южную ночь.
Песня словно тянула, вытягивала что-то с самого донышка души, и на
оборотной стороне век нарисовалась странная комната. Она была вроде ящика
с открытой боковой стенкой, обитого изнутри дорогой узорной материей с
блеском, причем окон не было вовсе, ни одного, и Валька твердо знал, что в
откинутой стенке их тоже нет. В ней была лишь невидимая дверь, тяжелая,
отвратительная, с глазком, как в тюремной камере. А там, где в стене
вполне могло быть окно, стоял спиной к Вальке невысокий щуплый человечек в
сюртуке, обтянувшем узкие ссутуленные плечи, и в валенках. Он уткнулся
лбом в турецкие огурцы узора. Кудрявые и сильно поредевшие его волосы
отливали легким серебром.
Еще в комнате была женщина. Она сидела возле небольшого пианино,
изящного, подлинно дамской игрушки, в полной гармонии с прекрасной тканью,
с изящным столиком для рукоделия, но в совершеннейшем противоречии с
глазком невидимой двери. Женщина была невысока ростом, в черном платье с
большим белым воротником, во вязаной шали, ее черная коса была уложена на
затылке, а длинные локоны на висках обрамляли взволнованное лицо.
Очевидно, она только что плакала, и теперь осторожно промокала глаза
платочком, боязливо поглядывая в сторону Вальки. Валька понял - боится,
как бы не вошли. И еще понял, что именно он сейчас подсматривает...
На пианино лежали ноты. Двойной разложенный лист вдруг стал расти,
занял все пространство перед глазами и Валька прочел название над первым
нотным станом. "Баркарола" - так было написано крупными буквами с
выкрутасами, а сбоку меленько слова песни, не дававшей ему покоя уже
который день: "Ночь весенняя блистала свежей южною красой..." Вполне
возможно, что за стенами этой обреченной и запредельной комнаты была
сейчас ночь, но уж никак не южная. Какой же тут, к бесу, юг, если валенки
и шаль на зябких плечах, если нарядная ткань на стенах не спасает от
яростных сквозняков?
- Я не могу слышать эту песню... - сказал тот мужчина в сюртуке.
- Я все понимаю, Сашенька, - ответила женщина.
- Но ты спой, - вдруг попросил он.
И тут стали таять загадочные нотные закорючки, остался только лист,
он тоже куда-то исчез, рухнула стенка между Валькой и теми, кто слушал
занудное сочинение Широкова. Теперь и у него в ушах звучал рассудительный
голос.
- "Не могу же я вовсе без книг обойтись, - говорит Александр. -
Приучен читать, душа моя, притом же, читая пренудное сие сочинение,
внутренне я веселился, потому что скушнее написать невозможно". "И только
ради этого?" - спрашивает она. "Только ради этого, - отвечает он. - Еще
несколько времени - и попрошу я, чтобы мне прислали Четьи-Минеи, чтением
которых я развлекался зимой двадцать четвертого года. Но тогда ко мне был
приставлен святой отец, дабы я от сей книжицы не уклонялся. А ныне чтения
от меня требуешь ты, душа моя, и я даже не могу подпоить тебя ромом, как
того монашка..."
Валька посмотрел по сторонам - Широкова не перебивали, но и
удовольствия его пьеса никому не доставляла.
- "Ты теряешь чувство меры, мой друг", - заметила Мария. "В том же я
могу упрекнуть и тебя". "Меня?" - испугалась она. "А кто иной постоянно
мне напоминает, что я сижу в этой проклятой тайге без дела, что я позабыт
всем миром, что бездарные писаки заполонили петербургские альманахи, и ты
же еще спрашиваешь меня, не желательно ли мне подержать в руках такой
журналец! А время меж тем идет, и более десяти лет я не видел ни одной
своей строки ни в журналах, ни в альманахах, только в наших блуждающих
тетрадках, которых хорошо коли шесть штук наберется. А господ читателей -
хорошо, коли вчетверо больше, считая грудных младенцев!.."
Широков замолчал, выпил с полчашки кофе и продолжал читать этот
скучный, невзирая на восклицания, разговор.
- Мария ничего не ответила и лишь поднесла платок к глазам. Александр
стремительно подошел к ней, опустился на колени и взял ее руки в свои.
"Прости меня, - сказал он. Это просто меня гнетет безысходность. Когда
человеку в расцвете творческой поры предоставлены три права: выть от
смутной тоски по лучшему миропорядку, заниматься самобичеванием или же
ковырять в носе..."
- Стоп, стоп, враки! - закричала Изабо. - Тут ты загнул! Насчет
ковыряния в носе - это тебе не пушкинский афоризм!
- А все остальное - из этого самого Пушкина? - удивленно спросил
Валька.
- Мы не знаем, что говорил в Сибири Пушкин Марии Волконской, но этого
он сказать ну никак не мог, - ответила ему Изабо. - Это сказал совсем
другой человек. Анатолий думал о нем, когда писал пьесу, вот его афоризм
туда и попал.
- Его там нет, - возразил Широков и в доказательство предъявил
машинописный лист.
- Ты думал, иначе мы не догадаемся, кого ты вывел в образе Пушкина? -
спросила Изабо.
- Нет, не то... Я проверял реакцию, что ли... Я писал эту пьесу и
воспроизводил на внутреннем магнитофоне интонации Чеськи. Ну, мне нужно
было, чтобы они естественно возникали в пушкинском монологе...
- Возникли, - сказала Верочка. - Даже не по себе стало. Я смотрела,
слушала и не понимала, зачем вообще Изабо затеяла этот балаган! С пьесой и
тортом! А потом до меня дошло, насколько это смешно... и вообще...
Но ей уже не было смешно, с ней сегодня творилось неладное, она так
мотала головой, что хвост каштановых волос носился за спиной, со свистом
задевая стенку. И кулачки полупрозрачные закаменели, и она трясла этими
бессильными кулачками, как будто этим могла что-то объяснить
остолбеневшему Широкову и вдруг утратившей азарт Изабо. Карлсон крепкой
лапой обнял ее за плечи, унял дрожь, пододвинул к ней чашку с остывшим
кофе и принялся вполголоса уговаривать выпить и успокоиться.
- Твоя пьеса в таком виде интересна только нам троим, и она даже не
пьеса, - сурово говорила тем временем Изабо Широкову. - В ней нет действия
и не предвидится. Всего два персонажа...
- Но Чесс задумывал именно так - Александр Пушкин и Мария Волконская!
Я точно знаю.
- Откуда мы знаем, что он задумывал! Он рассказал тебе про Пушкина и
Волконскую, потому что вычитал о них в "Вопросах литературы" какую-то
гипотезу. А потом стал фантазировать дальше.
- Я пытаюсь разгадать, что хотел сказать этой пьесой Чесс, - не
унимался Широков.
- И вообще можно съездить за цветами и шампанским! - нес ахинею
Карлсон, и это непостижимым путем успокаивало Верочку. - Ты когда-нибудь
пила шампанское в бане? Ну, в недостроенной? Я сейчас подгоню машину и
рванем за бутылкой! Извиняй, Анатолий, слушатели из нас никудышные. Вот
когда твою пьесу поставят и по телевизору покажут, я под нее даже
бутерброд жевать не буду, честное слово!
- Мне убрать рукопись? - спросил Широков.
- Давай сюда! - приказала Изабо. - Мы лучше прочитаем все по очереди.
Так будет умнее всего. И без всякого балагана.
Она покосилась на Верочку. Но та уже пила остывший кофе, преданно
глядя в глаза симпатяге и специалисту по дамской истерике Карлсону.
Дальнейший разговор был самый бестолковый - одновременно Широков
пересказывал содержание следующей сцены, где Пушкин рассуждал о своей
несостоявшейся дуэли с Толстым-Американцем, цитировал наизусть здоровенные
куски из дуэльного кодекса и клял друга-демона, отравившего всю его жизнь,
- Раевского; Верочка вспоминала что-то типографское; Изабо требовала от
Карлсона, чтобы он наконец врезал ей новый замок; Валька делил торт. В
разговоре этом выяснилось, кстати, что Микитин уехал из города на месяц и
вернется к началу июня, не раньше. Валька понял, что и эта поездка в
мастерскую была в сущности бесполезна. Он засобирался домой.
Услышав слово "теща", Карлсон проникся к нему неслыханным сочувствием
и обещал доставить прямо к дому на своем "Москвиче", все-таки не час на
дорогу, а в худшем случае двадцать минут. Он предложил свои услуги и
Широкову, тот не отказался и вопросительно посмотрел на Верочку, но она
сообщила, что переночует в мастерской, им есть о чем поговорить вечером с
Изабо.
Сообщение это явно не обрадовало ни Карлсона, ни Широкова. А Валька
решил для себя, что его эти проказы не касаются и ему они безразличны.
Карлсон выбрал объездную дорогу, которая под вечер была совершенно
пустынна.
Валька с Широковым, сидя на заднем сиденье, говорили о дизайнерских
курсах, когда Карлсон вдруг остановил машину и повернулся к ним.
- Разговорец есть, - решительно сказал он.
Широков отвернулся и уставился в окошко.
- Ты, Валентин, парень умный, - задушевно начал Карлсон, - и все
поймешь без рассусоливаний. Тебе лучше больше не появляться в мастерской у
Гронской. Лучше для всех...
Валька посмотрел на Широкова, но тот приклеился взглядом к окошку.
- Вот и Анатолий подтвердит, - жестко сказал Карлсон.
Широков неохотно повернулся и набычил круглую голову. Это, видимо,
означало кивок.
- А что случилось? - как можно хладнокровней и независимей спросил
Валька. - Я поперек дороги кому-то встал? Или кого-то обидел? Так я
вернусь и извинюсь!
Он стал шарить по дверце, ища ручку.
- Ничего не случилось и никого ты не обидел, - пряча взгляд, удержал
его Широков.
- Просто из-за тебя тут может большая каша завариться, - сказал
Карлсон. - Анатолий, объясни-ка ты ему художественно, что ли?
- Я тебе пример приведу! - оживился Широков. - И ты все поймешь.
Знаешь, как устроена атомная бомба?
Валька пожал плечами. А Карлсон посмотрел на Широкова с большим
подозрением.
- В ней имеется определенное количество, скажем, урана, - деловито
заговорил Широков. - Если добавить еще хоть грамм, начинается реакция
деления - так?
- Предположим, - туманно поддержал его Карлсон.
- И происходит взрыв. А пока этот грамм туда не попал, количество
называется критической массой. Ну вот, ты можешь оказаться этим граммом...
- Приятно послушать образованного гуманитария, - ехидно заметил
Карлсон.
- Ну, я уж тогда не знаю, как объяснять, - обиделся Широков.
- А чего там объяснять! Значит, встал поперек дороги, - брякнул
обиженный этим дурацким объяснением Валька.
- Ну, считай, что так, если так тебе понятнее, - поморщился Карлсон.
И Валька понял, что ревность тут действительно ни при чем.
Но ведь тогда, в столовой, Изабо искала его взгляда, и сама позвала в
мастерскую, и чего-то же она от него хотела!..
Очевидно, все упиралось в странную дружбу между Изабо и Верочкой или
же в то, что завязывалось между Изабо и Валькой. Иного объяснения он пока
не видел. Хотя чувствовал, что в этой истории Широков душой на его
стороне, и только понимание непостижимой правоты Карлсона заставило его
плести ахинею про атомную бомбу.
- Значит, договорились, - твердо подвел итог Карлсон. - Насчет своих
дизайнерских курсов не беспокойся, ближе к экзаменам я ей напомню, она
позвонит Микитину, ты сходишь к нему на консультацию и так далее. Это даже
надежнее. Сама она закрутится и наверняка забудет. А я ей точно напомню.
Так что извини... Не твоя вина. Ситуевина, Валентин Батькович... Ну,
говори, куда тебя дальше везти-то?..
В понедельник прямо с заводской проходной Валька отправился на
колокольню.
Это была еще одна территория под юрисдикцией парторга - то есть, с
недавнего времени на птичьих правах. Но, как и Валькину "мастерскую" в
конуре, ее пока не упраздняли.
Колокольней заводчане прозвали кирпичную башню, венчающую
заводоуправление. Там под самой крышей разместился радиоузел. Хозяйничал в
