виноват, что именно здесь счастлив соответствовать человеческому. В тот раз,
кстати, я волындался, с кем бы ты, Коля, думал? Ни за что не угадаешь!
Волындался я с лилипуткой из оркестра "Карельская березка". А ты-то, -
говорю, - сукоедина мизерная, на кого стучишь?
- Меня, - отвечает, - многие дипломаты добиваются, чтобы потом
карточками торговать в Париже, ну, а я должна узнать день и час, когда в нас
водородную бомбу бросят, или всю Волгу отравят кока-колой.
Уходя от нас на карачках, баскетболистка на себе эту лилипуточку
увезла. Вот только сейчас я вспомнил, что был потолок в накадей третьей
комфортабельной. Был,
Сам понимаешь, расстались мы с профессором друзьями. Вери ь плакал
старикаша на груди у меня перед тем, как его дернули. - Я, - говорит, - за
зту неделю прожил с вашей, Фан Фаныч, помощью огромную жизнь, и не считаю,
что изменил Дашеньке - ей, Коля, с баррикады в висок булыжник пролетариата,
если помнишь, попал. - Мне даже кажется, что дашенькина душа невероятным
образом находится в изумительном теле моей тяжелоатлетки. Я никогда не
исключал подобного трансцензуса. Я ждал его. Спасибо, дорогой Фан Фаныч!
Лично я, не беря с собой никого по делу, прощаю все зло мира за радость
знакомства с вами и ничего не боюсь. Ни-че-го! Справедливость
восторжествует!
У старикаши милого действительно страх пропал. Разделся догола, закурил
сигару и ходит себе из угла в угол, лекцию мне тискает, про образ жизни
кенгуру. Я ему сказал напоследок пару слов на счет торжества справедливости.
- Торжество, - говорю, - уже было, да прошло. Свечи погашены, лакеи
плюгавые фазанов дожирают. А нас с вами, голодных и холодных, на том
торжестве не было, нет и не будет...
4
Тоскливо мне без него стало. Тоскливо. Ласточек я велел Кидалле больше
не присылать, так как мне надо организовать накопленные знания, посочинять
сценарий и набросать пару версий и вариантов. Лежу целыми днями. Курю, и
дымок все улетает, неизвестно куда... На солнечные часы смотрю. Окон, Коля,
в камере, действительно не было, не лови меня на слове, а солнечные часы
были для садизма, и черт его знает откуда бравшаяся тень показывала мне
время. Тоска, падла, тоска. Почти не хаваю, "Телефункен" не включаю. От
постельного белья Первой Конной воняет, от хлебушка - крова вой
коллективизацией. Читаю "Гудок", он снова выходить начал, "Таймс" и
"Фигаро". Кидалле по телефону говорю:
- Переведи ты меня отсюда куда-нибудь в настоящую тюрьму. Тут я
чокнусь, стебанусь и поеду. Или пожар устрою. Сожгу простынки Тухачевского,
стулья Орджоникидзе, указы Шверника, болтовню Троцкого, полотенце Ежова,
"Три мушкетера" Бухарина, Государство и революцию" Ленина! Сукой мне быть
все сожгу! За что ты меня изводишь? Хочешь, возьму на себя дела ста
восьмидесяти миллионов по обвинению в измене Родине? Хочешь, гнида, самого
Сталина дело на себя возьму? Не хочешь? Тогда давай пришьем ему сто
девятую'. злоупотребление служебным положением, и семьдесят четвертую, часть
вторую: хулиганские действия, сопровождавшиеся особым цинизмом? Молчишь,
мусорина поганая, фашист, трупную синеву твоих петлиц в гробу я видал.
Переведи меня отсзеда в одиночку, пускай лед на стенах и днем прилечь не
дают! Переведи! Печенку на бетоне отморожу, чахотку схвачу, косточки свои
ревматизмом кормить буду, сапоги твои вылижу, пускай глаза мои оглохнут, уши
ослепнут, кровь в говно превратиться, только переведи! Переведи меня в лед и
в камень, где Первой Конной не воняет, Перекопом, правой оппозицией,
коллективизацией, Папаниным на льдине, окружением бедных солдатиков, сука,
причем тут я? Переведи, умоляю! Дай мне заместо пива и раков света кусочек
дневного за решеткой! Я на ней сам с собой в крестики и колики играть буду,
ну кому ж я мешаю? Ко-му я ме-ша-ю???
Хипежу, Коля, а сам чувствую, вот-вот чокнусь, вот-вот стебанусь,
вот-вот поеду. Кидалла молчит, терпеливо выносит оскорбления в разные
высокие инстанции и в круги, близкие ко взятию Зимнего. Ничего не щелкает,
"Буденный целует саблю" от юного безбородого Курлы Мурлы не отодвигается,
рыло надзирательское не появляется и в зубы мне маховиком не тычет. Побился
я в истерике, но все бесполезно, и забылся вдруг. Под наркоз меня Кидалла
бросил. Тогда я, разумеется, этого не знал.
Выхожу из наркоза обалдевший и связанный по рукам и ногам. Лежу
почему-то на полу, на свежем сене, перед глазами миска сырой морковки и
незнакомые веточки с листиками. Оглядываюсь. Обстановка камеры все та же.
Только почему-то у Кырлы Мырлы на портрете борода стала отрастать и в
шнифтах безумный блеск появился. Уставился он на меня и словно говорит:
"Хватит, Фан Фаныч, мир объяснять! Надоело! Пора его, паскуду,
перелицевать!"
Да, Коля, чуть не забыл! Ряд картин и фотографий исчез почему-то со
стен. "По большевикам пошло рыдание", "Ужас из железа выжал стон", "У гробов
Горького, Островского и других", "Сталин горько плачет над трупом Кирова",
"Карацупа и его любимая собака Индира Ганди", "Кулаки на Красной площади",
"Маршал Жуков на белом коне" - все эти картины, Коля, и фотографии исчезли и
на ихних местах появились другие. "Наше гневное НЕТ!!! - кибернетике,
генетике, прибыли, сверхнаживе, джазу, папиросам "Норд", французской булке и
мещанству". Рядом "Члены политбюро занимаются самокритикой", "Жданов сжигает
стихи Анны Ахматовой", "Конфискация скрипичного ключа у Шостоковичей и
Прокофьевых" и немного повыше "Микоян делает сосиски на мясокомбинате имени
Микояна". Я подумал, что в верхах произошли кое-какие изменения и наверняка
кого-то шлепнули. Потом оказалось - предгосплана Вознесенского...
Руки у меня затекли. Дотянулся я губами до морковки. Пожевал. Понюхал
листики. Щелкнуло. Слышу какие-то радостные голоса: "Ест! Ест!... А я уж
хотел с женой и детьми прощаться!! Ест! Главное - нюхает! Поздравляю вас,
Зиночка, с орденом Красной Звезды!" Я говорю Кидалле:
- Послушай, холодное ухо - горячая печень, если ты меня не развяжешь,
то я обижусь и уйду в несознанку!
Нет ответа. Но вот наконец-то "Наше главное нет - французской булке!"
отодвигается от "Иуд музыки нашей", и в камеру на цирлах входит милая, более
того, Коля, прекрасная, только что-то уж очень бледная женщина, Молодая. Лет
двадцать семь - тридцать пять. Волосы искрятся. Мягкие. Пышные. Русые.
Близко, близко ко мне подходит. Я поневоле смотрю снизу вверх. Вижу ямочки
на коленках, молока в них налить парного и лакать, и сердце у меня заходило
ходуном, если бы не веревки, выскочило бы из ребер! Вижу трусики голубые,
Коля, и в глазах моих потемнело от душной крови. Смотрит женщина сверху вниз
на меня связанного, нежно улыбается, присела на корточки, по лицу погладила,
я успел пальцы ее холодные поцеловать, и говорит:
- Ну, успокойся, милый, успокойся, хороший... Тебя любят... Тебя
жалеют... Тебя в обиду никогда не дадут.
- Я, - говорю, спокоен уже, спасибо, но кто вы? И согласитесь, что
связанный по рукам и ногам Фан Фаныч не может вполне соответствовать такой
королеве, как вы. Вы похожи, ха-ха, на Польшу до первого раздела!
А она мне, Коля, словно глухая, опять говорит:
- И глаза у тебя как сливы лиловые в синей дымке. Я вижу в них себя.
Глубоко-глубоко... На донышке колодца... Это я плещусь... Это - я... Милое,
хорошее, славное, красивое животное... Губы у тебя замшевые... Уши нежные...
Ноги сильные...
Что за еб твою мать, занервничав слегка, думаю и говорю:
- Развяжите меня, пожалуйста, Руки затекли и, извините, пур ля пти не
мешало бы...
Смотрю - берет женщина баночку, расстегивает, вытаскивает, а он стоит,
и я никак помочиться не могу.
- Послушайте, - говорю, - вы не можете ответить, до каких пор я буду
связан, и передайте Кидалле, что он, псина мусорная, погорел с делом о
кенгуру. Я не Рыков и не Бухарин и не Каменев, и издевательств не потерплю.
Ими меня вообще не удивишь, как говяжьей кровью Микояна на мясокомбинате
имени Кагановича. Помочился лежа. Делать нечего. А она снова нежно гладит
меня по волосам, перебирает их и мурлычит так нежно, что понт какой-нибудь
просечь в ее голосе, Коля, абсолютно невозможно.
- Милое, странное животное... Ты, наверное, скучаешь по своей
Австралии... Поэтому у тебя глаза грустные... и лапы дрожаг " и сердце
бьется... Тук-тук-тук. О О Совсем, как у нас... совсем, как у нас...
Я психанул, задергался, но посвязали меня крепко, и кричу Кидалле: -
Мусор! Какая каракатица ебала твою маму? Какой зверь? И жива ли вообще твоя
мама? Если жива, то приведи ее в свои органы! Пусть полюбуется, как ее
сыночек пьет кровь из безумной женщины и нормального человека Фан Фаныча!
Приведи! Может, крови тебе моей мало? Тогда говна поешь, мочи попей, закуси
моим сердцем, падаль! ... А ты, - спрашиваю несчастную, потому что никаких
сомнений насчет того, что она поехавшая, у меня не осталось, - ты думаешь, я
- кенгуру?
Теперь, Коля, я приведу тебе полностью весь наш разговор.
- Ты думаешь, что я - кенгуру?
- Наверное, мой милый заморский друг, ты мне хочешь что-то сказать? О
- Не коси, сволочь, не коси! Фан Фаныча на понт не возьмешь! Я не
кенгуру! Я битая рысь и тертая россомаха!
- Только не кусайся... Ай, ай! Тете бобо... Хочешь что-то сказать и не
можешь? Не можешь, бедный? Я понимаю: тебе не хочется лежать связанным. И
людям зто тоже не по душе. У тебя есть душа?
- Нет! - говорю вслух, - Фан Фаныч - не битая рысь. Фан Фаныч -
обсосанный котенок. Битой рыси судьба не заделала бы такое крупное фуфло и
не приделала бы заячьи уши! Битая рысь осталась бы в свое время в Эфиопии, а
не испугалась бы итальянских фашистов и не отвалила бы на Советскую Родину.
Фраер! Моральный доходяга! Лагерная параша! Парчушка рваный! Мизер! Ты мог
сейчас вот, в зту секунду пить кофе с императором Селассие, а не валяться в
подвалах Чека! Подонок!
- Я тебе не враг. Ты мне нравишься. Ты хо-ро-о-о-ший... Я люблю тебя
гладить... Понимаю: ты кажешься себе человеком... Думаешь, я не понимаю?
- Сука! Тебя электрошоком лечить надо! Молчи, тварь, а то я тоже поеду!
Молчи!
- Зачем же ты губы кусаешь? Дай, я вытру пену... Вот так... Ой!
Повторяю: тете - бобо!
- Я тебя, падлу, схаваю, чтоб тебя передо мной не было! Сгинь, чертила!
Сгинь!
- Успокойся... Я за ушами тебе почешу... Приятно? Ты ведь не знаешь,
что мы с помощью оптических преобразователей сняли с нервных окончаний
твоего гиппоталамуса человеческий образ... Бедный, В зоопарке почти все
животные, кроме птиц, змей, черных пантер и орлов воображают себя похожими
на людей и совершенно равнодушны к своим зеркальным отражениям... Но ты не
человек. Ты - славный, грустный, сильный, злой кенгуру. Но ты не будь злым.
Поешь! Не отплевывайся. Без еды ты умрешь, и тете будет тебя жалко! Тетя не
хочет, чтобы ты умирал. Поешь, милый, поешь.
- Ну, Кидалла! Ну, хитооумная помесь гиены со всей блевотиной мира!
Честно говоря, я тобой, псина, восхищен. Молодец! Но ты загляни, мокрота, в
свою душу! Загляни! Трухаешь ведь! Не заглянешь! А знаешь, почему? Не
знаешь! И я не скажу. Помучайся. По пытай меня. Но я и под пытками не скажу,
почему ты трухаешь заглянуть себв в душу! Прокурора по надзору давай, гнида!
Я голодовку объявляю! Требую прокурора по надзору!
- Ты ведь пятые сутки не ешь. Не хрипи, не хрипи. Я буду кормить тебя
насильно. Мы не можем позволить тебе умереть.
- Убей меня, Кидалла! Я плачу и умоляю, убей! Я за одно за это до конца
времен буду Бога молить, чтобы простил он тебя и успокоил! Чтобы он успокоил
