Но Гартвиг -- то особь статья. О каком же добре речь!
Главное, что сидел в нем, в сердцевине,-- взор ледяной,
изучающий. Кроме древностей, отцов церкви, интересовался он и
современными делами: писал что-то по вопросам социологии.
Связывал как-то старину и современность, не знаю уж как. Он и
веру, и древность, красоту, музыку, людей кругом себя трогал с
одинаковым ледяным рвением -- изучал. Не просто узнавал, а
изучал, то есть до последней капли, до дна. И куда другие
заглянуть не решатся, он заглянет, не смутится ничем. Это я
сразу в нем почувствовал. Истинный ученый, такие только и
добиваются и творят. Но -- подальше от них. И женщина для него
экспонат, и добрые знакомые -- объекты для изучения, вроде
какого-нибудь мураша или лягушки.
Раза два я на себе это почуял всей кожей, и надо сказать:
приятного мало. Сидели вдвоем в ожидании Риты, разговаривали,
он больше спрашивал, причем почтительно, с уважением и, я бы
даже сказал, искательно, как мог бы спрашивать ученик у
профессора, а я отвечал. И, растаявши от его почтительности,
отвечал охотно и с подробностями. Интересовался он разными
пустяками моего быта и моей работы: когда встаю, какие газеты
читаю, пользуюсь ли словарем синонимов, каковы мои отношения с
редакторами и авторами, которых перевожу? Еще что-то о кино, о
том, как отдыхаю, куда люблю ездить.
Я вообще человек бесхитростный, стал разъяснять, ничтоже
сумняся, давать мудрые советы, а потом меня вдруг ударило:
господи, да ведь он меня изучает! Он же на меня досье заводит!
Нет, не в вульгарном смысле, а именно -- в научном, для
каких-то своих специальных работ и целей. Для своего домашнего
"хобби". Придет домой и настрочит целую тетрадь. "Такой-то,
такой-то, 48 лет. Тип: средний интеллигент конца шестидесятых
годов. Род: литературный пролетарий. Вид: из неудачников,
умеющих устраиваться. Встает в восемь утра. Газеты читает после
завтрака, состоящего обычно из яйца, сваренного "в мешочке",
ломтика хлеба с сыром и большой чашки чрезвычайно крепкого чая.
Любит пить чай всегда из одной, так называемой любимой чашки.
Это крупных размеров посуда вместимостью в полтора стакана,
расписная, темно-красная с золотом, дулевского завода. В
газетах наибольшее впечатление производят статьи, касающиеся
работы коллег по перу, хвалебные или ругательные. Особенно
ругательные. Поднимают настроение. Хочется работать..."
Я сказал, что он расспрашивает меня, как доктор --
пациента. Не рассказать ли, каков у меня стул? И как я исполняю
супружеские обязанности? Он серьезно сказал: это было бы
интересно! Затем заметил, что действительно в разговорах с
людьми старается получать как можно больше информации. Ничего
другого не остается. Ведь наши обыкновенные беседы, сказал он,
не выходят за рамки пустой болтовни, передачи слухов, анекдотов
и перемывания косточек общих знакомых. Вместо обмена мыслями мы
обмениваемся слухами. Конечно, не преминул блеснуть ученостью,
вспомнил Сократа, перипатетиков и прочую древность, где, видно,
чувствовал себя как рыба в воде. И только спустя некоторое
время я понял, что меня обхамили. Значит, в разговорах со мной
он не надеется приобрести никаких мыслей, а только лишь
информацию, причем все равно какую, на худой конец даже
копеечную! С паршивой овцы хоть шерсти клок. Я вспомнил, как
однажды он расспрашивал меня, где я сшил костюм, и почем стоит,
и где куплен материал. И я, идиот, объяснял ему
добросовестнейшим образом! В этой манере было не только
пренебрежение к собеседнику, но и главная гартвиговская черта
-- его циническое стремление приобретать, поглощать, ничего не
давая. Делиться своими мыслями и знаниями с людьми, которых он
считал ниже себя и бесполезными для себя, он не желал, не умел,
он хотел только обогащаться.
Беда в том, что я сопоставляю факты с опозданием. Когда я
понял, что обхамлен -- и обхамливаюсь постоянно: молчанием,
улыбками, деликатными разговорами о пустяках, -- мне захотелось
при первом удобном случае обрушиться на наглеца с громовой
речью и сказать ему однажды всю правду, чтобы он не зазнавался.
Сказать, что мы с ним не равновеликие величины. Что наш
жизненный опыт несравним. Я не успел прочитать так много книг и
вызубрить иностранные языки потому, что жил в другое время:
работал с малых лет, воевал, бедствовал. Не приписывайте себе
чужих заслуг -- они принадлежат времени. Мы сдавали другие
экзамены. И вообще, ну вас к черту, научитесь уважать людей! Но
удобного случая никак не подворачивалось. Речь моя кипела,
кипела, так и вышла вся паром.
Кажется, он сам ощущал недостаток опыта жизни. Отсюда его
знаменитые бегства -- то, что так поражало людей, мало его
знающих, и нравилось женщинам. В основе своей эти бегства были
не романтического свойства, а умозрительного. Чистейший
рационализм и все то же стремление -- изучать. Он мог
неожиданно уйти из института (взять академический отпуск),
уехать в Одессу, поступить матросом на торговый корабль и на
долгое время исчезнуть из жизни своих друзей и близких. Правда,
это было в период его холостячества, между цыганкой и Эсфирью.
Но в другое лето, уже во времена Эсфири, он два месяца бродил
по Украине, работал где косарем, где сборщиком яблок, дорожным
рабочим. Рита восхищалась этими подвигами, которые знала по
рассказам гартвиговских приятелей. "Вот это, я понимаю,
мужчина! -- говорила она.-- Представляю себе тебя в роли
матроса или землекопа. Да ты через два дня ноги протянешь".
Конечно, протяну. И сомнений нет. Ну, а зачем это нужно: копать
землю и таскать мешки человеку, знающему четыре языка? Польза,
мне кажется, невелика. О господи, как же я не понимаю? Ведь тут
самоутверждение. Свободный выбор. Это нужно не обществу, а --
личности. Пускай самоутверждение, хорошо, соглашался я. Но
какова его природа? Комплекс неполноценности. Не хватает опыта
жизни и творческого накала. А когда нетворческий человек
пытается творить, он заменяет акт творчества чем попало -- чаще
всего ничтожными домашними революциями. Внушает себе уважение к
самому себе. Ну, а дальше? Ведь обществу, окружающим от этих
геройств не холодно и не жарко. Только бедная Эсфирь страдает и
ребеночек отвыкает от отца. Обыкновенный цинизм в благородной
упаковке: потому что наплевать на всех, кроме себя. Захотел
удрать от вас от всех на полгода -- хоть матросом, хоть куда --
удрал, и до свиданья.
Но Рита мечтательно говорила, что все это не так просто,
что надо, мол, решиться, надо перешагнуть. И смотрела на меня с
видом тайного превосходства и некоторого сожаления, как на
пропащего человека, который никогда не сможет перешагнуть.
Чужая глупость бывает иногда ослепительно прекрасна. Мне была
совершенно ясна бессмыслица гартвиговских авантюр, но иные
интеллигенты, и в особенности дамы с воспаленным воображением,
были от них без ума. Говорят, его так ласкали, когда он
возвращался! Такие пиры закатывались в его честь! Рита
утверждала, что тут какой-то протест и своего рода кому-то
вызов. Какой протест? Кому, прости господи, вызов? Эсфири? Ну,
скажем, вызов тому положению, которое сложилось в институте.
Но, матушка моя, его положение в институте отменно, лучшего и
желать нельзя, если ему разрешают пропадать на полгода. Ах, он
брал отпуск по болезни, у него что-то с желудком, гастриты,
язвы? Значит, пользовался льготами как больной и при этом
работал матросом? Талантливый молодой человек. Пойдет далеко.
В результате оказалось, что я недобр, в чем-то ограничен и
не могу стать выше своих личных неприязней.
Зимою он вдруг явился к нам в телогрейке, валенках и
сказал, что уезжает на месяц в Калининскую область:
завербовался в артель лесорубов. Говорят, интересный народ эти
лесорубы. Пощупать их психологию. И тут у Риты возникла идея.
Наша домработница Нюра была родом из Калининской области,
района Торжка, где в деревне осталась жить ее тетка, старуха --
единственный родной человек Нюры, мать ее умерла в войну в
голодное время, отец и брат погибли на фронте,-- ц вот Рита
попросила Гартвига, чтобы тот отвез Нюриной тете Глаше, которую
мы все знали по письмам, московские подарки: конфеты, апельсины
и маленький транзисторный приемник. Рита очень любила Нюру.
Потом-то выяснилось, что эта любовь имеет границы, но тогда еще
об этом не догадывались. Нюра работала у нас лет десять,
пришла, когда Кирилл был первоклассником. К Кириллу она была
привязана необычайно. Идея Риты заключалась в том, чтобы
выпросить у тети Глаши -- взамен транзистора -- одну-две
иконки. Было известно, что тетя Глаша набожна, иконы у нее
есть, остались от матери, Нюриной бабки, и она ими дорожит, но
если Нюра напишет, что больна и иконы для нее единственная
надежда, тетя Глаша может сжалиться и уступить.
Рите очень хотелось повесить дома две-три иконы. Она и
место им приготовила: на фоне розоватой стены, рядом с большой
репродукцией Пикассо. А то Рита чувствовала себя обездоленной.
Ее подруги уже сумели раздобыться иконами, а Лариса, которая в
общем-то малоинтеллигентна, не читала ученых книг, просто
ограбила своих деревенских родственников и привезла целую
коллекцию -- шесть досок, среди которых была одна безусловно
старинная, северного письма. Гартвиг определил семнадцатый век,
сказал, что вещь музейная, можно взять за нее большие деньги.
Везучая эта Лариса! Всегда ей все так и плывет в руки.
Нюра написала тетке письмо, отдали Гартвигу, тот вернулся
в январе с двумя иконами. Одна была никудышная, ширпотреб,
другая -- ничего, лет полтораста. Рита повесила обе на розовой
стене рядом с Пикассо. Потом дешевую, яркую Нюра выпросила для
себя: она на самом деле заболела и думала, что икона поможет.
Но старинная доска продолжала висеть в столовой, и все, кто
приходил к нам, изумлялись ее черноте и говорили с видом
знатоков: "О, чудесная вещь!"
Между тем Нюра заболела всерьез. Я что-то слышал о ее
болезни и раньше, но толком не знал, чем она больна. Нюра была
в ведомстве Риты. Я знал лишь то, что, когда в доме Нюра или
какая-либо другая женщина, ведущая хозяйство, устанавливается
покой и можно работать. Рита не выносит домашней возни. Больше
недели одна, без помощницы, не выдерживает. До появления Нюры,
когда наш обалдуй был милым маленьким карапузом и требовал
гуляний, стирки и прочего обихода, эта проблема -- домашней
работницы -- была острейшей, даже более острой, чем проблема
моих заработков. Я ведь долгое время зарабатывал неравномерно,
приходилось уезжать надолго в командировки, чтобы подмолотить
погуще и облегчить семью, сам-то как-нибудь перебьюсь, но и им
без меня проще. И до рубля доходили. И так бывало, что Кириллу
не на что молока купить. И все же помощницы в доме были всегда.
Без них Рита просто не справлялась -- работала она тогда
далеко, в Останкине, уезжала в половине восьмого, возвращалась
поздно, -- но и с помощницами не ладилось. Почему-то Рита
ссорилась с ними постоянно. Иная трех дней не проработает, а
Рита уже стонет: "Не могу ее видеть! Рассчитай завтра же,
умоляю тебя..." Я, конечно, понимал, что с этими пожилыми
неудачницами, тайными злыднями, одинокими и обнищавшими
старухами, молодыми дурами, полными пустых надежд --
профессия-то вымирающая,-- ладить непросто, но выхода не было.
Я говорил Рите: "Заткни свое раздражение куда-нибудь подальше!
Ведь тебе же будет хуже. Ты не можешь одна. Это уже доказано.
Поэтому -- прикуси язык..." Доводы логики не доходили. Какие
