- Танька, утюг! - напомнила теща. Татьяна впопыхах стала раскладывать
платье на доске. Потом она бегала в спальню переодеваться и краситься.
Потом торжественно вышла.
Илонка оставила свои кубики, встала с пола и потопала к маме.
- Нельзя, Илоночка, нельзя, маленькая, у мамы платьице, нельзя его
ручками хватать! - удержала девочку теща. - Валь, займи ребенка, а то
заревет.
Валентину дали на руки дочку. Он покачал малышку, почмокал ей,
изобразил языком несколько булькающих трелей - в общем, задание выполнил.
Девочка рассмеялась и не отпускала его, хотя полностью готовая Татьяна уже
сердилась в прихожей.
Тесть и теща с блаженными улыбками переманили внучку к себе и встали
у дверей - ожидать, пока дочь с зятем отбудут. Они очень одобряли такие
выходы в гости. "Вы молодые, вам нужно встряхнуться", - каждый раз
говорили они. Сперва это звучало великолепно. Пять лет спустя - ругнуться
хотелось.
Придя к Алене, Валька обнаружил на лестнице компанию молодых мужей с
сигаретами. Их выставили покурить, пока жены носились по квартире с
тарелками, туфлями и младенцами. Татьяна радостно включилась в эту суету.
Потом всех малышей уложили в ряд на тахте, перемерянные туфли вернулись к
хозяйкам, даже тарелки в конце концов все разместились на столе. Мужей
впустили в комнату и предупредили, чтобы галдели потише - за стеной, в
спальне, спят дети.
Съев и выпив сколько положено, гости разбились на кучки. Магнитофон
был включен, но негромко, чтобы не мешать беседам, потому что танцевать
все равно было негде. Валька присоседился к магнитофону.
Понемногу он перепробовал почти все кассеты, но морщился - репертуар
у Алены был дешевый. А последняя кассета оказалась и вовсе прескверная,
наверно, Алена мудрила сама, а техника женских рук не уважает. Но вдруг
сквозь запись прорезался из хрипов высокий и вибрирующий мужской голос.
Прорезался и исчез.
Валька поскорее прогнал до конца скверно записанную дребедень "Modern
talking". Шипение продлилось пару секунд, не больше, и голос Чесса
явственно пропел: "Да беда, досуга нет, каждый день расстрелы". И снова
повторил эту загадочную строчку.
Валька про себя ругнул Алену дурой и даже почище - записала какое-то
дерьмо собачье на такой кассете! Но тут Чесс запел совершенно незнакомую
песню.
- Я слышу, как я умираю, как кровь течет куда-то вбок, как плющит
плечи потолок и как нога скользит по краю... - пел он без надрыва, просто,
даже задумчиво. - И как улыбка на губах смерзается заиндевело, не хочет
шевелиться тело, душа лежит вся в червяках...
Валька вспомнил - Чесс погиб ранней весной, и про улыбку было сказано
точно. А песня продолжалась.
- И нет тепла, и нет простора - еще не гроб, но как бы морг, я много
бы, наверно, мог, когда бы не чужая шпора, - пожаловался Вальке Чесс. -
Так рано, Господи, так рано, так не туда и так не так меня погнал
ездок-дурак и на прицел взяла охрана...
Больше в песне не было ни слова, только недоуменные какие-то аккорды,
пока не кончилась кассета.
Смертельно обидевшись на дуру Алену, Валька вынул кассету и сунул
себе в карман. Потом он отыскал взглядом жену. Татьяна царила в кругу
подруг. Ей что-то говорили, а она благосклонно слушала. Ей было с кем
оставить ребенка, на ней сверкало импортное платье, ее муж не надрался,
как некоторые, а с достоинством слушает музыку... Хотя Татьяна и вовсе ни
в чем не была виновата, Валька круто надулся и на нее.
Потом началось шумное прощание, заворачивание спящих детей, а на
кухню уже перетаскивали грязную посуду.
После толчеи в прихожей и галдежа на трамвайной остановке Валька
наконец ощутил ночную тишину - в пустом трамвае. Татьяна сидела с его
сумкой на коленях, а он стоял, обняв поручень, и упорно не желал садиться.
Очевидно, сказывалось спиртное...
Он был наедине с отражением - и тому Вальке, что за немытым стеклом,
было еще тише, еще смутнее на душе, чем этому, реальному, тот Валька сам
был частичкой тишины, которая вот-вот может стать тревожной.
- Как странно видеть тишину, обняв сосну, - пробормотал, а может, и
пропел реальный Валька.
Татьяна отвернулась и насупилась. До вокала он еще ни разу не
допивался.
Это оказалось Вальке на руку. Дома она не предъявляла к нему никаких
претензий, потому - что с пьяного возьмешь. Она просто разделась, умылась
и быстро легла спать. А он взял "Приют обреченных" и пошел в ванную -
читать.
Голубой свитер Татьяна бросила на корзину с грязным бельем -
вежливость требовала, чтобы пользованная вещь была возвращена хозяину
выстиранной. Валька накинул свитер на плечи, сел на край ванны и так читал
стихи.
Но читал он их как-то странно.
То, что нравилось и доходило сразу, перечитывал. То, что казалось
путаным и странным, оставлял на потом, даже не пытаясь вникнуть. Да и
какое там вникнуть - после шампанского, водки и токая!
Той песни с кассеты он в сборнике не нашел. И в первой книжке Чесса
ее наверняка не было - оттуда же старательно выпололи все такие мрачные
штучки. Стало быть, он, Валька, совершил открытие? На этот вопрос мог
ответить только Широков. Он возился с архивом Чесса, он знает точно, что
опубликовано, а что - нет. Но где искать Широкова? Изабо его тогда
выпроводила, своего адреса и телефона он Вальке не давал. К Верочке
обращаться вовсе не хочется - мало ли какая чушь придет ей в голову?
Валька провел рукой от лба к затылку - волосы после той головомойки до сих
пор не очухались!
Собственно, и к Широкову его не очень тянуло. Он помнил, как усыпляла
его злополучная пьеса, задуманная Чессом и воплощенная Широковым.
Очевидно, не зря Изабо прозвала Анатолия Пятым. Пятое колесо в телеге...
Четверо что-то писали, творили, вот - кассеты до сих пор по городу ходят,
а Пятый - так, сбоку припека, в меру слабых силенок...
Да еще папка с пьесой, которую Вальке всучили чуть ли не насильно!
Ждет ли Пятый, что Вальке ее прочтет и скажет комплимент? Или вся компания
просто использует его как несгораемый шкаф? Чтобы Широков, Боже упаси,
опять не стал возиться с убогой пьесой?
Валька, человек далекий от драматургии, и то понимал - история
Александра Пушкина и Марии Волконской мало подходит для сцены. Ну,
оказались в Сибири, ну, несколько лет встречались и беседовали, и больше
ничего в их жизни не происходило. А то, что сочинил за эти годы Александр
Пушкин, волей-неволей должно остаться за кадром - потому что рукописи
утеряны, и никто не знает, что было в тех трех сафьяновых портфелях, о
которых что-то туманно сказано в мемуарах то ли Пущина, то ли Бестужева. А
выдумывать, что там могло быть такое, Широков не пожелал.
Очевидно, и Чесс этого не стал бы выдумывать.
Но почему же он решил писать пьесу об Александре Пушкине? Что такое
он знал или придумал, чтобы получилось интересно?
И тут Валька чуть не съехал в ванну. Он вспомнил возню Изабо с
зайцем, вспомнил какие-то изыскания Широкова о русских суевериях, о зайце,
не к добру перебегающем дорогу. Было уже близко, близко, горячо... а не
давалось в руки!
Разгадка была там - на берегу озерца, на тропе от автобусной
остановки через лес к поселку, под тройной сосной. Там, где для Вальки
звучала давняя "Баркарола". Что-то сплавило вместе романс Козлова, историю
о Пушкине, размашистый бег по тропе и прибрежному песку, старые лодки,
мимо которых шли вдвоем мужчина и женщина, смяло их и скрутило, как ком
теста, и теперь из этого кома лепится некая новая сущность - только
Валька, ощущая в себе эту лепку, никак не мог понять, что должно
получиться в результате.
Но в том, что над ним нависла тайна, которую может разгадать только
он и никто другой, Валька в эту ночь не сомневался. Шампанское, водка и
токай... да, с этого может потянуть среди ночи и на тайны. Но хмель
выпустил на свободу те ощущения, которые уже давно не давали Вальке покоя.
Сейчас, на краю ванны, ему думалось легко, и он с тоской подумал, что
завтра все будет иначе - ну, воздух сгустится, что ли, и мысль, которая
летает сейчас, и память, которая преподносит то, чего в нее не
закладывали, опадут, отяжелеют, словно через кисель поплывут.
Это было самое обидное...
В субботу Валька сунул выстиранный свитер в сумку и отправился в
мастерскую. Дома он сказал, что собирается к Димке на огород, что-то там у
него с насосом. А вообще планировал попросить Изабо передать свитер
Верочке.
Изабо собиралась куда-то в гости. Она принарядилась - надела черное
платье с серебряными полосками и широким лаковым поясом. Вся ее роскошная
стать так и заиграла. Она побывала в парикмахерской: волосы стали короче и
улеглись в прическу - густая челка на лбу, два острых угла ложатся на
щеки, сзади коротко и ровно. Это была не та женщина, которую Валька
обнимал на берегу, под причудливой сосной. Ему даже было непонятно, что
она делает в мастерской. Такой ее видеть он не желал.
- Можно, я это оставлю для Верочки? - спросил Валька, доставая
свитер.
- Ради Бога, - прихорашиваясь перед зеркалом, сказала Изабо. Видимо,
в зеркале она и увидела свитер, потому что резко повернулась и ткнула в
него пальцем.
- Это как к тебе попало?
- Верочка дала.
- А чего это она тебя вдруг свитерами снабжает? - очень недружелюбно
спросила Изабо.
- Да я на днях сглупил - выскочил из дому без куртки. Вот она и
одолжила...
- Она что, теперь на свидания мужские свитера с собой носит?
- Да нет, мы к ней зашли чаю попить.
- Ясно. И договорились, что ты его сюда привезешь? - голос у Изабо
был сварливый, впору от такого голоса поскорее ноги уносить.
- Да никак не договаривались! Я просто в нем грелся, да так и ушел.
- А что же не хочешь прямо ей отнести? Она сейчас дома, можно
позвонить.
Валька пожал плечами и с изумлением ощутил, что его лицо само собой
образовало брюзгливую и очень недовольную гримасу.
- Чего и следовало ожидать, - прокомментировала эту гримасу Изабо. -
Что, наслушался исповедей?
- Было дело.
- В основном про Чесса? Или про меня тоже?
- Про него.
- Жаль мне девчонку, - подумав и явно смягчившись, сказала Изабо. -
Если бы я могла ей помочь, то, конечно, помогла бы. Но она зациклилась на
Чессе, ты это и сам видишь, и помочь ей может только время. Бог с ней, я
даже рада, что есть человек, который так его любит, как мне уже не дано.
- Но ведь и ты его любила... - неуверенно возразил Валька. И поймал
себя на крошечной, крохотулечной, но все-таки ревности.
Стоявшая перед ним женщина была дьявольски красива, и обведенные
черным стальные глаза, и прямые сверкающие волосы прибавляли ей этой
дьявольщинки, что уж говорить про облегающее платье. Но эта ревность была
свеженькой, прямо со сковородки, в глубине же Валькиной души и памяти все
имело совсем другие оттенки и свойства. Там любовь Чесса к Изабо и любовь
Изабо к Чессу недавно слились во что-то целое и гармоничное, хотя и не
подвластное словам.
- Ты знаешь Чесса по песням и чужим исповедям, - ответила Изабо. - А
это был совершенно невыносимый человек. Постоянно делал из мухи слона.
Чуть на него косо посмотрели - все, мировая трагедия! Внутрииздательскую
рецензию на него заказали дураку - целый вечер будет причитать. Вот и люби
такое сокровище! Я спросила его - за что я должна расхлебывать все его
каши? Я была с ним совершенно искренна. Хочешь приезжать - приезжай.
Хочешь сидеть тут целыми днями - сиди, только без монологов. Хочешь песни
петь - пой. Ну, у каждого свои неприятности, но почему я, женщина, не
