- И я, - говорю, - с этапа устал, спать хочу, скорей бы утро - снова на
работу!
Выпьем, Коля, друг мой, душа моя, за антилоп, обезьян и рыжих лисиц!
Если мы с тобой неважно себя в лагерях чувствуем, то представляешь, каково
им? 0б этом лучше не думать. Особенно антилопе тяжело. Ей же убегать от
львицы надо! А лисичке каково? Ходит нервно из угла в угол, как ходят обычно
врожденные мошенники по камере и вспоминает, рыжая, хитрые свои объебки
петушков и курочек. Обезьяне-то один хер, где в человека превращаться. Но
все ж таки, Коля, на воле лучше, а главное, превращение обезьяны в человека
на воле происходит гораздо медленней, чем в зоопарке. Проклятое, грешное
перед микробами, змеями, бабочками, китами, травками, птицами, слонами,
водой, горами и Богом человечество!
Но ты знаешь, заснуть мне в ту, первую в лагере, ночь Чернышевский
никак не давал. Устроил дискуссию: кончать меня или не кончать, Мое
появление, видишь ли, поставило под угрозу единство рядов ихней подпольной
партгруппы и внесло в сознание членов бациллу ликвидаторства и правого
оппортунизма. И вообще я - Фан Фаныч, собрал в себе, как в капле воды, все
худшие и вредоносные взгляды мещанского общества, для которого цель жизни -
в поездке на работу в пустом троллейбусе, в сиденьи по целому часу со своими
любимыми болячками, сосудами и раками в кабинете врача, во фланировании по
магазинам, заваленным продуктами и промтоварами первой и второй
необходимости, которую это мещанское общество цинично противопоставило, в
своей так называемой душе. необходимости исторической, самой любимой
необходимости партии и правительства.
- Господину Йорку и ему подобным господам, - говорит Чернышевский, -
плевать на все трудности наши, плевать на происки реакции, плевать на то,
что лучшие сыны народа США брошены в застенки, плевать на трагедию Испании,
Португалии и княжества Лихтенштейн. Плевать на раны войны, залечиваемые
комсомолом, плевать на шедевральное открытие марксистской экономической
мысли -тру-до-день, плевать на план ГОЭЛРО, плевать на ленинскую простоту и
скромность, плевать на наши органы, работающие в сложнейших условиях, подчас
в темноте и наощупь, плевать на ВДНХ, ОБЭХЭЭС, ВЦСПС, РЭСЭФЭСЭР Э,
Центросоюз, ИМЛИ, ЦАГИ, ВБОК, МОПР, плевать на Стаханова, на Кожедуба, на
Эйзенштейна, на Хачатуряна, на Кукрыниксов, а главное, на голос Юрия
Левитана, мировой экономический кризис и ЦПКиО им. Горького. Все взять от
партии и не отдать ей ничего, кроме черной неблагодарности за бесплатное
медобслуживаююе и самую низкую в мире смертность и квартплату - вот,
собственно, в двух словах, - говорит Чернышевский, - цель новой оппозиции и
не мудрено, что она бесится с жиру, разлагается и уже дошла до сожительства
с представителями экзотических животных, направленных партией и
правительством в зоопарки для сохранения в неволе своих видов от полного
уничтожения на свободе сыновьями мультимиллионеров и горе-писателем -
душегубом Хэмингуэйем. Позволительно, - говорит Чернышевский, - спросить у
господина Йорка, когда он проснется, сколько серебренников получил он от
плана Маршалла за бешеную, за ядовитую каррикатуру на наши коммунальные
квартиры, эти прообразы коммун грядущего? Мы обязаны сейчас же вынести на
голосование две резолюции. Первая - о кооптировании в члены ЦК старшего
надзирателя Дзюбу, ибо он в сложнейшей внутриполитической ситуации служит
связным между нами, субъективными жертвами объективной исторической ошибки,
и Сталинским политбюро. Вторая резолюция: мы, старые большевики, с риском
для жизни бравшие Зимний и работавшие бок о бок с Ильичом, полны решимости
ликвидировать пробравшегося в наши ряды ликвидатора, оппортуниста и
злостного кенгуроложца Йорка Харитона Устиновича. Кто за? Предлагаю
голосовать за обе резолюции сразу.
Подсчитал, Коля, Чернышевский голоса, протер пенсне, потеребил бородку
и, оказывается, все воздержались. Он один проголосовал за кооптирование в
члены ЦК Дзюбы и мою ликвидацию. Проголосовал, спросил уныло собрание: "Что
делать?" - и сам же себе ответил: "Делать нечего. Приговор партии будет
приведен в исполнение. Мы вынуждены сделать принципиальную уступку
нечаевщине."
Все же, Коля, интересно мне было побывать, первый и последний раз в
жизни, на партсобрании. Конца я его не дождался. Закемарил. Сладко спалось
мне на нарах, лучше, чем на тахте, отначенной Ягодой у Рябушинского. Только
сон приснился страшный, будто пасусь я на горячем асфальте города Мельбурна,
ищу зеленые травинки в трещинках. Губы жжет мои замшевые, нос высох, жрать
охота, в душе тоска по траве, толкают меня, пихают, а я ведь в шкуре меховой
- жарко, и задыхаюсь от вонищи бензиновой. Безнадега. А мне надо детишкам
травки принести, желательно зеленой. Они ведь ждут меня. Я их подбросила на
часок в приемную Шверника на Моховой улице. И ужас меня разбирает оттого,
что я одной ногой в Мельбурне, а другой там, в Москве. Но это еще ничего.
Нашла я наконец травку. Росла она в метро, на выходе с эскалатора,
пробиваясь между зубьев стального гребешка, под который ступеньки уносит.
Ступеньки-то уносит, а я прыгаю против их хода и рву травку. Откуда она там
взялась? Ноги, ведь, ноги, ноги топчут ее... Нарвала травки, набила полную
сумку, вдруг чую, как в нее кто-то залез. Я его хвать за руку, стервеца, а
это, Коля, оказался ты и говоришь, чего же я скрываю, что карман имею, в нем
на футбол пиво таскать можно и жареные семечки. И так мне обидно стало, что
ты ко мне в карман залез и что детишки мои от голода в приемной Шверника и
Калинина помирают, что завыла я на все метро, эскалатор остановился, и я
вниз поскакала. Поскакала по ступенькам вниз, а им конца не видно. Я опять и
завыла. Ву-у-у-у-у-а?
Тут у меня вдруг из левого шнифта искры посыпались, очень больно стало,
я просыпаюсь, думаю в первый момент, что Чернышевский покушение на мою особу
устроил и решаю со злости ноги у него, извини, из жопы выдернуть, поскольку
я не либерал какой-нибудь Витте, а нормальный человек Фан Фаныч. Просыпаюсь,
значит, окончательно, а в бараке - последний день Помпеи! Света нету, шум
стоит, зубы скрипят, хрип.
Зажигаю спичку. Человек двадцать бьются в падучей в проходах между
нарами и отдельно друг на дружке. Совершеннейшая каша. Ты представь, Коля,
... ты что? Обиделся, что я тебя во сне увидел? Но ты же не украл у меня
тогда травку, да и вообще не знал, в чей карман лезешь, человеческий или
кенгуриный и потом, согласись, добрый тюлень, ты же не нарочно мне
приснился. Нехорошо и печально говниться из-за таких пустяков. Ну что ты
расстроился, Коля? Вот и я вместо того, чтобы тискать тебе дальше роман моей
жизни, вспомнил жуткий случай, мне его за чифирком рассказал Кидалла. Он
завербовал в стукачки одну бывшую великосветскую гадалку, толковательницу
царицыных и фрейлинских снов. Фармазонка она была или не фармазонка,
неизвестно, но к ней ходили жены всяких ответработников - быдло и
интеллигентки. А в те годы чего им только не снилось! Шарлотта Гавриловна и
передавала их сны Кидалле, а он на основании учения Павлова насчет того, что
сны - это ночная жвачка нашими мозгами дневных мыслей, замастыривал разные
дела и получил даже за них кликуху поэт наших органов", Говорит жена одного
дипломата Шарлотте той Гавриловне, что приснился ей ее муженек и два
секретаря его посольства в Италии. Будто они берут за руки, за ноги сначала
Молотова, потом Кагановича, Калинина, Маяковского, Микояна, Ворошилова,
Водопьянова, Мамлакат Мамаеву и других членов политбюро и бросают их в форум
Колизея шакалам, гиенам и грифам в день Конституции. И посвящают все это
киданье товарищу Сталину, у которого через шестнадцать суток - день
рождения. Но шакалы, гиены и грифы почему-то не хавают членов политбюро,
носы от них воротят свои и пасти зубастые. А Сталин сидит в ложе в грязной
простынке и в сандалиях и говорит Муссолини:
- Извини, дорогой товариш Дуче, что-то недоброкачественные гладиаторы
завелись в наших рядах.
Шарлотта и толковала такой сон как очень хороший, к свиданию, деньгам,
марьяжу в партийном санатории и поражению генерала Франко, а потом доносила
об этом Кидалле, И Кидалле оставалось только вызвать из Италии муженька
милой ламы и его секретариков, предъявить им обвинение убрать в сговоре с
итальянским фашизмом нашу партийную верхушку и часть актива. Дамочку,
рассказавшую сон Шарлотке, надзиратели по очереди пилили на глазах
дипломата, пока тот не раскололся и не продал сообщников. А Кидалла ему
сказал напоследок, чтобы благодарил следствие за то, что им всем не
предъявлено обвинение в попытке бросить целый ряд товарищей на съедение
львам и тиграм под руководством Бориса Эдера во время циркового
представления в честь делегатов съезда победителей. Тогда бы вышел им вышак,
не всего червонец с поражением в правах и конфискацией имущества... И ты
представь, Коля. в бараке - каша, в окно луна светит, на вышках, на всякий
случай, стреляют в эту белую луну, а эпилептики от выстрелов попадали с нар,
бьются в падучей, стонут, хрипят, языки перекусывают, зубами скрежещут. Надо
им под головы подушки подкладывать, ложками языки прикусанные освобождать.
руки-ноги держать, жалеть, испарину со лба вытирать, а Чернышевский сидит на
нарах, покуривает солому из матраца и говорит мне, как ни в чем не оы вало:
- Эта эпилептическая зараза от Достоевского у нас пошла. Почему мы с
Белинским тогда его не ликвидировали? Не понимаю, Ведь ничего подобного мы
бы сейчас с вами не наблюдали,
Пришел надзор с керосиновыми лампами. Стоят мусора, от хохота
надрываются, за животы держатся, некоторые даже своих баб и детей привели
посмотреть на такое представление. Начали я и еше четверо, побросавших
вечером свои партбилеты, успокаивать больных. К утру успокоили, Смотреть на
них было страшно. Рыла синие, рты в крови, еле дышат, и несчастные у всех,
мертвые уже почти, нечеловеческие глаза. В зрачках по желтой лампочке
Ильича. Они зажглись под утро.
Подкемарить, Коля, в ту ночь я так и не успел. Рельса звякнула. Подъем.
Птюху притаранили. Потом налили по миске ржавой шелюмки. Подхожу к
Чернышевскому и говорю, что если только замечу вторую попытку покушения на
мою личность, то вечноголодные вохровские псы обглодают его, Чернышевского,
до самой шкелетины, а обглоданную шкелетину я, освободившись, оттараню в
музей революции и выдам за останки батьки Махно или Родзянки или еще
какого-нибудь политического трупа. Схавал он мои слова и отвечает, что речь
шла, действительно,обо мне, но не о покушении на меня, а о попытке привлечь
к изучению истории партии, которое зквивалентно моей ликвидации и даже еще
более эффективно.
- А теперь расскажите, товарищ Йорк, что еще нового на воле? Как
организация объединенных наций? По-прежнему ли это послушное орудие
действует по указке США, и неужели партия не понимает, что Вышинский - палач
и провокатор охранки на трибуне ООН - компрометанс? Ведь мы сами
компрометируем себя на каждом шагу! Тут, Коля, Чернышевский потрепал меня по
плечу, ухмыльнулся, как провинциальный босяк, и говорит:
- Ну, хвахит, хватит. Мы раскололи вас. Вы - английский товарищ.
Чувствуется почерк Галахера. Большой мастер. Я не удивлюсь, когда узнаю, что
английский двор вступил в партию. Где ваш мандат, Йорк?
Тут я сходу затемнил, разошелся, похвалил всех за то, что не поддались
на провокацию и продолжают оставаться крупными деителями Коминтерна и МОПРа.
