не думаю отдавать.
- Беги за бутылкой, а то я тебе как врежу сейчас прикладом, так сразу
вылечу от дури.
Я после этого взрыва и рассказал Рыбкину детально, до мелочей, что он
делал, умолчав только насчет неблагородного распития водяры без
собутыльника, ибо простил человеку его слабость. Он меня обшмонал, думал, я
в зеркало подглядывал, и потом уж только, пораженный моим даром, раскис.
Совсем раскис.
- Вот бы мне такой же, - говорит, - третий шнифт. Я бы на двух работах
сторожил. Эти оба спят, а тот смотрит. Потом наоборот. Сбегал я по-новой.
Сидим, трекаем, но сбить Рыбкина с того, что я не артист, а Фан Фаиыч, мне
не удалось. Справку об освобождении он даже смотреть отказался. Третий глаз,
- говорит, - только у безумно юродивых бывает. Рассказал пару баек, как его
баба на Тишинке купила мясо на щи, грудинку. А перед этим как раз с площадки
молодняка кабанчика южноамериканского шлепнули. С овчаркой мусора пришли.
Она и бросилась на Рыбкина, из чего тот заключил, что кабанчика забили и
продали на Тишинке, и от него разило этим кабанчиком, кило которого стоило
рублей пять золотом, Хорошо, что у Рыбкина в тот день было алиби.' его в
вытрезвитель забрали. Потом рассказал, как приехал полковник в черной
машине, показал директору какой-то приказ. Директор зоопарка лично поймал
павлина и затырил его в багажник черной машины. Рыбкин совершенно точно
знает, что павлина отвезли в Кремль и выпустили в огромном кабинете, где
Сталин пятые сутки подряд уговаривал маршала Тито не курвиться и не вбивать
клин в международное рабочее движение. Два дня ходил павлин по кабинету и
нервничал. Сталин то же самое делал, а Тито сидел на стуле и хмуро молчал.
Наконец павпин предстал перед ним во всей своей красе. Сталин и говорит
Тито:
- Ты чего, тезка, распустил хвост, как этот павлин?
- А я твою маму... туда-сюда! - вроде бы отвечает на это наглый и
самоуверенный маршал. Тогда Сталин вызвал Маленкова и сказал
- Увезите его.
- Кого, Иосиф Виссарионович? - спросил Маленков, Сталин еще двое суток
ходил по кабинету, курил трубку, не кемарил, а Маленков стоял руки по швам,
