а одной не миновать, я уже прошел через кое-что, меня ничем не удивишь, не
бэ, Фан Фаныч, все будет хэ, но все-таки слабеют мои коленки от
неизвестности, что же вы еще, проститутки, придумали, до каких пор мучать
меня собираетесь? Вылупляется вдруг в стене иллюминатор, вроде самолетного,
смотрю в него - и уплывает, уплывает от меня Красная площадь, мавзолей
становится все меньше и меньше, очень это было интересно. Вот уже вся Москва
осталась под облаками, а я над ними, над ихними сугробами, над мороженым
детства моего, вон круглая, щербатая желтая вафелька, и на ней буковки
"Ваня". Луну я увидел, Коля, и сообразил, что вместо того, чтобы шмапьнуть,
решили меня запустить для опыта к чертовой матери. Вспоминаю, имеется ли во
вселенной такое созвездие и пробую просечь, что лучше: смерть или такой вот
полет? Решить ничего не могу, но падаю на колени и говорю:
- Господи, не покидай! Дай мне силы быть!
До сих пор, Коля, не могу понять, что бы мы с тобой делали при
Советской власти без веры в Бога? Без нее жизнь твоя и моя, несмотря на наши
свободные профессии, была бы сплошным мелким и унизительным бытовым адом. В
общем, лечу. Простился я с землей. Что я при этом думал и чувствовал - тема
для особого разговора. Выполняю команды, которые мне дают по радио, слушаю
последние известия Юрия Левитана,
сошел с рельс тысячный паровоз ФЭДЭ... Слушаю музыку советских
композиторов, хаваю, вернее, выдавливаю в себя разную пасту из тюбиков,
живу, короче говоря, как теперь какой-нибудь Попович или Терешкова.
Погружаюсь в сон, пробуждаюсь раз в сто лет по электронному календарю и
тогда гляжу в иллюминатор. За ним то черным-черно, то светила виднеются, то
созвездия мельтешат.
И ты, Коля, абсолютно прав. Я был сохатым и верил, что лечу в
тартарары. Но я же не знал тогда, что такое - состояние невесомости! Как я
мог просечь, не зная этого, лечу или не лечу? В космосе я или в лаборатории
на Лубянке? Тем более за Ильичем и Уэллсом то и дело что-то грохочет, на
приборах лампочки мигают, стрелки всякие бесятся и так далее. Одним словом -
лечу.
Время для меня вообще перестало существовать и поэтому я, слава Богу,
не думал ни о жизни, ни о смерти. Правда, мандражил я, что меня шмальнули
после приговора, а этот полет - на самом деле адская жизнь. Но и то, думаю,
не может же она продолжаться до бесконечности. Долина же быть в конце-то
концов хоть какая-нибудь, ну хоть махонькая остановочка, на которой бедные
бабки в бессмертных черных плюшевых кацавейках продают тушеную картошку с
луком. Должна же она быть! Держись, Фан Фаныч!
Электронный календарь, по-моему, испортился. Очень уж много времени
прошло со дня моего отлета с Земли. А на спидометре скорость 100 000 км/с.
Хрен с ней, думаю. Не все ли мне теперь равно, какая скорость? Кемарю,
просыпаюсь, облетаю какие-то каменные серые пространства планет, изрытые
ямами, по-новой кемарю, по-новой встаю и из-за странного устройства своей
души весело временами посмеиваюсь. Многое мне, Коля, в жизни ясно. Но вот
просечь бы, что означает этот тихий, утробный и теплый смех в самые,
казалось бы, страшные минуты бытия? Чего он есть примета? Того, что теплится
в тебе Душа, не истребленная дьяволом и адским его оружием - унынием?
Теплится и, значит, беззлобно посмеивается, веря в свою неистребимость, над
деловою суетой сил зла? Так оно или не так? Извини, что отвлекся, но на
какое-то время я впал-таки, позорник, в уныние.
От нехрена делать я решил засечь время по росту бороды и ногтей. А они
что-то не растут и не растут. Каким было рыло выбритым и ногти на руках и
ногах подстрижены, такими я и наблюдал их после каждого пробуждения. Не
растут! Хотя по моим подсчетам и показаниям халтурного электронного
календаря летел я уже тыщу световых лет, а Земля за это время успела
побывать в светлом будущем, в коммунизме и к тому же врезать дуба от
тепловой смерти. Ты, Коля, не лови меня на слове. Тогда я ничего не знал о
замедлении временн при вертуханьи на околосветовых скоростях. Я просто
занервничал. Да и любой нормальный человек занервничал бы на моем месте. В
чем дело? В том, что борода и ногти просто не успели отрасти? Или Чека
перетасовало время так, что день кажется мне вечностью? Может, они меня,
змеи, бреют каждый день под наркозом и ногти раз в неделю стригут? Это все
еще куда ни шло! Пусть обрабатывают. Но вдруг я действительно шмальнут или
каким-нибудь другим новейшим способом выведен в расход, и ничего больше на
мне вообще не растет. Живу я уже неземной жизнью, чтр, очевидно, равносильно
подыханию вечной смертью и тогда - кранты, тогда - полная хана! Это в жизни
Фан Фаныч весело шустрил, а после смерти шустрить не было у него никакого
желания и уменья. Как видишь, Коля, налицо образ унынья. Но он мне являлся
редко, слава тебе, Господи! А все больше я тихонько лыбился про себя, тоже
давая Творцу знак, что в порядке Фан Фаныч, и вполне может быть уверен
Творец в его весельи и здоровьи, несмотря на ужасную греховную биографию и
нелепый конец.
Прошли, Коля, еще тыщи лет. Открываю однажды шнифты и чувствую - щиплет
на ноге какая-то царапина или прыщик. Щупаю. Барахванка! Откуда бы она?
Боюсь поверить догадке. Как обезьяна, задираю левую ногу. Не выросли ногти
на ней. Обмираю и задираю правую и вижу, смоля, в один из самых радостных
моментов моей жизни, впрочем, причем здесь радость, когда момент был истинно
счастливый, что на мизинце правой ноги отрос здоровенный ногтище,
здоровенный и, главное, необыкновенно почему-то красивый, каким я его
никогда до этого не видел, А может и видел, но красоты евоной не замечал.
Ага, думаю, значит вы, подлюки, все-таки бреете меня и подстригаете ногти,
изучаете мое отношенне ко времени! А про один ноготок небось забыл по пьянке
ваш сотрудничек, схалтурил, миляга, и вот теперь я в гробу вас всех видал! Я
жив и не скурвился перед собою и Богом! Мы еще в детстве, Коля, с родным
брательником держали мазу, кто из нас дотянется зубами до мизинца на ноге. И
я у него, царство ему небесное, всю дорогу был в замазке. А тут на радостях
как-то изогнулся, до мизинчика дотянулся и поцеловал его, милого и родного.
Спасибо тебе! И опять же на радостях вскочил я с нар, глянул в иллюминатор,
там черная пустыня, только две звездочки, одна немного больше другой,
мерцают, и завошил
- Кидалла! Гнойник вонючий! Звезды-то заделанные! Космос-то твой
туфтовый! И прошли не тысячи лет, а месяца два всего вы измываетесь над моим
телом! Ты слышишь, бешеная псина? Но я чувствую себя хорошо, пульс и
давление нормальные, к дальнейшим экспериментам готов! Ну что? Пришил ты мне
заячьи уши? Времечко-то по своему течет и течет, земля не полетела в
тартарары, и я живу на ней в смертной своей камере! И ты меня не истребишь,
мерзавец!
Повопил я еще что-то, навопился от пуза и начал бацать цыганочку.
Чавелла! Ун-тарара-рара! Чавелла! Вздрогните хоть вы, заделанные звездочки,
померцайте плечиками, ой да, братко, Ганя, ты гитару поцелуй, ты рассыпь
звон, чавелла, золотой и серебряный! Фан Фаныч цыганочку бацать изволили во
глубине туфтовой вселенной! Чавелла! Ын-да, ын-да, ын-да, ын-да-да-да-да!
Вдруг, Коля, завыл какой-то зуммер, три длинных, два коротких, замигала
фиолетовая лампа, на табло команда "Приготовиться к посадке!" и из глубины
иллюминатора стала выплывать на меня одна из тех двух звездочек. Хоть и
туфтовая она, а в паху похолодело от туфтового же снижения. Все ближе
наплывает, все ближе. Стала звездочка с луну. Застлало ее облаками. Ничего
не видно. Сначала черные шли облака, потом фиолетовые, желтые, тые... белые,
и тыркнулись, наконец, в стекло длинные листья каких-то непонятных деревьев.
Тыркнулись, и из-за дерева, Коля, ящер вышел, мерзкий, направился ко мне и
тоже тычет в стекло драконовскую лапу и длинный ужасный язык. И видно, что
ящер этот не туфтовый, а настоящая гадина. И веки у него набрякшие и
морщинистые, как у Кидаллы. Смотрю: упал с орудий самоубийства стеклянный
колпак. Бери, Фан Фаныч, что хочешь! Бери веревку намыленную, повязывай
галстук модным узлом и откидывай копыта. Глотай калий цианистый, вены
перерезай, пулю в лоб пускай, отваливай отседа, как знаешь! Но я по-новой
хипежу:
- Кидалла! Кусок вонючий! Я не Орджоникидзе, чтоб жизни себя лишать! Я
ей не хозяин! Жизнь моя - божий подарочек! Подавись ты сам булавками и
каликами-моргаликами! А я тебе цыганочку напоследок сбацаю! Чавелла!...
Ын-да-да-да-да-да-да! Чавелла! Я задешеяаизнь свою не отдам! Тут в
иллюминаторе все внезапно пропало: и ящер, и неземные деревья, и, как теперь
в самой серединке экрана телевизора, растаяла последняя звездочка.
- Я спрашиваю: кто вам разрешил менять график эксперимента? - рявкнул
Кидалла. - Это вредительство! Вы - лжеученые! На пол погоны и ордена! График
был утвержден Берией и Кагановичем! Мерзавцы! Бабуинцев, вы сексот группы?
- Так точно!
- Почему сорван график и посадка произведена на 40 условносветовых лет
раньше? Отвечайте или я вас всех, не отходя от кассы, перестреляю, сукины
сыны! Ну?
- К подопытному неожиданно вернулось ощущение реального времени. Мы
вынуждены были спасать, так сказать, остатки эксперимента. Нами получены
ценные данные о регенерации инстинкта самосохранения в психике объекта
"Йорк", по-новому ставящие диалектику проблемы "Жизнь-смерть". - Молчать!
Всем снижаю звания докторов наук до младших сержантов, кандидатов - до
ефрейторов. Буду просить о расстреле! Молчать! Почему вернулось ощущенив
времени к Йорку? По-че-му?
После этого ора, Коля, заметь, была продолжительная пауза. Все, судя по
тишине, стояли как вкопанные и руки по швам. Ходил, наверно, из угла в угол
один Кидалла, и холодно звякали по полу подковки шевровых евоных пахарей.
Никто, как я понял, не желает колоться и брать дело на себя. Молчат, как
вполне нормальные люди с развитым инстинктом самосохранения. Наконец кто-то,
почуявший свой звездный час, сказал:
- Разрешите доложить? Бывший аспирант, ныне рядовой внутренней службы
Подонко.
- Докладывайте, Подонко.
- Пробудившись, объект поцеловал последнюю фалангу и ноготь мизинца
правой нижней конечности. Затем наносил оскорбления органам в вашем лице.
Разрешите продолжать?
- Продолжайте.
- Затем объект, обращаясь к агенту итальянского происхождения Чанелло с
шифровкой "Ой, да братко Ганя, ты гитару поцелуй, ты рассыпь звон, Чавелло,
золотой и серебряный", ногами отстукивал сообщение, записанное мной на
пленку.
- Остальное мне ясно. Дело в ногтях. Чавелла, кстати, так же как и
Кидалла, не агенты итальянской разведки. Ха-ха-ха! Напишите, Подонко, рапорт
о готовности N1 защитить докторскую. Назначаю тебя командиром лаборатории.
Вступай в партию. Кто брил и стриг объект?
- Младший научный ефрейтор Мурашова. Она же по совместительству наш
звукооператор.
- Мурашова! Связь с камерой выключена?
- Так точно, товарищ полковник!
Это, Коля, стемнила женщина. Стемнила голосом тихим и спокойным. Таким
голосом чудесно и темнить и скрывать волнение. После этого я больше ничего
не слышал. Наверно, она втихаря выключила связь. Тут я, как рысь, притаился,
ибо Фан Фаныч привык добром, а не подлянкой благодарить человеческую душу за
помощь и опору в трудный миг. Притаился и, тоже втихую, пробую оторвать
руками самую дорогую тогда для меня и родную часть тела, ноготок с мизинца.
А он, представляешь, не отрывается, не обламывается, хоть скриплю зубами от
боли, и слезы у меня текут радостные, что и среди этих волков, простите,
