допросил прямо на улице Нюрку-суку, которая у нас за углом пивом торгует. И
ты веришь, эта гадина показала, что я каждый раз издевался над ней, требуя
долива пива после отстоя пены! Я ни разу этого не требовал, Коля! Наоборот,
я всегда вежливо говорил: "Пожалуйста, если можно, одной пены". Это и бесило
мандавошку. Но тогда я на Нюрку не злился. Тогда я кивал головой, мол, верно
ты толкуешь, советский ты, Нюрка, человек, родная ты моя. И знаешь, Коля,
кто меня вывел на время из этого состояния? Ты, мой милый! Ты! Если я, даст
Бог, буду помирать нормальной смертью и хватит у меня сил оглянуться, я
вспомню, как ты, посмотрев на фото, подсунутое Кидаллой, пожал плечами и
твердо, с некоторым даже презрением к мусорам, свысока, как и подобает
уважающим себя и своих друзей благородным людям, ответил: "Эту сволочь
первый раз вижу!"
Я вспомню, помирая, твой смех, Коля, когда, припертый к стенке
фотокарточкой /мы с тобой в "Савойе" улыбаемся официанту, несущему на блюде
бутылку "Столицы" и запеченных карпов/, когда, припертый к стене, ты сказал
Кидалле и его псам, взбешенным и не имеющим права отбить тебе на съемках
закрытого фильма печень и почки: - Мало ли, граждане начальнички, с кем я
сидел в кабаках? Всех не упомнишь !
Вывел ты меня, значит, на время из состояния, когда я сам болел против
себя, но ведь кино потому и важнейшее из искусств для большевиков, что оно
все может поставить раком.
И опять я жду, когда сожмется вокруг меня кольцо. Окружили мой дом,
пожарная команда приехала, сетку натянули под окнами, чтобы я не выбросился
с шестого этажа, и Кидалла сказал в мегафон:
- Выходите, Харитон Устинович Йорк! Вы проиграли. Сопротивление
бесполезно!
А на площадке около двери мусоров шесть с автоматами, готовыми прошить
меня в случае сопротивления. Выходит на звонок соседка Зойка, которой я,
уходя на Лубянку, клопа подсунул в комнату, и сходу, конечно, продает, как я
два дня назад куда-то собирался, вынул из бачка в сортире пачку денег,
связку колец, пригрозил Зойке изнасиловать ее и убить, если проболтается, и
скрылся. И финку вынесла Зойка окровавленную,которую нашла в своей калоше.
Волосенки серобурые к лезвию прилипли. Хорошо, что комнату мою не
раскурочили. Просто зубы у меня зачасались от любопытства, куда же это я
запропастился, куда слинял, где я, нехороший человек, заныкался, наконец?
Показали, как Сталин и Молотов приняли посла Австралии и для утешения
подарили ему изумруды покойной императрицы Александры Федоровны. Не обошлось
также и без митинга. Убийцу - к ответу! Австралия, мы с тобой! Руки прочь от
фауны дружественного континента! Вдруг, ни с того, ни с сего, показывают
лужок, ромашки на нем, колокольчики, кашка розовая, бабочки летают, пчелы
жужжат, жаворонок над лужком звенит, такая прелесть и покой под ясным небом.
И по лужку, неподалеку от речушки, корова пегая ходит, травку щиплет. Трава
высокая-высокая. Щиплет себе и щиплет, тихо к речке идет корова. Не идет, а
плывет, незаметно, как ногами переступает. "Марта! Марта! - зовет эту корову
и что-то кричит по немецки здоровая баба, танком только подминать такую.
Ведро в руках у бабы. "Марта! Марта!" - корова быстрей к речке пошла. Баба
ее догнала. За рог схватила. По шее дала. Корова встала, а баба присела.
Ведро подставила. Доить собралась. Берет по соску в руки, рот глупо
раскрывает и что-то соображает. Потом как заорет: "Ганс! Ганс! Зольдатн!
Шнель! Шнель!"
Смотрю: корова падает и из пуза ее, представь себе, Коля, показывается
моя родная харя! Тютелька в тютельку моя! Тут я подумал, что Кидалла вполне
мог внушить мне под уколами проделать всю эту хреновину, и стал болеть сам
за себя, хотя совершенно не мог вспомнить, как я попал в корову Марту. Ее
ведь тоже надо было "замочить", мастерски содрать шкуру, оставив голову и
хвост, и партнера к тому же найти для задних ног. Помогаю я ему выбраться из
Марты, а это оказывается не мужик, а киноактриса Зоя Федорова, посаженная
Берией, и мы оба, подминая высокую траву, бежим к реке, к границе, как я
понял, ГДР с ФРГ. Быстрей, Фан Фаныч, быстрей! Не отставай, Зоя Федорова! По
нам уже шмаляют, пули свистят над головой, косят очереди автоматные траву
вокруг. Овчарки лают все ближе и ближе. Вот она речка перед глазами, нырнуть
в нее и вынырнуть в Мюнхене, в пивной, за столиком, уставленным кружками
пива, долитого после отстоя пены без всякого унизительного для меня и тебя,
Коля, требования. Пригнись, друг-Зоя, пригнись, дура, а она возьми и
споткнись об нарытую кротом кучу земли. Упала, встала, трава кончилась,
метров десять голой зоны до речки. Тут очередью автоматной полоснули по
пяткам, и я сдался, неохота было помирать. А Зоя Федорова по горлышко успела
в речку войти и подняла тоже руки вверх! К ней две овчарки подплыли. Бедная
Зоя завизжала от ужаса: все. таки это не "музыкальная история" и главная
роль в кинофильме "На границе". Обшмонали меня и Зою восточногерманские
пограничники и вдруг, представляешь, подбегает ко мне эта бабиша и тоже по
кумполу моему ведром - бамс, все у меня поплыло перед шнифтами, и голова
загудела, как царь-колокол. Я упал, а зал прямо взорвался от хохота. Гы-ы-ы!
Мне стало жалко, что кино кончилось, но это был на самом деле еще не конец,
хотя здесь мой сценарий обрывался.
Пошли допросы. Два дня мы их смотрели с перерывами на обед и в сортир.
И на каждом допросе я отпирался, изворачивался, лгут, отрекался от пуговицы
на ширинке, говорил, что езжу в транспорте без билетов для экономической
диверсии, умолял выдать меня эквадорской и швейцарской полициям, но все ж
таки обессилел от терпеливой логики Кидаллы, от финки, найденной в Зойкиной
калоше и раскололся. А старая задница - заседательница снова завопила с
места на весь зал: "Это полный распад!"
Но я опять-таки, Коля, хоть убей, не могу вспомнить ни допро сов, ни
лиц многочисленных свидетелей и ласточек, проливавших свет на то, как я, все
усложняя и усложняя свои сексуальные претензии, докатился постепенно до
кровавого преступления. Между прочим, мне очень мешали и щекотали сосок
сиськи провода датчика, прикрепленного к груди. Специалист, который его
прикреплял, говорил, что для меня это самый важный датчик, но я по-тихому
взял, да и оторвал и датчнк и провода. Спокойней стало. Вдруг между
допросами показали нам встречу Вальтера Ульбрихта - козла с Гертой Бромбах,
которая нас с Зоей засекла, тварь, в корове Марте.
- Как вам, Герта, это удалось сделать?
- Что ж особенного? Дотронулась я до вымени, а оно холодное. Нас ведь
еще на курсах учили Канту и практическому разуму. Вымя необходимо должно
быть теплым. А оно было холодное в себе. Я закричала от такой апперцепции.
Ну, и врезала ведром по голове. Каждая немка поступила бы так на моем месте.
Маршал Тито - капут! Израиль - к ответу!
- Спасибо, Герта. Вы - хорошая немка! - сказал козел Ульбрихт. Хорошая,
действительно, внешне баба. В общем, Коля, я так был в кино похож на себя,
верней, не то, чтобы похож, а просто тени сомнения не было во мне, что я -
это не я, или, что не я - я, прости, все снова вбашке перепуталось, и вместе
с тем в памяти моей не осталось ни крохи, ни грамма из увиденного, что я
снова начал чокаться. Снова душа оборвалась, бессильная, из-за неимения
опоры и дьявольской путаницы, разобраться, где ее истинное существование, а
где туфтовое. От этого страшно. Не может быть в человеке большего страха,
чем этот страх. Помнишь, я, как последний в жизни хлебушек, ел последние
секунды жизни на свободе? И эти секундочки были Временем Жизни. А на скамье
подсудимых, когда даже тело не чувствует за собой опоры, когда за свиной
пустота, вокруг чернь тьмы и перед глазами на экране твой двойник, но душа с
безумной и мучительной болью, для того, чтобы не сорваться окончательно уже
в бездну, пытается бедная душа вспомнить свою жизнь в этом двойнике, то
такие секунды, Коля, не дай тебе, Господь, испытать их, такие секунды и есть
- чистое Время Смерти. И я утверждаю, я смею утверждать при наличии
странного своего опыта, что самоубийство - это самая последняя попытка
бедной и больной души, брошенной в условия смерти, обрести жизнь. Я, Коля,
сам не знаю, да и тебе не надо знать, чем кончаются эти попытки. Пока что
давай пожелаем и виноватому человечеству и невинным животным, давай пожелаем
жизни всему живому... Так вот; снова чувствую - сейчас поеду, тем более
стали показывать вообще страшные для меня вещи. Кидалла устроил очную ставку
между мной и пожилым генералом. Погон на нем, конечно, уже нет, на кителе
темные полоски от орденских лент. Дергается щека и веко. Хорошее при этом
было у генерала лицо. Лицо, Коля, мужчины и солдата. И вместе с тем, ты
знаешь, детское лицо. Беспомощное. Пригласили человека поиграть в какую-то
войну, а на таких войнах он сроду не бывал, все больше финские да
отечественные, и главное, тут только нападают, защищаться же не велят.
- Гражданин Йорк, - задает мне вопрос Кидалла, - вам передавал бывший
генерал-лейтенант Денисов по предварительному сговору в обмен на машину
досок и сто листов кровельного железа гранату-лимонку и генеральскую форму
летней одежды?
Ты, Коля, можешь себе представить, чтобы я ответил: "Передавал", если
даже на самом деле генерал Денисов передал бы мне не то что вшивую
гранату-лимонку, а пяток бронетранспортеров и пару атомных бомб и все это
при вонючих свидетелях Молотове и Кагановиче? Не можешь ты себе этого
представить. А я, однако, ответил, как жалкая блядь, что передавал, и к том
уже добавил, что генерал Денисов предлагал мне за это три мешка цемента ! он
строил по чьей-то сценарной версии дачу для любовниц/, новенькую полевую
радиостанцию и план стратегического отступления всех наших войск до Урала в
случае войны с Югославией.
- Гражданин Денисов, вы подтверждаете показания гражданина Йорка?
Генерал, глядя мимо меня и Кидаллы, спокойно ответил, что подтверждает. Я не
знаю, киношники ли постарались, но он минуты за две поседел, белым стал у
всех на глазах. Это был настоящий генерал, а я - говно, и я, после того, как
почувствовал полнейшую пустоту в груди на месте души, хотел вскочить со
скамьи и броситься на штык конвоирского карабина. Верней, Коля, не хотел, а
уже вскочил, но ноги мои, словно приросли к полу, я их просто оторвать не
мог от него. Падлы и этот момент предусмотрели. Я вынужден был остаться в
живых. Я попробовал оторвать взгляд от экрана, но жуткий страх /такой иногда
тянет человека, трухающего высоты, взглянуть еще раз вниз с десятого этажа/,
жуткий страх заставлял отрывать руки от лица и смотреть, как я колюсь,
парчушка позорная, как продаю всех, о ком спрашивает Кидалла. Разумеется,
Коля, я понимал, что меня или отравили, или загипнотизировали, но ведь мне
от этого было не легче. Всякая отвратина-то происходила со мной, а не с
Хабибулиным! И я, как самой страшной пытки, ждал вопроса Кидаллы о тебе.
Кидалла не мог не знать о кое-каких наших делах и вообще о том, что мы с
тобой кирюхи, и не преминул бы, шакалина, использовать этот момент. Но нет!
Не спрашивает, падаль! Уже следствие подходит к концу, проведены всякие
эксперименты. Я показывал на чучеле Джеммы, как я ее изнасиловал, показывал
скамейку, на которой подолгу сидел напротив вольера, обдумывая злодейство, а
насчет тебя, Коля, Кидалла молчит. Молчит блевотина спасителей человечества!
Почему? Мне кажется, я допер. Наверное, и в тебе, Коля, и во мне есть что-то
такое, до чего Кидалла при всей его власти, при всем нюхе, при всей Аворе
шестерок не может докопаться. Догадывается, несомненно, что это великое
