волки, среди этих акул и крыс, простите, акулы и крысы, есть невинные люди,
а такой власти и силы на свете, чтобы уследить за их сопротивлением
бешенству бесов - Нет! Никак не обламывается, просто сталактит, а не
ноготок, хотя Кидалла вот-вот может нагрянуть! Хочу обгрызть. Но, как назло,
Коля, шкелетина моя одеревенела и не могу до ноготка дотянуться. Господи,
взмолился, не дай погубить моею уликою милую женщину Мурашову, согми,
Господи, на пару с Ангелом-Хранителем, раба твоего Фан Фаныча в бараний рог,
согни, Господи, и тогда прибирай меня к себе, прибирай! Дошла моя мольба,
согнулся, схватил ноготок зубами и сразу не отгрызу: ослаб и полста снетовых
лет не держал в зубах ничего твердого. Отгрыз, слава Богу! Покатал во рту,
подержал на языке. Спасибо, родной!
Задвижки люка железного лязгнули, заглотнул я ноготок, и канул он в
меня, карябнув горло и грудь. Тут же ввалились мусора.
- Ах вы, красавчики мои, - говорю, - здравия желаю! Как прикажете вас
называть? Рад, что похожи вы на меня, человека. Я прибыл на нашу чудесную
пданету с миссией доброй воли. Привет вам от народа - строителя коммунизма и
лично от товарища Сталина! Правде не страшны никакие расстояния! - Говорю
все зто с понтом, что принял мусоров за инопланетян, радостно и приветливо,
и на орудия самоубийства показываю. - Товарищ Берия прислал вам
замечательные достижения нашей цивилизации. Мы, советские люди - хорошие, а
капиталисты - говно. По-вашински как будет - говно? - мусора не обращают на
слова мои внимания, перевернули камеру вверх дном, потом за меня взялись. Я
понтярить продолжаю, хляю за космонавта.
- Ой, не щекочите! Ой, не шмонайте! Не притыривал я вымпела с гербом
СССР и барельеф великого Ленина! Так вы, падлы, принимаете жителя с планеты
Земля? Мусора! Чтоб у вас на пятках по члену выросло и пусть горит под
вашими ногами ваша вонючая Альфа Центавра! Прокуроры, где вы? Они меня,
Коля, волокут, молотят по бокам, по бокам, и рукиноги осматривают, а я себе
хипежу всякую хреновину и веселюсь. Попадает, конечно, но это уже похоже на
жизнь, это уже - общение с живыми людьми, зто - не тухлый полет в туфтовом
космосе!
- Где ноготь, чума? Колись, не то печенки отобьем!
- Отбивайте, господа! Печенки мне уже не нужны.
- Где ноготь, тварь?
- Какой Ноготь? Жора или Кока? Если Жора, то умер в Лондоне и захоронен
на Хайгетском кладбище, а если сам Кока, то Кока тоже навек завязал, но он
покоится на Ваганьковском.
Тут мне врезали в скулу, я слегка поплыл, и слышу, Кидалла при
казынает:
- Хватит с ним волындаться. Приводите приговор в исполнение! Добро!
Мурашову - под следствие!
Притаранили шмутки, в которых я судился, одеваюсь, не тороплюсь,
торопиться некуда... Торопиться некуда... Торопиться некуда... Ширинку
застегнул... зачем?... бедная, думаю, Мурашова, аркан ей из-за меня... Но ты
не колись... не колись до конца... ноготок-то в Фан Фаныче, а Фан Фанычу -
кранты, чехты, более того, Фан Фанычу, до вскрытия он копыто ослиное
переварит, не то, что с мизинчика ноготок. Не колись, деточка, а то я
мучиться буду на том свете!
Ведут меня, Коля, куда-то... коридоры... двери... лифты... лестницы...
полы... перила... пороги... дерево... железо... бетон... бронза... и я
прощаюса с веществом, сотворенным Богом для человеческой радости, и так
глупо и гнусно употребленным бесами в казни... Ты, ведь, дьявол, сволота
такая, - иду и думаю, - за всю свою жизнь, вернее, смерть, ни одной
молекулы, падаль, не сотворил, ни злектрончика миру от себя не прибавил,
только изводишь и человека, и вещество в вечной злобе и неутолимой зависти,
но всего и всех, сучье твое рыло, не изведешь. Жаль мне тебя, дьявол. Жаль!"
Вот открыли, Коля, очередную дверь. Невзрачная такая дверь, краска
облуплена, на соплях держится. Я почуял почему-то, что вот оно, и не ошибся.
Уперся взглядом в железный пол с желобком посредине и начал вдыхать в себя
воздух, вдыхать, вдыхать, в груди - сила, ни одного выдоха не сделал, а ноги
слабеют, смерть начала меня заполнять... шмаляйте что ли! Шмаляйте!
Тут последовала, Коля, уже не в первый раз, полная отключка, она же
туфтовая смерть. Ты не задавай, пожалуйста, дурацких вопросов. Опыт моего
пребывания в отключке не имеет никакого отношения к опыту настоящей смерти,
потому что дуба я не врезал, и теснить, даже тиская роман, не собираюсь. Вот
врежу дуба, тогда и потолкуем, что к чему, с большими подробностями, а
теперь давай выпьем. Ты обратил внимание, как давно мы не пили? Выпьем за
моих покойных родителей. Царство им небесное! Они не то, что я. Они
действительно скончались.
8
Простить я себе, Коля, не могу, что, когда обговаривал с Кидаллой
условия, попросил отправить меня в лагерь с особоопасными врагаьвю Советской
власти, бравшими Зимний, и с соратниками Ильича, которых подловили в
тридцать седьмом.
Отошел я от наркоза в кузове трехтонки. Катаюсь по кузову в черном
бушлате, на ногах кирза, на грапках брезентовые руковички, на стриженой, на
бедной моей голове солдатская, фронтовая еще, ушаночка с дыркой на лбу и за
ухом. Ветер в этой дырке свистит. Сентябрь. Тоска на земле. Даже выглядывать
из кузова неохота. Знаю: на воле, по черным полям поземка метет, белая, как
глаза у Кидаллы, и вдалеке несчастные огоньки на вахтах мерцают.
В сорок восьмом я как-то летел в Хабаровск на встречу с
Томом-контрабандистом, так веришь, Коля, самолеты тогда низко летали, ночью
вся земля под крылом желтыми квадратиками была расчерчена, одни больше,
другие меньше: на освещение предупредительных зон в лагерях току не жалели.
К тому же много строилось новых ГЭС и электрификация всей страны шла как по
маслу. Сердце у меня кровью в том полете обливалось: лагерь на лагере,
лагерь на лагере, Ты-то ведь сверху ни разу на это безобразие не кнокал, а я
тогда нагляделся. Где-то тут, думаю, и твой лагерек, дорогой Фан Фаныч.
Приехали. Растрясло меня на колдобинах. Печенка - в одном углу кузова,
мочевой пузырь - в другом, в остальных - руки, ноги. Вылезаю. Отдолдонил Он
же, он же, он же, он же Харитон Устиныч Йорк... пятьдесят восьмая, через
скотоложество с подрывом валютного состояния Родины... по рукам, по рогам,
по ногам и тэ дэ". Вышел поглядеть на меня сам Кум - здоровенный хохол. Я
ему сходу раскинул чернуху, что числюсь за самим Берией и пусть сделает из
этого выводы, так как, - говорю,- ваша псарня создана для моей охраны, ибо
меня официально хотят выкрасть пять разведок мира.
- Прошу, - говорю, - нары в правом дальнем углу и в теплом бараке.
Тут кум меня спрашивает:
- Упираться, чума, будешь? Говори сразу!
- Всегда, - говорю, - готов, но надо суток трое оклематься после общего
наркоза. А потом гудите громче гудками и бейте, господа, морожеными своими
яйцами по заиндевеаой рельсе. На общие, кстати, работы, я сроду не выходил,
поскольку, - поясняю, - номенклатура, а вот полное собрание зеркальца
революции нашего ясного, Льва Николаевича девяносто томов согласен начисто
переписать ровно за двадцать четыре года и шесть месяцев. Полгода, извините,
господа, пропало у меня на предварительное тюремное заключение. И если, -
добавляю, - можно, то пожалуйста, держите из Иркутского централа
какую-нибудь завалящую Софью Андреевну мне в помощницы.
Короче, Коля, так я истосковался в своей третьей комфортабельной по
отвратительным человеческим лицам, что растрекался неимоверно. К тому же
отогрелся на вахте. Кум на всякий случай кое-что из моего треканья записал.
И пришел я в барак веселый оттого, что я живой, руки-ноги кукарекают, небо
сияет по-прежнему над головой, земля, хоть и казенная, носить меня
продолжает, и главное, самое страшное позади, а впереди что будет, то будет,
спасибо тебе, ангел-хранитель, друг любезный, и прости за выпавшее на твою
долю трудное дело вырвать такого окаянного человека, как я, из дьявольских
лап уныния и смерти!... Вхожу, значит, в барак вместе с кумом Дзюбой! Глаза
у него были темнокарие, а белки желто-красные. Он напоследок сказал, что
если начну чумить, то он быстро приделает мне заячьи уши, потому что лично
расстрелял и заставил повеситься от невыносимости следствия тысячу девятьсот
тридцать семь человек в честь того замечательного года и не дрогнет перед
тридцать восьмым, хотя ушел вот уж как год в отставку. Пока мы шли в барак
по зоне, я успел спросить, были ли среди расстрелянных Дзюбой врагов
знаменитые люди? Оказалось, что были. Каменев, Розенгольц, Блюхер, граф
Шереметьев, графиня Орлова, сыновья Дурново и, в общем, все больше
представители высшего дворянства и священники, а выдвинули его на это дело
после того, как он без промаха поразил свою высшую цель - царского сыночка
Алешу, оказавшего чекистам сопротивление невинным и тихим взглядом. - Еще, -
говорит, - премию мне на проводы дали: вывод в расход составнтеля учебника
арифметики Шапошникова и писателя Симонова. - Я говорю: - Не чешите мне уши,
гражданин Дзюба, все они живы и на свободе. - А он отвечает, что я, хоть и
чума, известная всему миру, но фраер, если не понимаю, что и арнфметик
Шапошников и "Жди меня и я вернусь" не настоящие, а заделанные после
расстрела в номерной мастерской.
- За что же их, - спрашиваю, - замочили?
Ну, когда Дзюба сказал, что Шапошников в учебнике навредил и дзюбин сын
поэтому таблицу умножения третий год выучить не может, а жену Дзюба застукал
во время преступной близости с его родным брательником, и патефон в этот
момент играл песню Симонова "Жди меня и я вернусь", то я понял, Коля, что
Дзюбу пошарили в отставку по "этому делу". Поехал он. Стебанулся, злодей.
Входим в барак. Все встают, как в первом классе, только медленно. Дзюба
говорит:
- Вот вам староста, фашистские падлы! Выкладывайте международные арены,
пока шмон не устроил, сутки в забое продержу!!! Живо! Смотрю, таранят
несколько зэков какие то дощечки и тряпочки с какими-то стрелками и
кружочками. Они на этих дощечках и тряпочках, поскольку жить не могли без
политики, занимались расстановкой сил на международной арене.
- Сколько можно напоминать, проститутки, что азартные игры запрещены?
Фишек не вижу! Живо сюда свои монополии, концерны, картели, колонии,
буржуазные партии и так далее... Экономический кризис капитализма опять
притырили? Не дождетесь, бляди, нашего поражения, сколько бы вы не тешили
себя на нарах! Расстановка сил на международной арене снова в нашу, а не в
вашу пользу! Поняли, кадетские хари и эсерские рожи? У нас бомба водородная
появилась! Съели, гаденыши?
Ты бы посмотрел, Коля, что стало при этом известии твориться в бараке!
Эти зачуханные, опухшие, седые, худыв, забитые, голодные, бледные зэки
заплясали от радости, начали трясти друг другу руки, обниматься, целоваться,
а один, жилистый такой, с бородкой и в пенсне, слезы вытирает и говорит
Дзюбе:
- Да поймите вы, наконец, гражданин надзиратель, что у вас и у нас одна
конечная цель - мировая коммуна, и если мы разыгрываем на самодельных
международных аренах классовые бои, то это исклюпетельно из желания, чтобы
некоторые наши тактические и стратегические задумки стали орудием в борьбе
пролетариата против фашизма и капитала. Поймите и то, что мы приподнялись
над личными трагедиями, над наветами, над самой страшной для человека нового
типа из всех земных мук - мукой отлучения от партии и ее дел. Приподнялись
ради веры в объективный ход истории, ради глубокого уважения к несгибаемому
слуге Исторической Необходимости Сталину. Отошлите наши труды в ЦЕКА.
