враги. Хватит расстрелов. Нужно работать. Но не нужно путать расстрел и ...
пиф-паф. Ты меня понял, Лаврентий? Данайтв мечтать, товарищи, о тех
временах, когда мы пересажаем всех врагов и начнем сажать деревья.
В общем, Коля, чего мне было беспокоиться, когда старая падла, член с
1905 года, требовала у мышки-судьи моего расстрела? Отменил Сталин расстрел
- и все дела. Но эта ехидна возьми и заяви судье с некоторой даже угрозой:
- По-моему, вы запамятовали, что у нас процесс будущего. Партия,
несомненно, рассматривает недавнюю отмену смертной казни как временную меру.
В будущем, когда мы выполним народно-хозяйственные планы, расстрел
непременно восстановят в правах. Ну что вы, Владлена Феликсовна! И не
сомневайтесь, голубушка! На вас прямо лица нет. Давайте его расстреляем!
Будущее надо делать сегодня!
- Раз такое колесо, можно и расстрелять. Это нас не лимитирует, -
соглашается кирзовая харя.
В зале, Коля, мертвая тишина. Да и сам я, между нами, ни жив, ни мертв.
Только частушка одна, от кулака в Казахстане я ее слышал, мельтешит и
мельтешит в мозге не ко времени:
Ты не плачь, милая, Не рыдай, Дурочка. На расстрел меня ведет
Диктатурочка.
Вот, значит, какой оборот ты мне устроил, товарищ Кидалла! Ваша берет.
Молчу. Не вертухаюсь. Ваша берет. Надеяться мне не на что. Не войдет в этот
зал добрый доктор в белой шапочке и не скажет: Ну-с, больные, а теперь
извольте разойтись по своим палатам, Харитон Устинович Йорк, он же Фан
Фаныч, пожалте, на выписку. Хватит, батенька, играть в массовый психоз!"
Вот, значит, какой оборот, вот, значит, как кончается на глазах
омерзительной шоблы моя жизнь. Кто бы думал, Коля, кто бы думал... А мышка
бегает по совещательной комнате, переговаривается с кирзой и старухой. О чем
- не слышно, потому что зал хлопает в ладоши и, не переставая, скандирует:
"Рас-стре-лять! Рас-стре-лять!" Вот въехал электрокар, а на нем куча писем и
телеграмм суду с личными и коллективными просьбами стереть меня с лица
земли. Втолкнули тележку в совещаловку, смрадная старуха просьбы читает,
плача от счастья и родства с народом, с партией, с комсомолом, с деятелями
литературы и искусства. И кирза читает, и тычут они оба письмами в мышку. А
я сижу и гадаю теперь уже о том, каким способом меня уделают, отравят или
шмальнут? Думаю: менее хлопотно, если отравят. Затем решаю, что они же не
сделают это из гуманных соображений, незаметно. Схавал миску перловки - и
кранты. Они же обязательно напоследок вымотают тело и душу. Пускай Мучше
шмаляют, как в старые добрые времена. Только интересно, сижу и соображаю,
что я раньше почувствую, "пиф-паф" или удар в затылок? Соображаю и стараюсь
убить в себе нерв жизни, чтобы ничего не вспоминать, не сопливиться, чтобы
ни о чем не жалеть, никого не хаять и никого не любить. Скорей бы душа моя
улетела из этого грязного, зловонного общежития... На третий день будет
первая у нее остановка. Попьет душа чайку на полустанке с мягким бубликом,
погрызет сахарную помадку. Никого, ни одной души, кроме моей, не будет в
буфете. А на девятый день ты, моя милая, одиноко пообедаешь в холодном
кабаке, но борщ будет горячим, и баранина с гречневой кашей, как при царе.
Ешь, деточка, грейся, лететь тебе еще больше месяца, без единой остановки
сорок ден, так что ешь и грейся, киселя попей, и закури на дорожку. А вот
когда прилетишь на сороковой день, душа моя, неизвестно куда, тогда.....
- Су-у-уд и-и-и-дет! - пропел Максим Дормидонтыч Михайлов, и все мы
вскочили на ноги. Приговор, Коля! Но читала его не мышка Владлена
Феликсовна, она с падлой и кирзой просто стояли за столом, а Юрий Левитан
читал:
- Работают все радиостанции Советского Союза! - Я весь треп мимо ушей
пропустил. - В том, что он... руководствуясь... не-ви-новен... отпиливании
рога носорога.... освободить из-под стражи... дело направить на дальнейшее
рассмотрение в городах-героях... В преступлении... в ночь... зверски
изнасиловал и убил... граната-лимонка... материалами дела и показаниями
свидетелей... полностью изобличен. Двадцать пять лет лишения свободы...
учитывая многочисленные просьбы трудящихся, руководствуясь революционностью
советского уголовного права... Йорка Харитона Устиновича, родившегося...
высшая мера наказания: расстрел!
Расстрел, Коля, расстрел. Только не надо, дорогой, делать круглые
шнифты, не надо удивляться и хрипло доказывать мне, что закон не имеет
обратной силы. Не надо. Это буржуазные законы не имеют обратной силы, А для
нас закон - не догма, а руководство к действию. И все дела.
- Подсудимый Йорк! Вам ясен приговор суда?
- Замечательный приговор. Я такого не ожидал. Прошу суд ходатайствовать
перед Сталиным о смертной казни через развешивание меня в столицах союзных
республик, а также в городах героях. Спасибо вам всем, дорогие товарищи
неподсудимые! До встречи в эфире! Брякнул, Коля, я все это, а они тихо
зааплодировали. Только два хмыря, режиссеры, бегали по рядам и сердито
заменяли улыбочки и ухмылочки скорбными выражениями лиц. Дети преподнесли
мне роскошное издание "Ленин и Сталин о праве". Затем въехали в зал два
злектрокара, до верху нагруженные памятными папками красночерного цвета с
молниями наискосок. Их роздали зрителям, и заиграла веселая музыка, попурри
из произведеный Дунаевского. Нам ли стоять на месте? В своих дерзаниях
всегда мы правы! Вся эта херня, Коля, страшней, вернее, не страшней, а
омерзительней смерти!
Увел меня конвой в камеру-лабораторию. Я отказался от стакана спирта,
Не стал обедать. Расписался в журнале опытов и дал подписку о неразглашении.
- Кому же, - говорю, - мне там разглашать?
- Ну, мало ли что бывает. Такое правило.
Поставил я подписи еще в каких-то ведомостях и актах о выходе из строя
нескольких приборов. По просьбе лаборантов написал докладную записку
министру среднего мащиностроения о том, что, желая напоследок подгадить
стране, хватанул стальным бруском по бутыли спирта. Списали ее тут же и
выжрали.
7
Снова я вдруг поплыл, поплыл, даже не успев подумать, врезаю я дуба или
не врезаю, и прочухался в камере смертников. И вот, Коля, очухался я в
камере смертников, причем, голенький, но от холода не мандражу, Шнифты
открывать не желаю и думаю: на хрена меня пробуждать? Врезал бы дуба и - до
свидания, Никаких хлопот ни вам, ни мне, а общество писает кипятком выше
кремлевских звезд от удовольствия, что избавилось от урода, мешавшего ему
двигаться вперед к сияющим вершинам. Лежу, значиу, не шевелюсь и, веришь,
Коля, стараюсь не захохотать, потому что странно я устроен. Я представил на
секунду, как общество подкандехало совсем близко к вершинам, так,
действительно, сияющим, что многие люди теперь уже ослепли начисто от их
нестерпимого блеска, а те, кто поумней, опять-таки уже теперь, чтобы не
ослепнуть, ходят в темных очках. Подкандехало общество и тут растревожило
нервные склоны гор. Пошли обвалы, заносы, лавины, ледник имени Ленина всей
своей холодной мощью двинулся на общество, а за ним и другие ледники,
поменьше: Кырлы Мырлы, Буденного, Дзержинского, Станиславского и Валерия
Карцера. Вот-вот столкнется поток тупой, ослепшей человечины с потревоженной
стихией, которой, слава Богу, неведомо, какими тухлыми именами человечина ее
окрестила. Растерянно переглянулись вожди с рабами, и нот эта их беспомощная
растерянность и развеселила меня, Коля, но, клянусь тебе, не потоеау, что
картиной безжалостного возмездия заглушал в себе страх идущего ко мне
последнего часа. Нет, не был мстительным беззвучный мой смех, да и не такой
я дурак, чтобы верить, что все будет так, как я ни с того, ни с сего себе
представил. Просто беспомощность и растерянность на одну только минуту
обратили в моих глазах скотов в людей, скорее даже в детей, которым до конца
времен суждено осатаневать от гордыни, проклинать себя за нее в страшный миг
и открывать на слабых губах чистую улыбку мольбы о спасении. Господи,
подумал я тогда, насколько же я старше, стоя на вершине своего настоящего
времени, и тех, кто уже сгинул, и тех, кто придет и тоже сгинет в свой час.
И как хорошо, что я помираю не в толпе, как хорошо, Господи, что я
один-одинешенек! От помилования я откажусь, кассаций тискать не буду, ничего
не желаю, мне бы вот так лежать и лежать, пока не дернут с вещами, и сделаю
я свои последние шаги по земле, она же железобетон, она же красный кафель,
она же пустота... Она же пустота, Коля. Как хорошо, что я сейчас
одинодинешенек! Но не тут-то быдо! Марш заиграл. Мы покоряем пространство и
время!
- Подъем, Йорк! Вставай, змей, и реагируй на интерьер. Все, думаешь,
шуточки с тобой шутят? - говорит Кидалла. - Думаешь, нам неизвестно, что ты
проснулся? Подъем, тварь Я из-за тебя выговор по партийной линии получил! Ты
почему, гадина, последнего слова не сказал? - А мы насчет него не
договаривались, - отвечаю и встаю. Смотрю на стены. Там за стеклом орудия
самоубийства выставлены. Веревки мыльные, яды, бритвы, финки, пистолеты и
снотворные каликиморгалики. Они, значит, хотят, чтобы я, желая сократить
часы, а может, и дни предсмертного страха, реагировал на симпатичный сердцу
приговоренного к высшей мере интерьер? Пожалуйста! Извольте! Я ищу
что-нибудь острое, но в камере угла нет ни одного, не то, что ложки, как у
графа Монте-Кристо. Только приборы какие-то под стеклами. Знаю, что за мной
кнокают, изучают для правосудия будущего мою психику, и пробую отколупнуть
ногтем стекло стенда. Бегаю мимо него как волк, слюнки глотаю, словно мне
сейчас необходим хотя бы гвоздь. Вбил бы его в сердце - и все дела. Тут они
стали тасовать Время. Снова марш заиграл. Ложусь на нары. Пусть думают, что
я поверил в вечер. Пусть думают. Они за зто денежку получают, диссертации
пишут, а сам-то я знаю, что еще день, часа два всего прошло, как я
проснулся. Сам-то я знаю зто точно. К вечеру у меня левая пятка начинает
чесаться и хочется чаю с сухариками и черносмородиновым вареньем. Захрапел я
сладко-сладко, для пущего понта, и слышу голос Берии:
- Ваши опыты, товарищи, имеют для нас огромное значение. Недалек тот
час, сказал Сталин, мы вчера с ним ели шашлык, когда наша страна полетит к
звездам. А лететь до ближайшей звезды, указал он, подольше, чем двадцать
пять лет с поражением в правах. Нужно уже сейчас научиться изменять
биологическое время организма так, как того требуют условия длительного
полета. Биологическое время человеческих организмов, подчеркнул Иосиф
Виссарионович, тоже относительно и целиком зависит от воли партии, от воли
народа... В общем, запускайте этого мерзавца, слишком долго гулявшего по
земле, куда--нибудь к чертовой матери! - велел Берия. Снова, Коля, заиграл
марш "Мы покоряем пространство и время". Встаю, потягиваюсь, сладко зеваю,
помочился в парашный клапан, говорю:
- Кормить, меня, псы, думаете? Или в вашем светлом будущем подыхать
велено натощак?
Молчание. Все так же висят за стеклом недоступные для меня орудия
самоубийства. Нары вдвинулись в стену. На ихнем месте появилось стерео-фото.
Подперев скулу ладошкой, смотрит Ильич на господина фантаста Уэллса. Шнифты
прищурил и говорит:
- Ох, Уэллс! Ох, Уэллс!
Вдруг часы где-то громко затикали. Так-так, тик-так. И табло загорелось
у меня перед носом. Секунды на нем мелькают. 60... 59.. 40... 36... 20...
10... 3... 1... Пуск!
Слышу, Коля, отдаленный рев, держу себя в руках, хуже смерти не бывать,
