написал новый диалог.
- Куда ему удирать? - тоскливо спросила Изабо. - Удирать-то ему
некуда...
- А вот и есть куда! - Широков покопался в бумажках. - Вот... Сперва
действие, конечно разворачивается скучновато, но мне нужно дать понять
зрителю, что Пушкин смертельно устал от одних и тех же людей, что он стал
нервен, что цепляется к пустякам, что мучает тех, кому он дорог...
- Короче, - попросила Изабо.
- Короче - вот. Они сидят в той же комнате, ручной заяц спит на
кровати. И тот же снег за окном. И то же рукоделие на столе. И то же
платье с вышитым воротником на Марии Волконской. Пушкин говорит ей: "Тебе
тогда нужно было выйти замуж за графа Олизара". "Папа не отдал бы меня
поляку, - копаясь в корзинке, рассеянно говорит она. - И к тому же я его
не любила". Пушкин пожимает плечами. "Сергея Григорьича ты тоже не любила.
А чем плохо - ты жила бы сейчас в Петербурге, блистала при дворе и
обсуждала с кузиной бальные успехи господина Дантеса!" "Я не виновата, что
она пишет мне про каждого своего нового светского знакомца!" - наконец
отрывается от корзинки Мария. "Ты сделала все, чтобы поломать собственную
жизнь, Мари. Ты вышла за нелюбимого, это во-первых..." "Так решил папа", -
отвечает она, и ясно, что и слова эти, и покорно-усталая интонация,
повторяются в сотый раз...
Валька слушал историю о молоденькой генеральской дочке, которую
отдали за графа, на двадцать лет ее старше, а граф оказался бунтовщиком.
Широков, как видно, только недавно вычитал где-то эту печальную историю и
старательно разложил ее на два голоса. Пушкин пересказывал Марии ее
биографию, она спорила или соглашалась. Выяснилось, кстати, что тогда, до
бунта, он посвящал ей стихи, но и мечтать не мог о ее руке. Сейчас он ей и
это язвительно припомнил.
Чувствовалось, что Широков перелопатил гору старых книг, и
исторические сведения лезли из пьесы, как перестоявшее тесто из квашни. Да
еще он все время возвращался к обстановке комнаты, где ссорились и
мирились Пушкин с Марией, напоминая про зимнее безмолвие за окошком и
спящего на постели ручного зайца.
Слушал его Валька, слушал, и понял, что или он сейчас уснет от
ровного широковского голоса, или поставит свою любимую преграду. Женский
голос возник, как долгожданный гость издалека.
Валька радовался немудреному романсу и вдруг осознал, о чем он на
самом деле тоскует. Ему нужна была та счастливая женщина, что беззаботно
пела летним днем в солнечной комнате, окна выходили в сад, на маленьком
белом столе стояла ваза с большим пестрым букетом, скомканные шалым
наездником перчатки были только что брошены на подоконник, донской
жеребец, привязанный к балясине крыльца, тянулся к цветам на клумбе, а сам
наездник, в картузе и легком сюртучке, шаря тонкими пальцами в кармане
написанное еще ночью письмо...
И тут мысль оборвалась, картина погасла.
Больно от этого стало - до стона. Мучительно пытаясь вернуть это
солнечное воспоминание, это невозвратное счастье, Валька ощутил себя
узником, которому приснилась прежняя жизнь, и действительно, он был
узником крошечного пространства, лишенного окон. Он оказался внутри ящика,
обтянутого дорогой и блестящей тканью с крупными узорами. Но ткань была
обжигающе холодна.
Вместе с Валькой делила это заточение маленькая черноволосая женщина
с округлым и упрямым личиком, закутанная в вязаную шаль. Обоим было
холодно. И оба думали об одном - прижавшись друг к другу, они сохранили бы
немного тепла. Но и это было под запретом - на них таращился из обтянутой
двери черный глазок.
Женщина подышала на пальцы и подошла к маленькому пианино. Это было
пианино из будуара светской красавицы - притороченное сзади к саням,
обернутое рогожами, оно пересекло Россию и оказалось Бог ведает где, за
Байкалом, в остроге, построенном без окон. Свечи, вставленные в его
изящные бронзовые канделябры, почти догорели.
Валька прижался лбом к холодной узорной ткани. Эти старые портьеры
тоже везли сюда за тридевять земель, из Петербурга, чтобы создать хоть
видимость уюта, чтобы в остроге поселился призрак дома. Они еще пахли
именно домом и хорошим табаком.
Женщина опустила пальцы на клавиши. По двум аккордам Валька понял,
какую песню она собирается играть и петь.
- Я не могу больше слышать эту песню, - тихо сказал он.
- Я все понимаю, Сашенька, - еще тише ответила она.
- Но ты все-таки спой!
Ему вдруг захотелось до конца пережить и эту муку - безнадежность.
Уже никогда он не услышит, как летним вечером юная женщина поет у окна
песню-обещание, и в эту минуту она - не полковая дама со странной и
предосудительной судьбой, а та венецианка, которая хранит верность своему
безумному поэту. Как странно предвидел будущее Козлов, слепец
вдохновенный...
- Ночь весенняя блистала светлой южною красой, - начала Мария. - Тихо
Брента протекала, серебримая луной...
Она действительно все понимала, и что не может заменить ему ту
женщину, - тоже. Хотя бы потому, что та в воспоминаниях все прекраснее, и
он отдал бы год жизни, чтобы поцеловать камень, о который споткнулась она
поздним вечером в парке Тригорского, споткнулась, чтобы оказаться в его
внезапном объятии. И звали ее - Анна!
Все эти воспоминания были, как серьги работы китайских мастеров. Один
шарик резной слоновой кости заключал в себе другой, тот - третий, и так до
бесконечности. Каждое неведомо чье воспоминание заключало в себе другое
воспоминание, и Валька летел сквозь эти слои легко и естественно, как по
событиям своей жизни, вытекающим одно из другого.
Но и тут вдруг все оборвалось - на внезапном объятии, на смешавшемся
дыхании. Анна, Анна... Анна?
- Перестань ты расшифровывать замысел Чесса! - сердито воскликнула
Изабо, обращаясь к притихшему Широкову. - Не было там никакого замысла!
Ну, возникла идея, ну, ее хватило на пару набросков. А окончательный
вариант отлился бы через сорок лет. И этот ваш Пушкин бежал бы через Китай
в Америку, как собирался декабрист Ивашев, видишь, и мы не лыком шиты, и
принял участие в войне Севера против Юга! Потому что тогда и Пушкину было
бы за шестьдесят, и Чеське, и они отлично бы друг друга поняли!
- Это он сам тебе сказал? - растерянно спросил Широков. - И ты все
время молчала?!.
- Ну, говорил. Только он тогда еще даже набросков не делал. Я думаю,
это на уровне застольного трепа шло, - сжалившись, уже не так агрессивно
объяснила Изабо. - Да и вообще, ты же его помнишь, половина всех планов
осталась именно на уровне застольного трепа. Так что перестань ты мучаться
с этой пьесой. Вы не нашли черновиков потому, что их в природе не было и
быть не могло.
Широков, насупившись, молча складывал листки в аккуратную стопочку, и
один листок все время вылезал, а Широков старательно загонял его на место.
- Слушай, Изабо, а забери-ка ты у него эту штуку, - подал мысль
Карлсон. - Ну, на хранение, лет этак на двести. А то он с ней рехнется.
Давай пьесу сюда, Анатолий, и сразу у тебя в жизни просветление наступит.
- Ладно, - подумав, согласился Широков. - Может, вы правы и я просто
зациклился. Понимаете, для меня это было не работой - я с Чеськой
общался... Но я еще вернусь к Чеськиной идее.
Он уложил листки в папку, завязал ее и вручил... Вальке.
- Мне? - удивился Валька, но тут он встретил взгляд Карлсона. И
понял, что в этом жесте был какой-то тайный смысл, понятный всем, кроме
него.
- Тебе, - и Широков опустил глаза. - Может, интересно станет,
перелистаешь.
- Все! Побежал! Мне машину с досками встречать, а я тут дурака валяю!
- этим возгласом Карлсон перебил общее смутное настроение и унесся прочь.
Широков с той же внезапностью выхватил папку из Валькиных рук.
- Только один кусок, Изабо! - потребовал он. - Напоследок! Это не
самый скверный кусок! Просто я не знал, куда это вставить... впрочем,
теперь это уже безразлично...
- Я те вставлю! - рассердилась Изабо. - Положи пьесу на место!
Но Широков не послушал и моментально отыскал тот дорогой его сердцу
кусочек.
- Тут я, кажется, что-то нащупал!.. - жалобно сообщил он. -
Слушайте!.. "Ты жалеешь решительно обо всем?" - спрашивает она. "Да нет,
конечно. О том, что помчался из Михайловского в Петербург с письмом Жанно
Пущина и успел прямиком на Сенатскую площадь, что вел себя достойно, что
разделил участь друзей моих, что поддался прекраснейшему порыву души -
нет, не жалею. Я же мечтал об этом. В тот день все было прекрасно, смерть
нам тоже казалась благородной и прекрасной. Так что лучше бы уж мне быть
на той виселице..." "Опомнись, Сашенька!" - в ужасе восклицает она, но он
уже увлечен мыслью, он уже воспарил! "Я погиб бы тогда первым поэтом
России, и потому не был бы забыт. А теперь ежели какой любитель российской
словесности вспомнит господина Пушкина, литератора, то по таким его
виршам, которые он бы собственной рукой уничтожил, попадись они мне
теперь..." "Мало ли ты их уничтожил тогда?" - с горечью спрашивает она.
"Помилование, которому все так обрадовались тогда, и я тоже, это
помилование было ловким, о, потрясающе ловким ходом - оно сорвало с меня и
лавровый венец, и терновый венец, и вот стою я непонятно где и непонятно
зачем, с непокрытой головой, в Бог весть каком году... и имеет ли это
значение? Для России я остался где-то в двадцать пятом. Я должен был - да
что я говорю, я обязан был погибнуть тогда, чтобы все всколыхнулось, чтобы
все содрогнулось и над Россией пронесся глас: "Горе народу, позволяющему
убивать своих поэтов!.."
- Стоп! - Изабо грохнула кулаком по столу. Валька замер с открытым
ртом, изумленный, ожидая еще каких-то взволнованных слов, но она молчала и
лишь полминуты спустя сказала негромко:
- Крепко сказано.
- Сказано крепко, - согласился довольный Широков. - Сам не поверил,
когда написалось. Это надо мной Чесс витал.
- Ага, - неожиданно подтвердил Валька, ощущая тот же странноватый
взлет, что и полчаса назад, когда зло поддел Карлсона, когда руки
вытворили нечто, совершенно ему не свойственное. Но взлет был мгновенным -
мелькнул в глазах узор из турецких огурцов на ледяной ткани, мелькнул
разложенный лист нотной бумаги, и все погасло, и вспоминать, как это так
получилось, было уже бесполезно.
- Дальше! - потребовала Изабо.
- Дальше нет.
В голосе и во взгляде Широкова было то же ощущение мгновенности и
неповторимости случайного взлета.
- Послушай... А он сам так когда-нибудь говорил? - спросила Изабо, и
непонятно было, о ком это она.
- При мне, вроде, нет, а без меня - не знаю, - ответил Широков, и
Валька понял, что речь шла все-таки о Чессе.
Тем временем за окном начались бурные события. Подкатил грузовик с
досками, их под руководством Карлсона стали сгружать, и это отвлекло всех
троих от пьесы.
А потом Широков с Изабо затеяли какой-то непонятный Вальке спор о
том, кого раньше нельзя было публиковать, а теперь - за милую душу. Они
перечисляли фамилии, которых он даже от тещи не слыхивал, и в пылу
полемики не обратили внимания, что машина разворачивается и уезжает.
Карлсон войдя, встрял в разговор и напомнил, что все эти
опубликованные - давно покойники.
- Тебя послушать, так нам с Толиком тогда нужно было скоренько
повеситься, чтобы заслужить право теперь пообщаться с народом! - отрубила
Изабо.
- Самое интересное, что так оно и получается, - усмехнулся Карлсон. -
Послушай, Анатолий, признайся честно, у тебя было тогда что-нибудь
этакое... непубликабельное? Безумненькое? Ну, раз в жизни признайся -
