- Подлей, - сказал Валька и вспомнил про увесистый том в руках, про
одинаковые свежие мордочки. - А что это была за Анна Петровна Керн? Она
здесь есть?
Каким-то тревожным сделалось круглое лицо Широкова. Он неопределенно
кивнул и опять протянул руку за книгой.
Но валька уже увидел Анну - единственную в профиль, без локонов и с
тяжелым узлом темных волос. Одна тонкая прядь случайно выбилась из него и
протянулась по шее, и потянулась к груди.
Алену Валька нашел на рабочем месте - в универмаге.
Она стояла за прилавком, тоскливо глядя на покупателей, аккуратная,
подтянутая, со свежим личиком, и не скажешь, что вчера перебрала
шампанского.
- Ну, зачем пожаловал? Танюха, что ли, прислала? - кисло спросила
Алена. - Ишь, торопливая... Погоди, не крутись тут, отойди в сторонку, я
тебе все вынесу. Талоны давай.
- Какие талоны? - деловито спросил Валька.
- Колготочные! И на детские колготки. Четыре тюка всего привезли, это
на день работы, козлы... Давай скорее, и вот тебе чек. Заплатишь в кассе и
жди меня вон там.
- У меня с собой только на носки и полотенца, - покопавшись в
кошельке, сообщил Валька. - И вот молочные...
- Тебе что, Танюха дать забыла?
- Ну!
- Корова! Ладно, завтра принесешь, только чтоб точно!
Мешок с четырьмя парами колготок по госцене Алена всучила ему на
служебной лестнице - и так народ злой ходит, повод ему давать незачем.
- Скажи ей - пусть носит на здоровье!
- Ален, у меня к тебе дело.
- Какое еще дело на рабочем месте! Катись, все дела - по телефону!
И убежала в свою секцию.
Валька задумался - колготки для жены и дочки обошлись в пятьсот
рублей, на что же он теперь отоварит молочные талоны? И по привычке сразу
же сочинил, что будет врать дома, если спросят, каким ветром его занесло в
универмаг. Гуашь кончилась, а на нее пока еще талонов нет. Пришлось за
коробкой поганой гуаши тащиться аж в универмаг. Но - нужна для работы.
Понедельник Валька решил посвятить широковской пьесе. Она лежала у
него в конурке и ждала своего часа. Широков увлекательно рассказал ему,
что им с Чессом удалось раскопать про этого самого Пушкина. Книжки с полок
снимал, ксерокопию дуэльного кодекса, изданного в конце прошлого века, из
папочки вынимал. И интересно было сравнить - что он наговорил и что
написал. Наговорил, естественно, куда интереснее.
Первым его встретил Денис Григорьевич.
- Лозунг надо изготовить на сборочный цех, - сказал он. - Вот текст.
Буквы чтоб аршинные. На торец, над самым входом.
- Из пластика буквы? - спросил Валька.
- Как тебе приятнее.
- Из пластика быстрее. И их еще потом можно использовать.
- Тем более. Давай, чтобы послезавтра было сделано.
В конурке Валька развернул бумажку и с изумлением прочел такую
двусмысленную угрозу: "Чем выше пост, тем строже спрос!"
Зачем бывшему парторгу потребовалось вешать такое сообщение - это уже
была не Валькина забота. Сказано - надо делать. И так весь завод
удивляется, за что ему идет зарплата.
Пластик и кое-какие буквы у Вальки были в запасе. Он мог без суеты и
папку широковскую переворошить, и букв недостающих нарезать сколько надо.
Валька развязал эту самую папку и первая же строка первой страницы
ошарашила его наповал.
"АЛЕКСАНДР. Ты хочешь знать, где я пропадал эти четыре дня? Изволь!
МАРИЯ. Я не собираюсь ни в чем ограничивать твою свободу.
АЛЕКСАНДР. Благодарствую! Впрочем, хороша свобода...
МАРИЯ. Я не желаю портить себе и тебе жизнь нелепыми сценами. Нас
мало здесь осталось, Саша, нам бы поберечь друг друга.
АЛЕКСАНДР. Да и как еще ограничить мою свободу? Вот разве что надеть
мои прежние кандалы с трогательной надписью "Мне не дорог твой подарок,
дорога твоя любовь!" Вся моя свобода - провести тайно четыре дня с
женщиной.
МАРИЯ. Неприятностей не будет, Сашенька?
АЛЕКСАНДР. По-моему, на поселении это дозволяется. Государь лелеет
надежду - женюсь и буду плодить верноподданных. Впрочем, она замужем. Пока
ее муж провожал обоз, она приютила меня на заимке.
МАРИЯ. В конце концов, это даже занимательно. Она, верно, молода... а
мне тридцать первый пошел... Очевидно, ни одна любовь не могла бы
выдержать наших испытаний. Саша, ты еще хоть немного любишь меня?
АЛЕКСАНДР. Люблю, Маша, видит Бог, люблю. И никуда я не денусь.
МАРИЯ. Саша, ты говоришь это, стоя у окна и глядя в сугроб... Я так
боюсь потерять тебя, Сашенька, я же из последних сил счастлива, ведь я
больше ничего не могу тебе дать, только это, что же ты смотришь в тот
проклятый сугроб?..
АЛЕКСАНДР. Я измучил тебя, прости. И сейчас ты мне ничем уже не
можешь помочь.
МАРИЯ. А та... Анна... она - могла бы?.."
Так оборвался этот разговор. Дальше были отдельные фразы на листках,
непонятно чьи. Связи между ними не было, и Валька отложил их в сторонку.
Дальше лежало несколько сколотых листов без поправок, видимо,
окончательный вариант.
"Та же комната, убранная уже несколько роскошнее, фортепьяно у стены,
стоячие пяльцы, кресла, стол под кружевной скатертью. По виду - нормальный
быт женщины из приличного общества. Мария сидит за пяльцами и подбирает
цветную шерсть для вышивки. Александр листает книгу.
МАРИЯ. Ты неправ, Саша. Ведь пишет же Бестужев, и государь позволяет
печатать его повести! С той поры, как его перевели на Кавказ, кто его
только не печатал, и "Сын Отечества", и "Московский телеграф", и сколько
повестей, Сашенька! И все написаны после двадцать пятого года. Значит,
можно?
АЛЕКСАНДР. Господин Бестужев-Марлинский? Карп из прелестных
Марлинских прудов, который приплывает на серебряный колокольчик? И кто же
этот господин Марлинский, позвольте спросить? Какое отношение он имеет к
жертвам двадцать пятого года? Где в Петровском остроге каземат господина
Марлинского? Где его кандалы с трогательной надписью? И куда его сослали
на поселение?
МАРИЯ. Тебе не стыдно, Саша?
АЛЕКСАНДР. Ах, только не хвали мне эти марлинские повести! Я
мальчишкой такого не писывал. Рыцарские турниры, сбрызнутые розовой
водицей, и непременно счастливый брак усатого героя со златокудрой
героиней! А на приправу - мужество русских мореходов, русских драгун и
русских латников. Если бы я прислал государю на цензуру этакое творение,
его бы по высочайшему указу в три дня напечатали и государь изволил бы
сказать: "Слышали новость? Этот плут Пушкин начинает исправляться!
Похвально, да и пора бы - десять лет как собирается..."
МАРИЯ. Но ты сам сетовал, что публика тебя забыла, что твои поэмы
читают одни ветераны... Ты бы мог наконец закончить "Онегина", и его
наверное уж позволили бы напечатать!
АЛЕКСАНДР. Не напишу ни строчки. Единый способ не солгать теперь
самому себе есть молчание."
И дальше Пушкин пространно объяснял, почему он за годы каторги и
ссылки вообще ничего не написал, хотя прочие даже дружно выпускали
самодельные журнальчики. Мария предлагала помощь дюжины своих
петербургских родственниц и приятельниц, уже имевших опыт в
распространении подобной литературы.
- Если государство вынуждает поэта лгать, хитрить, менять почерк,
взывать о помощи к Вареньке Шаховской, чтобы донести до читателя свое
правдивое слово, значит, государство одолело поэта, - сказал ей на это
Александр. - И в любой миг может его, голубчика, прищучить: "А что это,
батенька, за стихоплетство по рукам ходит, уж не ваше ли? Экое
неблагонадежное! Не ваше? Ну-ну... будем искать сочинителя".
Это уж было прямым намеком на самого Чесса, его похождения с
комитетом госбезопасности, его стихами, изданными "самиздатом" и песнями,
тиражированными "магиздатом".
Широков написал правду про Чесса, но уж никак не про Пушкина - просто
Широков выкрутился, не мог же он заставить Пушкина в пьесе сочинять стихи,
раз ничего не уцелело. Но Чесс бы этого делать не стал - Валька ощутил в
себе неукротимое сопротивление широковскому замыслу, и это сопротивление
было того же корня, что странные выкрутасы памяти в последние недели.
Срочно надо было поговорить о пьесе с Широковым.
Валька повозился с буквами, нарезал их по трафарету на пол-лозунга,
но надоело ему это занятие, запер он конуру и понесся искать Пятого.
Широков, видимо, числился в каком-то учреждении - когда они с Валькой
столкнулись во дворе, он был в костюме и при галстуке.
- Привет, - первым сказал Широков, и его круглая физиономия
изобразила живейшее внимание. - Нашел что-нибудь?
- Ни фига я не нашел. Разговор есть.
- Ну, пошли ко мне. Мама чаю заварит, поговорим.
Они поднялись наверх, и Широков с удовольствием содрал с себя и
пиджак, и галстук, и рубашку.
- Ма-ам! - завопил он. - Чай тащи!
И развалился в кресле. Справа и слева от этого кресла были столики со
всякими мелкими инструментами - наверно, Пятому хорошо было сидеть тут
вечерами и мастерить свои парусники... а вон там, на подоконнике, мог
сидеть Чесс и напевать с середины новую песню... на подоконнике? Да,
пожалуй, там удобнее всего.
И должно быть, Чесс немного завидовал тому уюту, который создал для
себя Широков, особенно фрегатам и баркентинам. Сам-то он вряд ли заботился
об удобствах и интерьере...
- Ну так в чем же дело? - спросил Широков.
- Я пьесу прочел.
- Какая там пьеса, наброски...
- Ну пусть наброски. Вообще мне понравилось, - не зная, как начать,
сдипломатничал Валька.
- Ну, спасибо тебе, добрая барыня! Может, мне ее и закончить надо? И
опубликовать?
Это уж была явная провокация.
- А чего ты боишься? - вдруг сообразил Валька. - Теперь не то еще
публикуют. У меня теща этими делами интересуется - знаешь, сколько через
нее этих книг проходит?
- Публикуют в основном покойников, мальчик-Вальчик. Вот Чесса не
стало - его стихи вышли. Но есть одна пикантная деталь. Тех, кто
расправлялся с давними покойниками, вытащили на свет Божий. Точнее, их
кости. А тех, кто допрашивал Чеську - фиг вам! Может, полсотни лет спустя
их чем-нибудь заклеймят. Я все чаще думаю - если убийца до сих пор
расхаживает, значит, государство одним этим намекает: ребята, не лезьте не
в свое дело, так?
Валька, собственно, хотел поговорить о более возвышенном - о замысле
Чесса. Странный поворот Широкова его удивил. Но, если вдуматься, он был в
порядке вещей. Карлсон же предупреждал, что время от времени эта компания
приступает к поискам убийцы.
- Ты тоже уверен, что его убили? - спросил Валька. - А какие у тебя
доказательства?
- Скажи, - торжественно начал Широков, - было у тебя в жизни хоть раз
такое состояние, когда начато великое дело и нужно довести его до конца?
Состояние Жанны д'Арк?
- Это как? - не понял Валька.
- А так - я должна спасти Францию, больше некому.
- Нет, такого не было, - честно подумав, сказал Валька. - Но ты
говори, я попробую понять.
- Попробуй. Чесс написал повесть, небольшую. Отстучал в трех
экземплярах. Один сразу сел переделывать, два других пустил по рукам. Ну,
они и попали к идиотам... Особой ценности они, кстати, не представляли -
ну, вроде развернутого плана событий. И к тому времени, когда Чеську стали
трясти, он много успел переделать.
- А про что эта повесть?
- Неважно! - вдруг рявкнул Широков. - Это нетленка самая
гениальнейшая была, вот что важно! Злая, понимаешь, пронзительная
нетленка, вопль отчаяния! И пропала! За ней бы теперь в очередях
давились... Только, Вальчик, ее нигде нет.
