Проза - Юрий Трифонов

Предварительные итоги

     Юрий Трифонов.
     Предварительные итоги

     В начале мая ударила  тропическая  жара,  жизнь  в  городе
сделалась невыносимой, номер накалялся с одиннадцати часов и не
остывал  до  рассвета,  у меня начались одышки, головокружения,
одна ночь была ужасной, и я, промучившись эту ночь бессонницей,
стеснением в груди и страхом смерти,  к  утру  смалодушничал  и
позвонил в Москву. Был девятый час, значит, в Москве седьмой. Я
услышал  испуганный  голос  Риты:  "Что с тобой?" Через секунду
вспомнив о том, как я себя  вел,  она  заговорила  спокойнее  и
суше,  даже  с ноткой недовольства: зачем звонить в такую рань,
если ничего страшного  не  случилось?  Но  ведь  я  позвонил  в
седьмом   часу!   После   почти   двухмесячного  молчания.  Это
что-нибудь да  значило.  Могло  значить  --  бедствие,  желание
примириться,  раскаяние,  тоску,  что  угодно,  и  все,  вместе
взятое. Но она тут же  успокоилась,  когда  я  сказал:  "Ничего
страшного,  просто  жара,  тридцать  четыре  в  тени,  и я хочу
прилететь сегодня или завтра, как достану билет". Она  сказала:
"Ну,  прилетай.  У тебя что, давление поднялось?" Я сказал, что
не мерил, но,  наверное,  поднялось.  Получил  совет  принимать
раувазан  и показаться врачу прежде, чем брать билет. Совет был
разумный, я согласился. В общем, была сделана глупость: если уж
возвращаться, то безо всяких  звонков.  Ночной  перепуг.  Нечто
старческое.  Вот  это  меня  больше  всего  и  огорчило. Однако
улетать отсюда немедленно я решил твердо.
     Утром пришел Мансур и отговорил. Мой  благодетель  сказал,
что  устроит  меня  в  Тохир, что там чудесно, прохладно, можно
спокойно работать, можно отдыхать, как в магометанском раю. При
этом Мансур подмигивал, его  широкое  рябое  лицо  намекало  на
что-то,  и  он  делал  большим  пальцем  правой руки загадочные
жесты, имеющие целью  заинтриговать,  но  я-то  знал,  что  ему
главное  --  чтоб  я не уехал, не закончив работы. Какой уж там
магометанский рай! Вода с перебоями, сортир во дворе, а  вместо
райских   гурий   --   несколько  пенсионерок  из  профсоюзного
санатория.
     Но не было денег на билет. Вообще -- на жизнь. И я не  мог
улететь.   Я   ехал   в   Тохир  на  старом,  дребезжащем,  как
разболтанный велосипед, допотопном ЗИМе. Его где-то списали  за
допотопность  и  ветхость;  Мансур  приобрел  этот катафалк для
своего  учреждения,  и  я,  кажется,  догадываюсь  почему.   Не
последнюю  роль  тут сыграли пыльные, но чрезвычайно просторные
сиденья: на них можно было лечь  втроем,  вчетвером,  раскинуть
скатерть  и  даже  положить  целую  тушку  джейрана. Я сидел на
барском сиденье, дышал горячим ветром, бившим в лицо, ощущая  в
то  же  время  не истребимую никакими сквозняками пыль и легкий
запах духов -- катафалк с хорошей скоростью мчался по шоссе  на
юг,  --  и представлял себе, как Рита сейчас мечется по Москве,
не зная, что предпринять. Мой  звонок,  конечно,  выбил  ее  из
колеи.   Матери  она  не  скажет,  а  Кириллу,  может  быть,  и
обмолвится  с  чувством  некоторого  торжества:  "Звонил  отец.
По-моему,  подбрасывает хвост", на что мудрый сыночек, которому
все совершенно все  равно,  скажет:  "А  я  что  говорил?  Я  ж
говорил,   что   он   больше   двух  месяцев  не  продержится".
Советоваться она побежит к какой-нибудь из подруг, скорее всего
к  Ларисе.  Дружба  с  Ларисой  мне  представляется  постыдной,
несколько раз я пытался открыть Рите глаза, увещевал, требовал,
бывал  с  Ларисой намеренно груб по телефону и даже дома, когда
она появлялась, --  никакого  успеха.  Рита  не  хотела  видеть
правды  и,  в своей манере, действовала назло, а Лариса прощала
мне самый оскорбительный тон и  отвечала  лестью  и  шуточками.
Вначале,  когда  дружба лишь зародилась -- дамы познакомились в
Ессентуках лет семь  назад,  --  Рита  отзывалась  о  Ларисе  с
простодушным  восторгом.  Поразительная  женщина, как она умеет
жить! Идеальные отношения с мужем, идеальные --  со  свекровью,
идеальные  --  на  работе.  При  этом  мужа  рогатит почем зря,
свекровь   глубочайшим   образом   презирает,   а   на   работе
устраивается  так,  что  ни  фига не делает, то берет работу на
дом, то у нее свободные дни, то командировки.  Работает  Лариса
вот  уже  десять лет в каком-то комбинате каким-то инженером по
реализации. Тогда еще Рита относилась к  этим  милым  качествам
своей  приятельницы  хоть  и  с  восторгом,  но  как  к чему-то
далекому и чужому, поражалась со стороны, иногда даже с  юмором
и  не  без  тайной горделивости: а я вот так не могу! Тогда она
говорила:  "Лариса  --  это  не  подруга,  это  --  учреждение.
Ларисбюро. Все может организовать". Верно, диапазон гигантский:
рейтузы шерстяные, билеты на Райкина, путевки, курортные карты,
встречи  с  нужными  людьми,  до  которых обыкновенным смертным
просто  так  не  дорваться.  Постепенно,   однако,   учреждение
превращалось в подругу. Что-то я упустил, проворонил, и теперь,
когда  мне  в сущности все равно, они -- закадычнейшие подруги.
Созданы друг для друга. Сейчас, например, советуются: как быть?
     Сидят  на  кухне  в  однокомнатной  квартирке   Ларисы   в
доме-башне  у Сокола, пьют кофе из болгарских чашечек и говорят
о моем здоровье. Обе в курсе дела. Два года назад,  когда  меня
шлепнул  гипертонический  криз -- летом, в электричке, ехали на
дачу в Хотьково, и вдруг я поплыл, стал  задыхаться,  выскочили
на  первой  же  станции,  в медпункт, Рита проявила мужество,--
Лариса устроила мне некоего Печенега А. Её знаменитость. К  нему
в   клинике   стоят  по  два  месяца  в  очереди,  только  чтоб
записаться, а она притащила его запросто домой, чаем угощала  и
пластинки  мои французские ему крутила, чаровала, как могла. Не
знаю уж, что у нее за чары. Но что-то есть. Как женщина она, на
мой  взгляд,  непривлекательна:  толста,   малоросла,   посадка
низкая.  Но  лицо  миловидное, круглое, и глаза всегда блестят,
лучатся. Этакая протобестия с румяными щечками, не скажешь, что
сорок лет. О, господи, при чем тут Лариса? Какое  мне  дело  до
Ларисы?  С мозгами что-то неладно. От жары, от давления и от --
ну, конечно же! -- оттого, что разваливаюсь на ходу, по болтам,
по  железкам,  как  темно-фиолетовый  катафалк.  Не  Лариса  же
виновата в том, что случилось девятнадцатого марта.
     Но  сейчас  Лариса  тем  не  менее  дает советы, а Рита --
внимает.  "Александр  Ефимович  мне  сказал,   антр   ну,   как
говорится,  что  с таким сердцем, как у Геннадия, можно прожить
сто лет. Вот так. Чтоб ты знала".-- "Я знаю. Он говорил мне  то
же  самое. Но если Геннадий позвонил... Ты представляешь, с его
самолюбием?" -- "Ритуля, до чего ж ты наивна!" --  "Я  понимаю,
но  все  же..." -- "Только не раскисай, пожалуйста. Прилетаешь?
Хорошо.  Болен?  Будем  лечить,  достанем  лекарства.   Устроим
хорошую больницу, если нужно. Но болезнь, к сожалению, не может
зачеркнуть  того,  что  ты  натворил, тех страданий, которые ты
причинил. За все надо  платить,  мой  дорогой.  И  пока  ты  не
поймешь... Линия, по-моему, должна быть только одна".-- "Ты так
считаешь?"--  спрашивает  Рита.  "А  как  же  иначе!"-- говорит
Лариса, изумляясь и возмущаясь одновременно тем, что могут быть
какие-либо сомнения.
     За стеною, в  комнате,  гудит  электрический  полотер.  По
случаю  воскресенья  Цебриков,  муж  Ларисы,  натирает  паркет.
Делает  это  так  рьяно,  с  таким  увлечением,  что  можно  не
опасаться  визита на кухню. Вообще Цебриков превосходный хозяин
и замечательный муж: чуть  выдастся  свободная  минутка  --  он
тотчас  за  совок, за веник, начинает мести ковер, а то полощет
чашки, пылесосит диван  или  же  затеет  маленькую  постирушку.
Лариса  достает  из  холодильника  бутылку  армянского,  слегка
початую, две рюмки из шкафчика. "Витасик! -- стучит в  стену.--
Хочешь  рюмку  коньяку?"  --  "Не-ет! -- Бодрый крик сквозь шум
мотора.--  Возьмите  лимон,  я  купил  утром!  Только  ошпарьте
кипятком!"
     Девятнадцатого  марта,  когда  я  вышел на улицу в снег, в
полночь, я думал: если уж дома, в своем скворечнике, в том,  до
чего  никому  нет дела, кроме меня, я не могу быть независимым,
не  имею  права  совершать  поступки,  тогда   я   ничтожество,
насекомое.
     Ну,  что такое Тохир? Это шестьдесят километров от города,
на юг,  где  кончается  пустыня  и  начинаются  горы.  Когда-то
местечко  принадлежало персам. У некоего хана, как рассказывает
Атабалы, была очень красивая дочь Тохира,  и  в  ее  честь  хан
назвал местечко Тохир,
     Радио сообщает, что в городе тридцать два. А здесь, верно,
как в  другой  стране;  воздух  прохладен,  дуют  ветры,  шумят
деревья. Когда выйдешь на улицу -- она одна в поселке, длинная,
полого спускающаяся в тени вековых тополей и чинар, --  слышно,
как, не умолкая, с чеканным клекотом бежит вода в арыке. Первое
время,  слыша этот клекот, я невольно оглядывался, ища глазами:
казалось, где-то шумит водопад.
     От персов в Тохире не осталось ничего, кроме  двух  жалких
глинобитных  домиков.  Один  полуразрушен,  другой  превращен в
сарай: Атабалы держит в нем  свои  мотыги  и  грабли.  Из  окна
комнаты  я  вижу это бывшее шахское владение из кизяка и думаю:
"Also, sprach Zarathusta". У меня есть пристрастие  к  цитатам,
словечкам.  Из  книг  я  выковыриваю цитаты. "Also,-- думаю я с
удовольствием,-- sprach Zarathusta". Изумительно точная цитата.
Одна из тех, что  сопровождает  меня  всю  жизнь.  В  ней  есть
философское  отношение к жизни, начитанность, интеллигентность,
знание языков, а также  --  ерунда  и  обман.  Ибо  знания  мои
приблизительны, интеллигентность показная, я никогда всерьез не
читал  Ницше  и  ничего по-настоящему не знаю ни о Персии, ни о
Заратустре, а немецким и французским языками владею лишь в  той
степени,   чтобы   в  туристской  поездке  сказать  кельнеру  в
ресторане: "Пожалуйста, еще хлеба!"
     Когда-то я дурил голову одной девочке, ей было тринадцать,
а мне четырнадцать. Дело происходило в центре Москвы, на улице,
которой сейчас не существует. Дома, естественно, тоже. Дом  был
крепкий,  пятиэтажный  молодец  в стиле дешевого модерна начала
века. Я помню лестницу,  пахнущую  кошками  и  нечистотами,  но
чугунные  тонкие  решетки  на полукруглых окнах были изысканны,
как рисунки Бердслея. Помню квартиру, запутанную, как аквариум,
полный  водорослей.  Было  несколько  коридоров,   заставленных
шкафами  до  потолка,  где  можно было проплывать только боком.
Девочка сидела на диване, от ее  рук  шел  запах  йода,  и  она
читала  собственные  стихи,  на  мой  взгляд,  прекрасные. Я же
спросил ее: "А ты читала "Also, sprach  Zarathusta"?"  И  после
этого  были  какие-то  полудетские  достижения,  основанные  на
мелком обмане.
     Also, я  живу  в  деревянном  домике  на  территории  дачи
работников  культуры.  Таких домиков на территории пять, сейчас
они все пустуют. Сезон начинается в июне. Устав от  работы,  от
сидения  на  одном  месте,  я  выхожу  в  сад  и  веду беседы с
директором дачи -- он же садовник,  он  же  сторож  --  Атабалы
Кульмамедовым.  Милейший  человек.  Ему  лет пятьдесят пять. Он
худощав и высок, какими бывают туркмены из племени теке, в  его
сухом,  черновато-смуглом,  небритом  и  вытянутом,  со впалыми
щеками лице видна постоянная озабоченность, что не  удивительно
для  человека,  у  которого  орава  детей;  он  очень работящ и
одновременно добродушен и, если видит, что мне  хочется  с  ним
поболтать,  отложит  любую работу и будет разговаривать со мной
час и два. Он угощает меня чаем и вареньем из  алычи,  покупает
сигареты,  если я попрошу, и оказывает другие небольшие услуги.
Жена  Атабалы  тоже  текинка,  она  полная,  статная,  медленно
двигается,  ходит  в  длинном  темно-вишневом платье куйнак. Ее
зовут Язгуль. Лицо  Язгуль  усталое,  пыльно-коричневого  тона,
несколько   квадратное,   отчего   напоминает  львиное,  все  в
морщинках непрестанного  материнства,  а  руки,  обнаженные  до
локтей,--  молодые,  сильные.  Наверно, и тело Язгуль с большим
животом,  низкой  тяжелой  грудью,  едва   очерчивающееся   под
складками  куйнака,--  еще  сильно,  полно  жизни. Ей лет сорок
шесть, сорок семь. Старшие дети давно женились, живут отдельно.
Сейчас здесь, в Тохире, осталось пятеро: три дочери и два сына.
Самого  младшего  зовут  Дурдкули.  Это   важный   медлительный
пятилетний  человек,  от  которого  не добьешься лишнего слова.
Как-то я спросил у него: "Дурдкули, сколько тебе  лет?"  Он  не
ответил  и,  важно  повернувшись,  побежал  прочь, но ладошку с
растопыренными пальцами  держал  сзади  на  штанах,  показывая:
пять.  Вечно  он  куда-то  пропадает,  мать его ищет, и по саду
разносится ее крик: "Дурдкули-и!"
     Язгуль неграмотна, по-русски говорит  очень  плохо,  но  в
отличие  от  многих  деревенских  туркменок лишена утомительной
восточной  стеснительности.  Разговаривая  со  мной,  с  трудом
подбирая слова, она спокойно и прямо, не мигая, смотрит на меня
своими желтыми неподвижными глазами.
     -- Язгуль,-- спрашиваю я,-- у вас есть ножницы?
     -- Сейчас.-- Язгуль величаво кивает и, обращаясь к кому-то
в глубь дома, кричит по-туркменски.
     Выходит   одна  из  дочерей  и,  глядя  вбок,  мимо  меня,
протягивает ножницы. Иногда я прошу кусок мыла, лампочку, нитку
с иголкой, чистую тетрадку, клей, и все это  находится  в  доме
Язгуль.  Разумеется,  я  стараюсь вручить Язгуль деньги, но она
никогда не берет.
      -- Ай, -- говорит она  и  делает  плавный,  презрительный
жест рукой.
     Однажды  долго  не  мог  заснуть, думая о Язгуль. Меня это
даже слегка напугало. Хотя что может теперь меня напугать? Была
какая-то секундная горечь.  Человек  осознает  свой  возраст  с
опозданием.  Вроде того, как с изменой жены: все уже все знают,
а ты не  догадываешься.  Но  есть  нечто,  существующее  помимо
сознания,  какой-то  тайный  часовой  механизм,  который  вдруг
подает сигналы. Помню, как ехал подростком в трамвае  и  увидел
молодую  женщину,  сидевшую  напротив, ничем не примечательную,
загорелую, грудастую, с сумкой на  коленях,  с  голыми  ногами,
которые  она  скрестила  небрежно: то, как я увидел эту сидящую
женщину, было для меня внезапно и  ново  и  тоже,  как  теперь,
слегка  напугало.  Сразу  после того, как думал ночью о Язгуль,
перекинулся на мысли о себе. Это связано неумолимо: как  только
задумываюсь  о  времени,  тут  же  перескакиваю на свою дорогую
персону. Кто я, что я и так далее, Иногда думаешь: все  ничего,
я  в  порядке. А иногда -- тоска. Нет, думаешь, толку не вышло.
Всю жизнь делал не то, что хотелось, а то,  что  делалось,  что
позволяло  жить.  А  мог  бы, наверное. Вот если 6 тогда, сразу
после института, в сорок каком-то... Ну, и так  далее,  и  тому
подобное.
     Мне  уже  сорок восемь, а выгляжу лет на десять старше. От
сидячей  жизни  и  неумеренного  курения  мое  лицо   приобрело
желтоватый  оттенок, одрябло, под глазами у меня мешки, которые
темнеют и увеличиваются,  когда  накануне  "расширишь  сосуды".
Раньше  я пил порядочно, называл это "расширить сосуды", теперь
же врачи запретили, да и сам чувствую: после трех, а то и  двух
рюмок  сердце  колотится  неимоверно  и  задыхаюсь. Курить тоже
заставили бросить. Но дело не в том. Совершенно не в том! Можно
болеть, можно всю жизнь делать работу  не  по  душе,  но  нужно
ощущать  себя  человеком.  Для этого необходимо единственное --
атмосфера простой человечности. Простой, как арифметика.  Никто
не  может выработать это ощущение сам, автономно, оно возникает
от других, от близких. Мы не замечаем, как иногда  утрачивается
это  вековечное, истинное: быть близким для близких. Ну, что за
ветошь:  возлюби  ближнего  своего?  Библейская  болтология   и
идеализм.  Но  если  человек не чувствует близости близких, то,
как бы ни был он интеллектуально  высок,  идейно  подкован,  он
начинает   душевно   корчиться   и  задыхаться  --  не  хватает
кислорода.
     Когда он сказал мне: "А ты чем лучше? Производишь какую-то
муру, а твоя совесть молчит?" -- я  почувствовал,  как  у  меня
что-то  остановилось в груди, в аорте. Я двигал ртом, ничего не
мог произнести, а он смотрел на меня уже не так, как раньше,  а
с  испугом. Наконец я сказал: "Негодяй! На эту муру я тебя поил
и кормил семнадцать лет, довел до десятого класса! На эту  муру
ты  покупаешь  себе  джинсы, пластинки и всякую дрянь! И сам ты
дрянь!" И тут я его  ударил.  Он  согнулся  и  побежал  в  свою
комнату.  Я  знал,  что  ему  было  больно.  Но я не чувствовал
никакой жалости к нему -- хотя я бил его редко, может быть, два
или три раза за всю жизнь,--  я  только  чувствовал  пустоту  и
отчаянье, которое эту пустоту заполняло. Фраза, брошенная мне в
лицо, была давно придумана, и в ней были ненависть и презрение,
накопленные  месяцами  и,  может  быть,  даже  годами. Там был,
конечно, не один Кирилл, но и Рита. Так они  разговаривают  обо
мне  между  собой.  И, главное, в этой фразе был я! Я, я! Узнал
свои  словечки:   "производишь   муру".   Презрение   --   вещь
заразительная.  Я  никогда  не  вскипел бы так бурно, если 6 не
почуял в этой фразе себя, свое тайное, как  дурная,  скрываемая
болезнь,  презренье к "муре" и к своей собственной тоже.Но ведь
парень ничего этого не знал.  Он  получил  затрещину  и  убежал
ошеломленный, давясь слезами.
     Тот день начался с того, что я нашел у Кирилла в комнате в
ящике  стола  --  очень  хотелось  курить,  я искал сигареты --
маленькую   книжечку   в   кожаном   переплете    с    запором.
Заинтересовался,  открыл:  ключик  лежал  рядом.  Это  оказался
дневник, начатый Кириллом несколько месяцев назад.  Я  пробежал
по  диагонали  страниц  двадцать,  исписанных крупным и жидким,
полудетским почерком,-- было неловко, но я сказал себе,  что  с
позиций  воспитателя  имею абсолютное право. Много было ерунды,
описание футбольной встречи  с  другой  школой,  рассуждения  о
какой-то   научно-фантастической   книге  современного  автора,
по-видимому, порядочной гадости, взаимоотношения с неким  А.  и
некоей  О.,  описанные многословно и туманно, с многоточиями, и
затем запись о праздновании собственного дня рождения. Накануне
-- подробнейшие прогнозы насчет  того,  кто  что  подарит.  Эта
страсть  к  получению подарков, которую Кирилл демонстрировал с
такой  замечательной  искренностью  и  прямотой,--  началась  в
младенчестве и продолжается до сих пор -- всегда меня коробила,
но  все же я к ней привык. Не новость. То же самое было у Риты.
"Посмотрим, на что расшибется папа. Еще летом обещал  мне  маг,
ну  не  "Грундиг"  конечно,  на  это  его не хватит, но хотя бы
"Комету". У Серого "Комета" работает  клево,  так  что  я  буду
вполне  satisfied". Развязный тон слегка задел, но я проглотил,
читал дальше. Действительно, я подарил парню "Комету".  Причем,
помню,  предвкушал  впечатление, какое произведет подарок. Я-то
был  уверен,  что  для  него  это  сюрприз,   летнее   обещание
совершенно из меня выветрилось, но он все помнил железно. То-то
я   удивился:  хоть  и  благодарил,  но  как-то  спокойно,  без
восторга.
     Допекла меня другая запись: "Приходила кикимора и принесла
какой-то жалкий альбомчик для открыток и набор красок. Рубля на
три все  вместе.  Недаром  мама  говорит,   что   старые   девы
отличаются подозрительностью и жадностью..." Это было сказано о
моей сестре и его тетке Наташе. Если 6 Наташка прочла -- брр! Я
содрогнулся.   Мне  захотелось  вырвать  страницу,  чтоб  этого
страшного никогда не случилось. Но остановился: страница  могла
понадобиться.  В  бедной  Наташкиной  памяти  остались наши дни
рождения,  когда  альбом  для  открыток  и   краски   считались
ценностью.  Нет, возмутило не то, не торгашеская -- в рублях --
оценка, а  хладнокровное  лицемерие.  Ведь  он,  подлец,  тетку
благодарил, даже чмокнул в щеку, улыбался приветливо и задавал,
как нежный племянник, вопросы: "А что у тебя на работе? А когда
ты будешь отдыхать?" И в тот же вечер: кикимора...
     Я  тупо рассматривал книжечку, кожаный переплет, запорчик,
ключик  (не  Наташка  ли  подарила  год  назад?)  и  размышлял:
говорить подлецу или промолчать? Решил -- молчать. Иметь в виду
на крайний случай. Но предчувствовал, что не сдержусь. И верно,
в  тот  же день вечером он канючил билеты на американский джаз.
Приставал сначала к матери, потом ко мне. Рита сказала, что она
против категорически: во-первых, на другой день  была  какая-то
ответственная  контрольная,  во-вторых,  дорого,  два билета по
пять рублей, он собирался идти со своей девочкой, и, в-третьих,
Рите не нравилась девочка. По мнению Риты, она плохо  воспитана
и, когда приходит к нам в дом, ведет себя недостаточно скромно.
Ну,  бог  с  ней,  я  этого  не  замечал  и  возражал по другим
причинам.  Тот  продолжал  ныть  со  своим  обычным  упорством.
"Па-а..." -- нудил он плачущим голосом, как обиженный маленький
мальчик.  "Билетов  нет и достать их невозможно. Все! Конец! --
сказал я.-- Иди в свою комнату  и  занимайся".--  "А  попросить
тетю  Наташу?"  Я поглядел на него с большим интересом. Голубые
глаза смотрели ясно и преданно. Наташа работает в министерстве,
иногда достает дефицитные билеты. "Тетю  Наташу?"  --  "Ну  да,
помнишь,  она  доставала  на Дина Рида?" -- "А тебе не будет ли
неприятно,-- сказал я, чеканя каждое слово,--  получать  билеты
из рук кикиморы?"
     Он уставился на меня обалдело. "Какой кикиморы?" -- "Но ты
ведь называешь тетю Наташу кикиморой?" И тут я увидел, как лицо
моего  сына  мгновенно  и  на глазах -- как светочувствительная
бумага -- покрывается темной краской, начиная с ушей. "Ты читал
дневник?  --  вскрикнул  он.--  Как  же  ты  мог..."  Его  лицо
исказилось,  глаза  сузились, я увидел бешеное презрение, и это
был его истинный взгляд. Разумеется, я  объяснил  ему,  что  не
"как  же я мог", а "как же он мог" -- писать так гнусно о своей
тетке, родном человеке, который его искренне любит.  Я  говорил
очень  взволнованно.  Рита  пришла  из  своей  комнаты и стояла
молча. Хотя отношения у нас были  натянутые,  она  не  пыталась
взять  сторону  сына, который не слушал меня и только повторял,
качая  головой:  "Эх,  ты...  Эх,  ты..."  Наверное,  ей   было
неприятно.  Но  тот  не понимал ничего. По-видимому, был сражен
тем, что я мог прочесть его глупости по поводу А. и О.  Наконец
Рита   раскрыла   рот   и   произнесла   укоризненно:   "Кирка,
действительно, как ты мог написать такую вещь?"
     Я сказал: "А ты  не  удивляйся.  Он  написал  то,  что  ты
говоришь  вслух".  Конечно,  был возглас протеста, оскорбленное
лицо и мудрый, педагогический вывод: "Кирилла я не  оправдываю,
но  тон твоего разговора меня возмущает!" После этого она ушла.
А Кириллу только того и нужно. Он сказал, что я всех оскорбляю,
и его и мать, что у меня  самого  нет  совести,  если  я  читаю
дневники.  Но  я закричал, что у меня есть право отца. Что пока
ему нет восемнадцати, сопляку, я обязан знать,  чем  он  живет,
его   личную  жизнь,  всю  его  подноготную,  потому  что  несу
ответственность за него, а после восемнадцати -- может катиться
на все четыре стороны, пожалуйста,  не  возражаю.  "Я  тоже  не
возражаю",--  пробурчал  этот  наглец. "Но сейчас, когда я вижу
подлость,-- гремел я,-- я не намерен давать тебе  потачку!"  --
"Я  тоже,  если  увижу  подлость..."  Вот  так  мы  пререкались
скандально, базарно -- с каждой минутой я все более ощущал свое
бессилие,-- и потом он сказал фразу "производишь  муру",  после
чего  я  его  ударил,  ладонью по губам, и он убежал. Сначала в
свою комнату, потом -- из дому.
     Он исчез на сутки. Это  были,  наверное,  самые  кошмарные
сутки  в  моей  жизни.  Потому  что я казнил себя и терзался. И
Рита, конечно, не умолкала, но ее беснования меня не трогали. Я
просто отупел от ужаса, от того, что я себе представлял и в чем
видел  виновником  себя,  одного  себя,   несчастного   идиота,
неврастеника,--   подумаешь,  распустил  руки,  назвали  сестру
кикиморой! Ну и что? Устраивать из-за этого допрос, мордобитие,
так унижать и оскорблять парня? В третьем часу ночи дежурный по
городу сообщил  нам,  что  в  Коптеве  найден  труп  юноши  лет
семнадцати, зарезан ножом. Не было ли на нашем мальчике меховой
шапки  и  кожаной  безрукавной кацавейки на меху? Меховая шапка
была! Была! Но кожаной безрукавной кацавейки не  было.  Он  мог
взять  кацавейку  у  товарища.  Мог зачем-то поехать в Коптево.
Вызвали такси, помчались в Коптево, на другой конец  города.  В
машине  Рите  сделалось  плохо,  остановились,  я массировал ей
сердце, шофер побежал за лекарством -- в медпункт  Белорусского
вокзала. В морг Коптевской больницы я пошел один, Рита осталась
в  машине.  Хотя я был совершенно уверен в том, что наш мальчик
не мог очутиться здесь, ноги мои подгибались, когда я спускался
по лестнице в узком каменном коридоре.  Юноша  был  черноволос,
один  глаз  открыт,  другой  заляпан черной кровяной коркой. Мы
приехали домой в пятом часу.
     В семь он позвонил и сказал, чтоб мы не  волновались,  что
он у девочки на даче, здесь нет телефона, поэтому он не сообщил
вовремя, виноват, excuse me. А сейчас звонит со станции. "Ты не
пойдешь   на  контрольную?"  --  с  внезапной  и,  как  обычно,
изумившей меня  трезвостью  спросила  Рита.  "Нет,  пока!"  Это
"пока" было сказано залихватски, этакое веселенькое, забубенное
-- однова  живем! -- затем щелк, трубка повешена. Рита тихонько
плакала, а я сидел в кресле, закрыв глаза, и  видел  рассветную
тьму  на станции, будку автомата, промерзшую, как погреб, запах
гари и низкую, над лесом, луну. Двое бегут на лыжах: сначала по
лыжне вдоль путей, потом сворачивают  в  лес.  За  калиткой  их
встречает  собака, на даче тепло, в печке горят березовые дрова
-- впрочем, это из моей юности, на даче у "девочки",  наверное,
батареи  водяного  отопления,  топят  углем или газом. Все было
когда-то и у меня.  Какие  там  контрольные!  Он  про  отца-то,
раскровенившего губу, и думать забыл...
     Моя  необходимость  отпала.  Это  было ясно. Ну -- деньги,
кормежка, билеты на джаз, полезные знакомства, это само  собой.
Некоторое  волнение,  когда  мне бывает плохо. "Папа, тебе дать
что-нибудь? Нет?.. Ну, я побежал! У меня деловая  свиданка.  Ты
лежи, не вставай". А что еще нужно? Один приятель, папаша моего
возраста, сказал: "Скажи спасибо, что он тебе не ответил крюком
слева  в  печень. Мой однажды меня нокаутировал". Наверное, все
нормально, но я просто не знаю этого: когда я  был  в  возрасте
Кирилла,  у  меня  не  было  ни  матери,  ни отца. Мать подолгу
болела, месяцами в санаториях, отец погиб в тридцать девятом на
Карельском перешейке,  он  был  военный  инженер.  Воспитывала,
тянула  изо всех сил старшая сестра, Наташка. Из-за меня, может
быть, и осталась "кикиморой". Откуда мне знать, нужен ли  парню
отец,  когда  у парня рост метр восемьдесят, канадская стрижка,
бас, когда он может три часа танцевать без устали, прочитать за
день целиком английский детективный роман и подойти на улице  к
любой девушке и взять у нее телефон?
     Летом  оказалось,  что  отец  пока  еще  нужен. "Папа, там
кафедрой руководит такой Меченов, Александр Владимирович, он  и
экзамен  будет  принимать.  Я точно выяснил, что он друг твоего
Рафика. Будь добр..." И он и мать знают, что я не  люблю  такие
дела.  Не  потому, что чересчур принципиален и мое нравственное
чувство возмущается, а потому, что  --  неврастеник,  не  люблю
одолжаться.  Что  такое  Рафик? Они ведь не понимают, что такое
Рафик. Им кажется: если  говорят  "ты>>,  пьют  коньяк  в
"Национале"  и  изредка  бывают  вместе в Лужниках или на бегах
(Рафик-- игрок, болельщик), то, значит, истинные друзья.  Рафик
дает мне работу. Я от него завишу. Ну, не на сто процентов -- я
получаю  работу  еще  в  восьми  местах,  --  но в значительной
степени.  Рафик  для  меня  ценная  фигура,  ферзь.  Я  в   нем
заинтересован, а не он во мне.
     Вот этого никак нельзя было растолковать Рите. Как всегда,
когда  начинались какие-нибудь домашние кампании, она впадала в
панику и творила глупости. Ей казалось, что Кирилл ни за что не
поступит, если не мобилизовать Рафика. Честно говоря, я считал,
что он и с  Рафиком  не  поступит.  Все-таки  он  обалдуй,  наш
парень.  Сего  ростом,  басом  и  этакой наружной, молодцеватой
независимостью он еще какой-то пацан и рохля.  Сочинения  писал
посредственно,  почерк  ужасен,  в  математике соображал слабо.
Газет и журналов не читал вовсе, кроме  "Советского  спорта"  и
"Экрана".  Английский  язык?  Ну,  разве  что.  В детстве силой
заставляли ходить в английскую группу, а потом пристрастился  к
detective  story. Но ведь только лексика, а в грамматике -- как
в лесу. Кроме того, наш парень, наглый и очень бойкий  на  язык
дома,  совершенно  меняется  с  чужими  людьми. Тут он слова не
может  вымолвить,  мямлит,  конфузится  и   вообще   производит
впечатление    Митрофанушки.   Где   ему   выдержать   бой   на
вступительных! Вначале  говорили,  что  двенадцать  человек  на
место, потом оказалось -- девять, тоже не ерунда.
     Надо  было идти к Рафику. Никто не знал, как это мне не по
нутру. Рафик из тех людей, которые ни одного  доброго  дела  не
могут сделать просто так, без расчета на ответ, без "два пишем,
один  в  уме".  Нет,  не вульгарно "товар -- товар", а в смысле
лобызания своего благородства, вымогательства, дружбы, ощущения
вечной благодарности и так далее. Все добрые дела  Рафика  надо
хорошо  помнить.  Это  нудно,  но ничего не поделаешь, входит в
правила игры. А  я  со  своей  расхлябанностью  и  ленью  часто
нарушал  правила,  вот  же  в  чем  дело.  Этого никто не может
понять,   как   ни   объясняй.   Надо   знать   Рафика,   этого
самодовольного  сморчка,  но  в  сущности  добрейшего человека.
Незадолго до того, как возникла проблема Меченова, я получил от
Рафика большую работу, очень солидную, она заняла у меня  потом
полгода  интенсивнейшего  труда  --  спасибо ему по гроб жизни,
thank you very much , как сказал бы наш обалдуй,  --  но  вышло
так,  что,  получив  сию  работу,  я  тут  же  исчез с Рафикова
горизонта. Провалился. Схватил и уполз в нору.  А  где  дружба?
Где  вечная  благодарность?  Вместо  этого вдруг явлюсь с новой
просьбой. Я отлынивал, искал другие возможности, но  ничего  не
находилось,   Рита   и   Кирилл   наседали  на  меня  --  самым
недопустимым было, конечно, то, что Кирилл  посвящался  во  все
секретные предприятия! Я много раз делал за это выговор Рите --
и кончилось тем, что Рита, потеряв терпение, тайно от меня сама
позвонила Рафику и встретилась с ним.
     Помню,  как  однажды  в  июне  она пришла вечером какая-то
молчаливо-напряженная, с пятнами на лице --  эти  аллергические
пятна  всегда  выдавали ее возбуждение -- и вдруг объявила, что
только что видела Рафика, все ему сказала и он все сделает. Она
была на бегах, выиграла полтора рубля.
     Оказывается,  у  Рафика  был  игровой  день,  он  назначил
встречу  у  метро  "Динамо",  откуда,  разговаривая,  дошли  до
ипподрома, и там уж она решила -- "чтоб сделать  ему  приятное,
потому что он сказал, что новичкам всегда везет" -- пойти с ним
на  бега.  Мудрейший  шаг!  Вначале  он  был  сух, а расстались
друзьями. Во-первых, он действительно выиграл. А во-вторых, она
ему понравилась, это точно. Эге, матушка, да не  пьяна  ли  ты?
Нет,  пила  лишь  воду, съела мороженое и два апельсина, угощал
Рафик в буфете, но, в самом деле, она как будто  пьяна.  Потому
что все замечательно удалось. Жалко, что он такой страшненький,
такой   уродушка-квазимодушка.   Познакомил   ее   с  какими-то
дядьками, они целовали ей руку и говорили "мадам". Меченов  его
старый  приятель,  они  из  одного  города,  так  что -- дело в
шляпе...
     Кирилл ликовал: "Мать,  ты  гений!"  Я  испытывал  неясное
чувство.  Конечно,  хорошо,  что  дело  сделано  и, может быть,
поможет нашему обалдую, но я представлял  себе  выражение  лица
Рафика, когда они встретились, и Рита, покрываясь аллергической
сыпью  от волнения, бормотала первые слова. "Он был сух!" Слабо
сказано. Надо знать Рафика. Он тут же решил, что я подослал ее,
и, наверное, возмутился: "Какова скотина! Почему я  должен  без
конца делать ему одолжения?" Но потом она его как-то размочила.
Никаких  подозрений,  ни намека на ревность я не испытывал. Эти
студенческие чувства теперь посещали меня довольно  редко,  так
же,  например,  как желание поиграть в волейбол -- у Риты было,
кажется, то же самое,-- и,  кроме  того,  известно,  что  Рафик
женщинами  не  интересуется.  Всю эту историю я отнес к разряду
Рафиковых  чудачеств.  Но  там  были   еще   какие-то   дядьки,
целовавшие  ей  руку  и  говорившие "мадам". И почему надо было
торчать до последнего заезда?
     В результате  всего,  как  в  сложной  задаче,  где  много
различных  действий,  делений,  умножений  и  извлечений корня,
осталось  одно:   чувство   неловкости   и   возникшее   отсюда
раздражение.
     Я смотрел на Риту, сидевшую в небрежной позе, положив ногу
на ногу,  на  диване  с сигаретой в зубах и с еще не отошедшими
пятнами на шее, и старался увидеть ее так, как ее видели  Рафик
и  дядьки  на ипподроме. Рита относится к тем женщинам, которые
выглядят явно моложе  своих  сорока.  Сорок-то  лет  видны,  но
одновременно  видно  и  то,  что  выглядит моложе. Она хорошего
роста,  статная,  длинноногая,  правда,  если   отпустить   все
крючочки,  стан  заметно деформируется. Но это не беда. Она еще
вполне ничего. Когда-то, лет двадцать назад, когда я отбил ее у
одного молодого человека, сына гомеопата, она  была  красоткой.
Ради  нее я оставил первую жену, сына (он геолог, где-то тут, в
Средней Азии), ради нее тяжело ссорился с матерью, которая была
против развода. Просто мать, при ее бесконечной доброте, должна
была  кого-то  жалеть.  Ей  делалось  больно,   когда   кому-то
причинялась  боль.  Потом-то  она подружилась с Ритой. И жалела
ее, когда ей казалось, что я ее обижаю.  Далеко  же  это  ушло.
Давно  нет  ни  матери, ни той Риты, которая обижалась, ни моей
любви, ни нашей старой квартиры на Житной, коммунальной толчеи,
тесного дивана, криков Кирки по утрам и знобящего чувства,  что
-- все впереди, все еще случится, произойдет. Не надо было Рите
бросать  работу. Не надо было сооружать этот кооперативный храм
в шестьдесят два метра жилой площади, не считая кладовки.
     И вот я смотрел на женщину с красивыми длинными ногами,  в
красивом  шерстяном  платье,  с  красивым  и  несколько бледным
лицом, на котором читались намеки на увядание, но и  прекрасная
зрелость,  вегетативный  невроз,  холецистит,  любовь к сладкой
пище, ежегодные морские купания, и говорил ей спокойно: "Ты ему
понравилась? Дело плохо. Это должно тебя  насторожить".  И  она
отвечала  так же спокойно: "Очень остроумно!" Не надо было жить
вместе двадцать  лет.  Also,  sprach  Zarathusta:  это  слишком
долго.  Двадцать  лет,  шутка  ли! За двадцать лет редеют леса,
оскудевает почва. Самый лучший  дом  требует  ремонта.  Турбины
выходят из строя. А каких гигантских успехов достигает наука за
двадцать  лет,  страшно подумать! Происходят перевороты во всех
областях научных знаний.  Перестраиваются  города.  Октябрьская
площадь,  рядом с которой мы жили когда-то, совершенно изменила
облик. Не говоря уж  о  том,  что  возникли  новые  африканские
государства. Двадцать лет! Срок, не оставляющий надежд.
     Я перевожу громадную поэму моего друга Мансура, три тысячи
строк. Называется "Золотой колокольчик". Колокольчик, как можно
догадаться,  это прозвище девушки: односельчане прозвали ее так
за звонкий, мелодичный голосок. Поэма будет напечатана здесь, в
Москве и в Минске. Не знаю, почему в Минске. Это уж его дело. Я
спешу, мне нужны деньги, и мне надо уехать  отсюда  не  позднее
десятого  июня.  Нынешняя  жара  временна,  она может ослабеть,
смениться дождем, но с июня жара ляжет прочно,  чугунно  --  не
даст поблажки ни облачку, ни капле дождя. Я делаю по шестьдесят
строк  в  день  -- это много. Вдохновенья не жду: в восемь утра
выпиваю пиалушку чаю, принесенного с вечера в термосе, сижу  за
столом до двух, в два обедаю в паршивенькой чайхане возле почты
и  с  трех  сижу  до  пяти  или  шести, когда начинает давить в
затылке и мухи мелькают перед глазами. А что делать? Переводить
стихи -- моя профессия. Больше я ничего не умею. Перевожу  я  с
подстрочника.  Практически могу переводить со всех языков мира,
кроме двух, которые немного знаю -- немецкого и  английского,--
но  тут  у меня не хватает духу или, может быть, совести. Слава
мне ненужна, это уже было (не  слава,  разумеется,  а  нужда  в
ней).
     Говорят, скоро, числа двадцатого, откроется сезон в летнем
ресторане   "Чинар",   и  жизнь  моя  станет  легче.  На  днях,
доработавшись до  черных  мушек,  я  пошел  в  чайхану  --  это
обыкновенный  трактир,  по-нашему "павильон" или "забегаловка",
где, кроме водки, воды, пива, крепленого красного вина,  крутых
яиц, лука, пампушек, рыбных консервов, бывают иногда чай и плов
из    мяса    неопределенного    происхождения,    боюсь,   что
верблюжьего,-- и, чтоб  ободриться,  выпил  рюмки  две  дрянной
ашхабадской водки. Пил с удовольствием, но с некоторым страхом.
И  она  на  меня  странным образом подействовала. Не то чтобы я
опьянел -- сказалось, должно быть, долгое воздержание,-- голова
работала ясно, все было в норме, кроме  одного  пункта,  как  в
мире  Кафки,  где  все  достоверно,  кроме какого-нибудь одного
обстоятельства:  того,  например,  что  Замза   превратился   в
насекомое.  Мне  представилось,  что дрянная ашхабадская водка,
стоявшая на моем столе,  есть  подстрочник,  который  я  должен
перевести  четырехстопным  амфибрахием на русский язык, и тогда
это  будет  бутылка  "столичной".  В  тот  день  я   перебросил
семьдесят  с лишним строк. Ночью проснулся от тяжкого знакомого
сна -- моей обычной  лестницы.  Будто  поднимаюсь  по  каким-то
бесконечным  ступеням, каждый шаг все тяжелей, все невозможней,
не хватает дыхания-- и когда уж,  кажется,  конец,  асфиксия,--
вдруг  просыпаюсь.  Болело сердце, стал искать воды. Термос был
пуст: вчера выхлестал весь чай после водки.  Вот  болван!  Ведь
знал же, что ночью может понадобиться питье.
     Оделся  и  вышел  в сад. Была отличная ночь. Светила луна.
Давно я не видел такой ночи. Две чинары стояли, как две  скалы,
вокруг  них  конусом  легла черная непроглядность, зато акации,
туя и  разные  другие  более  мелкие  кусты  и  деревья  светло
серебрились  под  светом луны и шевелились, журчали, дышали. От
их дыхания воздух был сладок. Его можно  было  пить.  Я  прошел
несколько  шагов на слабых ногах, сел на скамейку и пил воздух.
Ну и ночь! Самая подходящая для смерти. Думал о том,  что  могу
умереть.  Мыслей  о  смерти  не  бывает.  Мысли о смерти -- это
страх. Я сидел на скамейке спиною к  теплому  стволу  дерева  и
беспорядочно  думал:  позвонить,  Мансур, он приходит в девять,
машину, кардиограмму,  рублей  пятнадцать,  при  инфаркте  боль
гораздо  сильней,  удар  топора в грудь. Ах, какой идиот -- пил
водку. Потом, когда боль утихла и дыхание стало ровней --  раза
два  удалось глубоко вздохнуть,-- я подумал о том, что это было
бы слишком бессмысленно. Ведь должен же  быть  какой-то  смысл.
Какой-то  итог.  И  уж  после  того.  Теперь  мои  мысли  стали
спокойнее.
     Когда боль исчезает, думать о смерти легче. Где-то  далеко
на  горной  дороге  шла машина -- в тишине отчетливо слышалось,
как шофер сбавлял газ на поворотах.
     Нет, смерть меня не  пугала.  Ведь  громадное  большинство
людей  умерло  и  только  ничтожная  часть  живет. (Боль прошла
совершенно,  я  поднялся  со  скамейки  и  двинулся  по  аллее.
Хотелось  дойти  до  колодца  и набрать в кувшин воду на всякий
случай.) Конечно, обидно:  маловато  успел.  Со  стороны  может
показаться, что вовсе не так. Я и то, и это, пятое, десятое. Ну
уж  я-то  знаю,  что  чепуха.  Задумано было иначе. Хотя как же
иначе? Что я мог сделать иначе? Мальчишкой попал на фронт,  был
ранен под Ленинградом, болел, лечился, потом хватал и грабастал
жизнь  в  веселых послевоенных вузах, женился рано -- от той же
жадности. И все было так: одно хватал, что попроще, а другое --
откладывал на потом, на когда-нибудь. И то, что  откладывалось,
постепенно  исчезало  куда-то,  вытекало,  как теплый воздух из
дома, но этого никто не замечал, кроме меня. Да и я-то  замечал
редко,  когда-нибудь  ночью, в бессонницу. А теперь уж некогда.
Времени не осталось. И другое: нет сил. И  еще  третье:  каждый
человек  достоин  своей судьбы. Так, успокоенный, рассуждал я о
своей жизни,  подходя  к  дому  Атабалы,  где  во  дворике  был
колодец.
     Какие-то  люди  разговаривали в темноте. Я подошел, увидел
Атабалы и коротконогого уродца с  большой  головой  --  Назара.
Этого  Назара  я  встречал в чайхане. Он ростом с десятилетнего
мальчика, и, когда я подходил к дому  Атабалы,  мне  показалось
вначале, что Атабалы разговаривает с мальчиком.
     Назар  хрипло  вскрикивал,  вырываясь  из рук Атабалы. Они
боролись при свете луны. Атабалы тихонько хихикал.
     -- Ай! Эй1-- давясь смехом, говорил Атабалы.-- К  женщинам
хочет пойти, такой фулюган!
     Я  подошел  к  колодцу и начал качать, наклоняя и поднимая
деревянную ручку. Воды не было долго.  Говорили,  что  когда-то
это  был  прекрасный  колодец,  но  в  прошлом  году  случилось
землетрясение,  где-то  сместилась  почва,  и  воду  заклинило.
Наконец   потекло   очень  тонкой  струйкой.  Атабалы  и  Назар
продолжали вполголоса браниться. -- Нет! -- говорил  Атабалы.--
Фулюган, иди спать!
     В соседнем домике, где жили в сезон отдыхающие, а теперь в
трех комнатах  жили  несколько  женщин,  служащих  санатория  и
официанток, хлопнула рама, и женский голос строго сказал:
     -- Пошел, пошел домой, Назарка! Рожа твоя бесстыжая! У-ух!
     Снова хлопнула  рама.  Уродец  покачался,  двигая  большой
головой  из  стороны в сторону, как качается тяжелый подсолнух,
потом повернулся молча и ушел куда-то. Атабалы сказал:
     -- К Вале приходил. Жениться хочет. -- На Вале?
     -- Да...-- Атабалы зевал.-- Ай, час ночи...  Вот  фулюган,
час ночи, всех будил.
     Валя  была  рослая,  сочная,  лет двадцати шести. Работала
медсестрой в санатории, и я раза два  просил  ее  измерить  мне
давление.  По  утрам  видел, как она бегала, сверкая икрами, из
своего домика в другой конец сада. Я спросил:
     -- И она пойдет за такого? -- Я показал  рукой:  аршин  от
земли.
     -- Э,  ты  не смотри что маленький. Он сильный. Бить может
любого-каждого, хоть вас, хоть  меня.  Сразу  кидает.  От  него
падаешь,  как  все равно с ишака -- головой в землю. С верблюда
падаешь боком, а с ишака -- головой... Да, такой фулюган, черт.
Пьяница он. Его бабы жалеют.
     Я побрел назад, к своему домику -- он стоял на  отшибе,  в
глубине  сада.  Была  смутная  ночная  радость.  Именно ночная,
неясная. Утром ничего не поймешь, почему? А ночью вдруг желание
жить и радость от этого воздуха, шелестения. Хорошо,  думал  я,
что  карлики  с большими головами хотят жениться и пьют вино, а
женщины смеются над ними, отворив окна в  сад,  и  хорошо,  что
люди  выходят  ночью  из дома и разговаривают. У меня ничего не
болело. Я шел легко. Услышал,  как  на  пустой  веранде  звонит
телефон.  Кого  это  в  такой час? В домике с верандой никто не
жил. Летом сюда приезжает начальство, оно  и  провело  телефон,
который при мне никогда не звонил.
     Я должен был спать, ничего не слышать. Чистая случайность,
что я  проходил  мимо.  Но  звонили,  может  быть, как раз мне.
Звонила, может быть, Рита. Она узнала, что я  в  Тохире,  через
Мансура,  а  его  телефон через министерство. Сейчас там десять
часов, еще не поздно. Ведь  после  моего  звонка  прошло  шесть
дней! Я снял трубку.
     Спрашивали  какого-то  Садыкова.  Не  приехал  ли Садыков.
Говорила женщина, и голос ее дрожал. -- Не знаю,-- сказал  я.--
Может  быть,  и  приехал.  -- Наверное, нет, если вы не знаете.
Передайте  же...--  голос   женщины   задыхался,--   чтобы   он
непременно,  сразу  же  позвонил  домой! Непременно, непременно
позвонил бы домой!
     Рафик что-то сделал, чем-то помог. Хотя кто его знает?  Он
говорил,  что  сделал  и  помог,  но  проверить-то  невозможно.
Предприятие закончилось успешно,  так  что  он  имел  основания
приписывать  успех  себе,  но мне почему-то казалось, что он не
сказал Меченову ни слова. Кирилл говорил, что Меченов гонял его
зверски, не отпускал тридцать минут,  и  "четверка"  заработана
честно.  Клялся,  что  в  глазах Меченова не мелькнуло ни искры
интереса, когда он подошел к столу и назвал  фамилию.  А  Рафик
каждый   раз   потом   при  встрече  спрашивал:  "Как  там  мой
подопечный?"  Не  важно,  дело  сделано.   Потом   была   Лидия
Николаевна, старушка дворянского рода, готовившая по-английски,
и  потом  появился  Гартвиг,  Герасим  Иванович.  Скоро он стал
Герой. Привела его Лариса, рекомендовав как одного из лучших  в
Москве  репетиторов  по  истории.  Кирилл занимался с Гартвигом
несколько раз, за что была уплачена солидная сумма  --  рублей,
кажется,  сорок или сорок пять. Если 6 не Гарт-виг... Да что уж
теперь говорить!
     Гартвиг -- человек особый. В чем-то я  ему  завидовал,  за
что-то  глубоко  его  презирал и даже, наверное, ненавидел. Но,
разумеется, и  отдавал  ему  должное:  свой  предмет  он  знает
великолепно, и, главное, знает то, ч т о нужно знать, и Кирилла
натаскал  здорово. Кроме того, его приятель оказался секретарем
приемной комиссии. И этого секретаря, малоприятного господина с
рыжей разночинской бородкой, удалось заполучить однажды на дачу
к нашим знакомым в Снегири -- там он надрался до положения риз,
всем надоел, хозяева еле вытерпели, насилу отправили с попутной
машиной в Москву, но впоследствии это сыграло нужную роль.  Все
было  хорошо,  большое мерси и до свидания. Но Гартвиг не исчез
из нашей жизни, как другие. Наоборот,  он  стал  нам  близок  и
дорог,   как  никто.  Кирилл  говорил:  "Мы  едем  с  Герой  на
водохранилище". "Гера сказал, что фильм туфта--  я  не  пойду".
Рита говорила: "Гера достал билеты на Глюка. Ты, конечно, пас?"
Гартвиг  был  такой  человек:  если  он  шел  по улице и где-то
раздавалась музыка, он должен  был  непременно  прислушаться  и
объявить:  "Ага,  вот  и товарищ Бах!", или: "Кажется, мы имеем
товарища Моцарта!", или еще  как-нибудь  в  таком  же  дурацком
стиле. Рита при этом краснела и обращалась ко мне с укором: "Ну
почему  ты  так  невежествен  в  музыке?  Ведь это твой большой
недостаток". Она могла сказать даже более агрессивно: "Нет,  ты
не  можешь  считаться  в полном смысле интеллигентом!" А я и не
считаю себя таковым. Но вовсе  не  потому,  что  я  не  корифей
музыковедения.
     Да,  серьезной  музыки  я  не понимаю, устаю от нее, а вот
шлягеры   и   всякие   джазовые   мотивчики   доставляют    мне
удовольствие.  Даже  сам  их насвистываю. А на симфонической --
начинаю дремать или думать о делах, работе, всякой ерунде.  Что
я  могу  поделать?  Да,  недостаток,  изъян,  прореха  духовной
культуры, но зачем же постоянно меня  этим  корить?  Боже  мой,
сама  по  себе любовь к музыке ничего не говорит о человеке! Не
определяет человеческого. Змеи тоже любят  музыку.  Есть  целые
нации,   которые   можно   назвать   немузыкальными,   например
англичане, и,  однако...  Так  что  не  надо  преувеличивать  и
чересчур возноситься. Можно любить музыку и быть циником.
     В  таком  духе  я  раза два давал Рите отпор в присутствии
Гартвига, причем нарочно нажимал на "цинизм". Я-то сразу понял,
что за птица этот Гера. Он помалкивал или иронически ухмылялся,
как лицо  заинтересованное,  и  только  однажды  позволил  себе
раскрыть  рот  якобы шутливо и деликатно, но с достаточным ядом
внутри. "Вы  не  с  той  стороны  пытаетесь  воздействовать  на
Геннадия  Сергеевича,-- обратился он к Рите.-- Надо не упрекать
его за отсутствие интереса к музыке, а,  так  сказать,  жалеть,
сострадать  ему!"  И  рассказал  некстати анекдот про Сократа и
грубого человека, оскорбившего Сократа  на  улице.  Я  заметил:
"Герасим  Иванович,  по-моему,  так  не  принято в лучших домах
Филадельфии: учить жену, как она должна вести себя с мужем!" Он
засмеялся и сказал, что это, мол, шутка.  Но  я  не  желал  все
сводить  на  шутку,  нарочно принял твердый, суровый тон, и ему
волей-неволей пришлось извиниться. При этом я заметил, как он и
Рита переглянулись.
     Гартвига  я  виню  не  за  то,  что  он,  воспользовавшись
праздностью  и  манерой развешивать уши моей жены, а также моим
легкомыслием и душевной усталостью и еще тем, что  мы  чересчур
много недель в году были с ней в ссоре, без труда подчинил Риту
какой-то   своей   власти.   Я  не  принадлежу  к  идиотическим
ревнивцам. Может быть, между ними ничего и не было. Не знаю, не
хочу знать. Дело не в этом. Намекала Лариса -- что само по себе
показалось мне отвратительным, даже более  отвратительным,  чем
то,  на  что  был намек. Мы с Ритой давно и негласно установили
некий кодекс взаимной независимости. Вернее, так: внутренне  мы
допускали полную независимость каждого. Но когда лучшая подруга
намекает  мужу  на  свою лучшую подругу! Мне было жаль Риту. Но
дело совершенно не в этом. Я виню Гарт-вига за то, что он  внес
в наш дом -- на почву, правда, достаточно благоприятную -- свой
цинизм, свою манеру все переоценивать, переворачивать, ничем не
дорожить.
     Я  сам не люблю голубоглазых оптимистов и всегда смотрел и
смотрю на мир,  на  людей  критически,  но  такое  отношение  к
окружающим,  как у Гартвига -- тайная насмешливость надо всем и
вся,-- приводит меня в ярость. Я становлюсь бешеным ортодоксом,
мне хочется взять большую дубину и  лупить  по  этой  даровитой
головке.  Да,  он  способный  тип,  я  знаю.  Он кандидат наук,
занимает хорошую должность в научном институте,  что-то  пишет,
где-то преподает -- устроен преотлично. О господи, но отчего же
тогда?  Ведь  столько людей не устроены в этой жизни. Стремятся
чего-то достичь, но не могут, не в силах. Вот  тут-то  и  скрыт
секрет  Гартвига.  С  легкостью  достигает  он того, из-за чего
другие бьются всю жизнь, и, добившись, может наплевать на  свое
достижение. Говорят, ему предлагали место заместителя директора
в  институте,  но он отказался. А сколько кругом людей больных,
одиноких, несчастных по разным  причинам,  умирающих  в  раннем
возрасте! Нет, это здоровяк, каких мало. Ему тридцать семь лет,
он смугл, жилист, на лыжах бегает, как эскимос, а на велосипеде
гоняет  по шоссе -- его любимое занятие,-- как истинный гонщик.
Своей  короткой  стрижкой  и  черной  бородкой   смахивает   на
француза.  (Говорит,  что  мать  гречанка, а отец из обрусевших
немцев.)
     Одевается как попало. Чаще всего он появлялся в нашем доме
в каких-то  полутуристских-полуспортивных  обносках,  в  лыжных
штанах, вылинявших куртках, кедах. Конечно, когда дело доходило
до   Глюка,   он  наряжался  --  тоже  не  бог  весть  во  что:
дешевенькое, купленное с ходу в универмаге. Эта часть жизни  не
интересовала  его  напрочь. Несколько раз он приходил на урок к
Кириллу небритый. Однажды явился босой. По  словам  Ларисы,  он
был  дважды женат на ярких женщинах, на кинозвезде и на цыганке
из театра "Роман", танцовщице, но разошелся с обеими  и  сейчас
живет  с  некоей  Эсфирью,  врачихой,  страшненькой,  но  очень
доброй, она разрешает  ему  все  его  чудеса.  Мне  он  сказал:
"Красивые  женщины меня уж не волнуют. Этот этап я, слава богу,
прошел". Не знаю, что тут было: бравада или неуклюжее заверение
в том, чтобы я не беспокоился. Я, разумеется, принял последнее,
почувствовал себя задетым и сказал грубо:  "Но  вы-то  красивых
женщин  когда-нибудь  волновали?"  --  "Мно-гаж-ды!"  Вот такой
фанфарон.
     И при всем  фанфаронстве  --  интеллигентнейший  господин.
Знает  четыре  языка,  читает  латинских  авторов в подлиннике.
Занимается он ранним  средневековьем,  историей  религии.  Фома
Аквинский,  Дунс  Скот и так Далее. Рита заинтересовалась -- от
безделья, голова-то праздная -- всей этой муровиной,  и  иногда
за  ужином разыгрывались схоластические диспуты. Например, так:
что более ценно -- воля или разум? Рита стояла на точке  зрения
Фомы  Аквинского  --  за  примат  разума.  Приводила примеры из
собственного житейского опыта.  Она,  кстати,  считает  себя  в
высшей  степени homo sapiens. Кирилл был на стороне Дунс Скота:
защищал волюнтаризм. Он говорил: "Если 6 не моя железная  воля,
разве я поступил бы в институт?"
     Я их вышучивал, но на Риту это действовало мало. Она стала
добывать,  где  могла, книги в затрепанных, мусорных переплетах
-- мистические,  религиозные.  Черт   знает   откуда   она   их
выкапывала. В букинистических магазинах этот хлам, по-моему, не
продается.  Доставала  с  рук,  на  черном  рынке. В доме стали
мельтешить бородатые и очкастые юнцы, книжные маклеры,  которые
наряду   с   редкой   книгой  могли  торгануть  и  какой-нибудь
дефицитной ветошью, например,  белыми  водолазками  из  ГУМа  с
наценкой  пять  рублей. Милая публика! Раза два я вытурял их из
дома. Рита вставала на защиту, винила меня  в  деспотизме  и  в
жадности.  (Все  эти  Леонтьевы,  Бердяевы  или, как я говорил,
6елибердяевы стоили порядочных денег, которых я  дать  не  мог,
ибо  в  последние  полтора  года  мои  заработки по ряду причин
уменьшились.) Но ничто не могло остановить ее: она  выкручивала
из  хозяйственных сумм, меняла, продавала свои тряпки. В общем,
тут было не увлечение, а страсть и даже, быть  может,  болезнь.
Но  в  основе  всего  лежало  не  подлинное  чувство, а ложное,
суетное. В этом я был глубоко убежден. Однажды так ей и сказал.
     Я тревожился за Кирилла --  первый  курс!  --  и  вся  эта
болтология,  валявшаяся там и сям в квартире, могла сбить его с
толку. Честно говоря, я не столь тревожился,  сколь  высказывал
тревогу,  но  Рита  резонно  заметила,  что  Кирилла  эти книги
интересуют еще меньше, чем вузовские учебники. Тогда я  повысил
голос:  "Прекрасно!  И  ты,  вместо  того  чтобы изменить такое
положение, отвлечь парня  от  девочек  и  магов  и  привлечь  к
учебникам,  сама занимаешься черт знает чем".-- "Я ничем дурным
не занимаюсь, мое чтение никого не касается, и вообще -- что ты
сходишь с ума?" Я сказал, что мне все это глубоко  антипатично.
Что  ее  псевдорелигиозность есть лицемерие и обман, что первой
заповедью всякой религии -- и уж тем более  веры  Христовой  --
есть  любовь к ближним. А где она? Равнодушие, бегство из дома,
книжное тщеславие. Муж заброшен, сын растет  как  трава.  И  --
климакс,  матушка, климакс. Не Фома Аквинский, а пешие прогулки
и холодные обтирания по утрам.
     Но и такие прямые удары не действовали. Наше отчуждение  и
взаимная  холодность все увеличивались. Несколько раз, прочитав
через силу какие-то из старых книжонок, вернее, не прочитав,  а
перелистав, потому что дочитать до конца ни одну из этих книг я
не   мог,  слишком  мудрено,  ей-богу,  через  пять  страниц  я
переставал понимать, о чем речь, а  я  ведь  не  самый  большой
кретин на свете,-- я пытался затеять спор, прочистить ей мозги:
ведь  все  это  так  безумно  далеко  от нас, от наших истинных
сложностей и загадок! Писано красиво и  когда-то,  может  быть,
волновало,  мучило, угадывались прозрения, читались пророческие
слова на пиру  Валтасара,  но  ничего  ведь  не  угадалось,  не
прозрилось, и чтение таких книг теперь -- ненужная роскошь, все
равно  что  держать  дома  арабского  скакуна.  Куда  поеду  на
арабском скакуне? В молочную бутылки сдавать? Или  в  прачечную
за  бельем? Не нужна мне сия высокоумность, абсолютно не нужна,
а те, кто говорит, что им нужна,-- мошенники. Однажды был такой
разговор с Ритой: "Ну,  что  ты  вычитала  в  этой  книге?  Чем
обогатилась?" В тот день она чем-то особенно меня раздражала, я
так  и  рвался  в  бой.  Рита сидела в своем любимом кресле под
торшером, курила сигарету и  только  что  отговорила  с  кем-то
битый  час  по  телефону.  Затянувшись  дымом и глядя на меня с
необычной внимательностью, она сказала: "Чем обогатилась?  Хотя
бы  тем, что лучше узнала твой характер. Как раз сегодня читала
у одного автора о вечно бабьем в русской душе". Я расхохотался:
"Вот здорово! Ну,  ну  поподробней".  Она  стала  молоть  вздор
насчет    того,    что   я   чему-то   покорствую,   подчиняюсь
обстоятельствам -- "среда заедает",-- что то, чем я  занимаюсь,
есть  адаптация к условиям существования, и я понимаю это умом,
но не имею сил восстать против собственного  образа  жизни.  По
причине  женственной  слабости  характера.  И  еще потому, что.
благодаря дуализму моей души во  мне  отсутствует  нравственная
самодисциплина. Сначала я слушал усмехаясь, потом разозлился.
     "А  ты,  матушка,  неблагодарна,--  сказал  я.-- Я изнуряю
мозг, занимаюсь черной работой, перевожу  всех  подряд  --  для
чего?  Для  того,  чтобы  ты  сидела  в кресле, курила "кент" и
говорила мне гадости? Если тебя так точит нравственное чувство,
почему  бы не пойти работать в наше домоуправление -- там нужен
экономист с окладом восемьдесят  рублей..."  --  "Кажется,  это
попрек  куском  хлеба?" -- спросила она. Я махнул рукой и ушел.
Не то  что  объясниться,  даже  поспорить  по-настоящему  стало
трудно.
     Зато   с  Гартвигом,  когда  тот  появлялся  у  нас,  была
оживлена,  многословна,  хохотала,  спорила,  и   мне   кое-что
перепадало:  при  нем  она  делалась  со мной приветлива и даже
назвала как-то раз Геночкой, от чего я  давно  отвык.  Началось
новое  увлечение:  прогулки пешие, на велосипеде, на лыжах -- с
Гартвигом.  Я  сам  рекомендовал  когда-то.  Сначала  они  меня
приглашали.  Я  раза  два увязывался, но было как-то тягостно и
тяжеловато. Гарт-виг  в  шортах  --  даже  в  октябре,  подлец,
щеголял  черными  волосатыми  ногами!  -- скакал по кочкам, как
лось. Рита, задыхаясь, поспешала за ним, а мне такая гонка была
не по нраву. Бог с ними, оставил их и себя на произвол судьбы.
     То они в Загорск, то в Суздаль, то на Святые Горы.  И  все
поближе  к  монахам,  к  старине.  То  где-то под Москвой нашли
церквушку, познакомились  с  попом,  и  тот  разрешал  Гартвигу
забираться  на  колокольню  и  звонить. И Кирилла таскали туда,
тоже  звонил.  Все  это,  конечно,  было   вздором,   причудами
полусладкой  жизни,  и  меня  не  так смущало или коробило, как
попросту удивляло. Ведь была когда-то активной профсоюзницей  в
институте коммунального хозяйства!
     Нет,  конечно,  никакой  верой в настоящем смысле тут и не
пахло, а вот так: томление духа и катастрофическое безделье.  И
даже,  пожалуй,  мода. Все эти книжонки, монастыри, путешествия
по "святым местам" на собственных "Волгах"  сделались  модой  и
оттого  пошлостью. Раньше все скопом на Рижское взморье валили,
а нынче -- по монастырям. Ах,  иконостас!  Ах,  какой  нам  дед
встретился в одной деревеньке! А самовары? Иконы? Как придешь к
какому-нибудь  провизору или художнику, зарабатывающему на хлеб
рисованием агитплакати-ков, обязательно у них  иконы  торчат  и
чай  пьют  из  самовара,  настоящего  тульского, отысканного за
большие деньги в комиссионке.
     Все, друзья мои, благородно,  прекрасно,  любите  красоту,
взыскуйте  града,  а  только  вот  -- с любовью к ближнему как?
Бабушку свою  старенькую,  которая  в  деревне  горбатится,  не
забыли?  Жену в тяжкую минуту не бросите или, наоборот, мужа? А
то ведь старичок с бородой, который на черной доске в  столовой
висит,  над  сервантом,  одно велит: добро делайте. Ну, и как с
ним, с добром? Нельзя ей было с работы уходить. Потому что если
нет людей вокруг -- и добро делать некому. Впрочем, и зло тоже.
Все равно нельзя.
     Но Гартвиг -- то особь статья.  О  каком  же  добре  речь!
Главное,  что  сидел  в  нем,  в  сердцевине,--  взор  ледяной,
изучающий. Кроме древностей, отцов церкви, интересовался  он  и
современными  делами:  писал  что-то  по  вопросам  социологии.
Связывал как-то старину и современность, не знаю уж как.  Он  и
веру,  и древность, красоту, музыку, людей кругом себя трогал с
одинаковым ледяным рвением --  изучал.  Не  просто  узнавал,  а
изучал,  то  есть  до  последней  капли,  до дна. И куда другие
заглянуть не решатся, он заглянет, не  смутится  ничем.  Это  я
сразу  в  нем  почувствовал.  Истинный  ученый,  такие только и
добиваются и творят. Но -- подальше от них. И женщина для  него
экспонат,  и  добрые  знакомые  --  объекты для изучения, вроде
какого-нибудь мураша или лягушки.
     Раза два я на себе это почуял всей кожей, и надо  сказать:
приятного  мало.  Сидели вдвоем в ожидании Риты, разговаривали,
он больше спрашивал, причем почтительно, с уважением  и,  я  бы
даже  сказал,  искательно,  как  мог  бы  спрашивать  ученик  у
профессора, а я отвечал. И, растаявши  от  его  почтительности,
отвечал  охотно  и  с  подробностями.  Интересовался он разными
пустяками моего быта и моей работы: когда встаю,  какие  газеты
читаю,  пользуюсь ли словарем синонимов, каковы мои отношения с
редакторами и авторами, которых перевожу? Еще что-то о кино,  о
том, как отдыхаю, куда люблю ездить.
     Я  вообще  человек бесхитростный, стал разъяснять, ничтоже
сумняся, давать мудрые советы,  а  потом  меня  вдруг  ударило:
господи,  да ведь он меня изучает! Он же на меня досье заводит!
Нет, не в  вульгарном  смысле,  а  именно  --  в  научном,  для
каких-то  своих специальных работ и целей. Для своего домашнего
"хобби". Придет домой и  настрочит  целую  тетрадь.  "Такой-то,
такой-то,  48  лет. Тип: средний интеллигент конца шестидесятых
годов.  Род:  литературный  пролетарий.  Вид:  из  неудачников,
умеющих устраиваться. Встает в восемь утра. Газеты читает после
завтрака,  состоящего  обычно  из яйца, сваренного "в мешочке",
ломтика хлеба с сыром и большой чашки чрезвычайно крепкого чая.
Любит пить чай всегда из одной, так называемой  любимой  чашки.
Это  крупных  размеров  посуда  вместимостью в полтора стакана,
расписная,  темно-красная  с  золотом,  дулевского  завода.   В
газетах  наибольшее  впечатление  производят статьи, касающиеся
работы коллег по  перу,  хвалебные  или  ругательные.  Особенно
ругательные. Поднимают настроение. Хочется работать..."
     Я  сказал,  что  он  расспрашивает  меня,  как  доктор  --
пациента. Не рассказать ли, каков у меня стул? И как я исполняю
супружеские  обязанности?  Он  серьезно  сказал:  это  было  бы
интересно!  Затем  заметил,  что  действительно  в разговорах с
людьми старается получать как можно больше  информации.  Ничего
другого  не остается. Ведь наши обыкновенные беседы, сказал он,
не выходят за рамки пустой болтовни, передачи слухов, анекдотов
и перемывания косточек общих знакомых. Вместо обмена мыслями мы
обмениваемся слухами. Конечно, не преминул блеснуть  ученостью,
вспомнил Сократа, перипатетиков и прочую древность, где, видно,
чувствовал  себя  как  рыба  в  воде. И только спустя некоторое
время я понял, что меня обхамили. Значит, в разговорах со  мной
он  не  надеется  приобрести  никаких  мыслей,  а  только  лишь
информацию,  причем  все  равно  какую,  на  худой  конец  даже
копеечную!  С  паршивой  овцы хоть шерсти клок. Я вспомнил, как
однажды он расспрашивал меня, где я сшил костюм, и почем стоит,
и   где   куплен   материал.   И   я,   идиот,   объяснял   ему
добросовестнейшим   образом!  В  этой  манере  было  не  только
пренебрежение к собеседнику, но и главная  гартвиговская  черта
-- его  циническое стремление приобретать, поглощать, ничего не
давая. Делиться своими мыслями и знаниями с людьми, которых  он
считал ниже себя и бесполезными для себя, он не желал, не умел,
он хотел только обогащаться.
     Беда  в том, что я сопоставляю факты с опозданием. Когда я
понял, что обхамлен --  и  обхамливаюсь  постоянно:  молчанием,
улыбками, деликатными разговорами о пустяках, -- мне захотелось
при  первом  удобном  случае  обрушиться  на наглеца с громовой
речью и сказать ему однажды всю правду, чтобы он не зазнавался.
Сказать, что  мы  с  ним  не  равновеликие  величины.  Что  наш
жизненный опыт несравним. Я не успел прочитать так много книг и
вызубрить  иностранные  языки  потому,  что жил в другое время:
работал с малых лет, воевал, бедствовал. Не  приписывайте  себе
чужих  заслуг  --  они  принадлежат  времени. Мы сдавали другие
экзамены. И вообще, ну вас к черту, научитесь уважать людей! Но
удобного случая никак  не  подворачивалось.  Речь  моя  кипела,
кипела, так и вышла вся паром.
     Кажется,  он сам ощущал недостаток опыта жизни. Отсюда его
знаменитые бегства -- то, что  так  поражало  людей,  мало  его
знающих,  и нравилось женщинам. В основе своей эти бегства были
не  романтического  свойства,   а   умозрительного.   Чистейший
рационализм   и  все  то  же  стремление  --  изучать.  Он  мог
неожиданно уйти  из  института  (взять  академический  отпуск),
уехать  в  Одессу,  поступить матросом на торговый корабль и на
долгое время исчезнуть из жизни своих друзей и близких. Правда,
это было в период его холостячества, между цыганкой и  Эсфирью.
Но  в  другое лето, уже во времена Эсфири, он два месяца бродил
по Украине, работал где косарем, где сборщиком яблок,  дорожным
рабочим.  Рита  восхищалась  этими  подвигами, которые знала по
рассказам  гартвиговских  приятелей.  "Вот  это,   я   понимаю,
мужчина!  --  говорила  она.--  Представляю  себе  тебя  в роли
матроса или землекопа. Да ты через  два  дня  ноги  протянешь".
Конечно, протяну. И сомнений нет. Ну, а зачем это нужно: копать
землю  и таскать мешки человеку, знающему четыре языка? Польза,
мне кажется, невелика. О господи, как же я не понимаю? Ведь тут
самоутверждение. Свободный выбор. Это нужно не обществу,  а  --
личности.  Пускай  самоутверждение,  хорошо,  соглашался  я. Но
какова его природа? Комплекс неполноценности. Не хватает  опыта
жизни  и  творческого  накала.  А  когда  нетворческий  человек
пытается творить, он заменяет акт творчества чем попало -- чаще
всего ничтожными домашними революциями. Внушает себе уважение к
самому себе. Ну, а дальше? Ведь обществу,  окружающим  от  этих
геройств не холодно и не жарко. Только бедная Эсфирь страдает и
ребеночек  отвыкает  от отца. Обыкновенный цинизм в благородной
упаковке: потому что наплевать на  всех,  кроме  себя.  Захотел
удрать от вас от всех на полгода -- хоть матросом, хоть куда --
удрал, и до свиданья.
     Но  Рита  мечтательно говорила, что все это не так просто,
что надо, мол, решиться, надо перешагнуть. И смотрела на меня с
видом тайного превосходства  и  некоторого  сожаления,  как  на
пропащего  человека,  который  никогда  не  сможет перешагнуть.
Чужая глупость бывает иногда ослепительно прекрасна.  Мне  была
совершенно  ясна  бессмыслица  гартвиговских  авантюр,  но иные
интеллигенты, и в особенности дамы с воспаленным  воображением,
были  от  них  без  ума.  Говорят,  его  так  ласкали, когда он
возвращался!  Такие  пиры  закатывались  в  его   честь!   Рита
утверждала,  что  тут  какой-то  протест  и своего рода кому-то
вызов. Какой протест? Кому, прости господи, вызов? Эсфири?  Ну,
скажем,  вызов  тому  положению, которое сложилось в институте.
Но, матушка моя, его положение в институте отменно,  лучшего  и
желать  нельзя, если ему разрешают пропадать на полгода. Ах, он
брал отпуск по болезни, у него  что-то  с  желудком,  гастриты,
язвы?  Значит,  пользовался  льготами  как  больной  и при этом
работал матросом? Талантливый молодой человек. Пойдет далеко.
     В результате оказалось, что я недобр, в чем-то ограничен и
не могу стать выше своих личных неприязней.
     Зимою он вдруг явился  к  нам  в  телогрейке,  валенках  и
сказал,   что   уезжает   на   месяц   в  Калининскую  область:
завербовался в артель лесорубов. Говорят, интересный народ  эти
лесорубы.  Пощупать  их психологию. И тут у Риты возникла идея.
Наша домработница  Нюра  была  родом  из  Калининской  области,
района Торжка, где в деревне осталась жить ее тетка, старуха --
единственный  родной  человек  Нюры,  мать  ее умерла в войну в
голодное время, отец и брат погибли на  фронте,--  ц  вот  Рита
попросила Гартвига, чтобы тот отвез Нюриной тете Глаше, которую
мы все знали по письмам, московские подарки: конфеты, апельсины
и  маленький  транзисторный  приемник.  Рита очень любила Нюру.
Потом-то выяснилось, что эта любовь имеет границы, но тогда еще
об этом не  догадывались.  Нюра  работала  у  нас  лет  десять,
пришла,  когда  Кирилл  был первоклассником. К Кириллу она была
привязана  необычайно.  Идея  Риты  заключалась  в  том,  чтобы
выпросить  у  тети  Глаши  --  взамен  транзистора  -- одну-две
иконки. Было известно, что тетя  Глаша  набожна,  иконы  у  нее
есть,  остались от матери, Нюриной бабки, и она ими дорожит, но
если Нюра напишет, что больна  и  иконы  для  нее  единственная
надежда, тетя Глаша может сжалиться и уступить.
     Рите  очень  хотелось  повесить  дома две-три иконы. Она и
место им приготовила: на фоне розоватой стены, рядом с  большой
репродукцией  Пикассо. А то Рита чувствовала себя обездоленной.
Ее подруги уже сумели раздобыться иконами, а Лариса, которая  в
общем-то  малоинтеллигентна,  не  читала  ученых  книг,  просто
ограбила  своих  деревенских  родственников  и  привезла  целую
коллекцию  --  шесть  досок, среди которых была одна безусловно
старинная, северного письма. Гартвиг определил семнадцатый век,
сказал, что вещь музейная, можно взять за нее  большие  деньги.
Везучая эта Лариса! Всегда ей все так и плывет в руки.
     Нюра  написала тетке письмо, отдали Гартвигу, тот вернулся
в январе с двумя  иконами.  Одна  была  никудышная,  ширпотреб,
другая  -- ничего, лет полтораста. Рита повесила обе на розовой
стене рядом с Пикассо. Потом дешевую, яркую Нюра выпросила  для
себя:  она  на самом деле заболела и думала, что икона поможет.
Но старинная доска продолжала висеть в  столовой,  и  все,  кто
приходил  к  нам,  изумлялись  ее  черноте  и  говорили с видом
знатоков: "О, чудесная вещь!"
     Между тем Нюра заболела всерьез.  Я  что-то  слышал  о  ее
болезни  и раньше, но толком не знал, чем она больна. Нюра была
в ведомстве Риты. Я знал лишь то, что, когда в  доме  Нюра  или
какая-либо  другая  женщина, ведущая хозяйство, устанавливается
покой и можно работать. Рита не выносит домашней возни.  Больше
недели  одна, без помощницы, не выдерживает. До появления Нюры,
когда наш обалдуй был  милым  маленьким  карапузом  и  требовал
гуляний,  стирки  и  прочего  обихода, эта проблема -- домашней
работницы -- была острейшей, даже более  острой,  чем  проблема
моих  заработков. Я ведь долгое время зарабатывал неравномерно,
приходилось уезжать надолго в командировки,  чтобы  подмолотить
погуще  и облегчить семью, сам-то как-нибудь перебьюсь, но и им
без меня проще. И до рубля доходили. И так бывало, что  Кириллу
не на что молока купить. И все же помощницы в доме были всегда.
     Без  них  Рита просто не справлялась -- работала она тогда
далеко, в Останкине, уезжала в половине восьмого,  возвращалась
поздно,  --  но  и  с  помощницами  не ладилось. Почему-то Рита
ссорилась с ними постоянно. Иная трех дней  не  проработает,  а
Рита  уже  стонет:  "Не  могу  ее  видеть! Рассчитай завтра же,
умоляю тебя..." Я,  конечно,  понимал,  что  с  этими  пожилыми
неудачницами,   тайными   злыднями,   одинокими  и  обнищавшими
старухами,  молодыми   дурами,   полными   пустых   надежд   --
профессия-то  вымирающая,-- ладить непросто, но выхода не было.
Я говорил Рите: "Заткни свое раздражение куда-нибудь  подальше!
Ведь  тебе  же будет хуже. Ты не можешь одна. Это уже доказано.
Поэтому -- прикуси язык..." Доводы логики  не  доходили.  Какие
живописные  персонажи  появлялись  у нас в доме! Каким странным
личностям доверялся наш безответный Кирка!  Была  одна  пухлая,
пунцоволицая пожилая матрона, которая почему-то твердо считала,
что   я  могу  оставить  Риту  ради  нее,  но  только  вот  она
колебалась.  Была  одна  одесситка  с  длинным,  усатым  лицом,
которая  всегда  лопотала  настолько  бессвязно,  что ее не мог
понять ни один человек. Муж  пунцоволицей  попал  за  что-то  в
тюрьму на десять лет, а все родные одесситки погибли. Была одна
тишайшая  старуха, землисто-серая голубица, которая вдруг среди
ночи вошла в комнату, где мы спали с Ритой, и, остановившись  в
дверях,  на  нас  смотрела:  ради этого мига и нанималась. Было
несколько удивительных скандалисток.  Мне  хотелось  напечатать
объявление   и   повесить   на   дверях:  "Здесь  всегда  нужна
домработница".
     Однажды  пришла  женщина  с  лицом  бледной,   стеариновой
желтизны, закутанная, как бабка, бессловесная, безулыбчивая, но
глаза  сияли ясно, голубо. Разговаривала едва слышно, двигалась
медленно. Было Нюре всего тридцать два, но выглядела она лет на
сорок пять: в волосах седина, лицо опавшее, зубов нет  и  почти
глухая.  Про  себя  говорила  горделиво: "Я вся скрозь гнилая".
Здоровье и зубы потеряла во время войны, в голодуху, когда кору
ели. Работала Нюра не хуже,  чем  другие,  только  помедленней,
зато молчком, тишком: ничего не слышала и других не раздражала.
Была  она  девица, и теперь уж, конечно, без надежды. Кто такую
убогую да глухню возьмет? Правда,  деньги  и  у  нее  водились,
кое-что  подкопила  за  восемь  лет  работы  "по домам", да еще
пенсия  ежемесячная  как  инвалиду,  рублей  тридцать.  С  этой
пенсией  приходилось  неустанно  хитрить, чтобы не потерять ее,
милую. В групкоме домашних работниц, где Рита заключала с Нюрой
договор, не должны были знать про пенсию: иначе не позволили бы
заключить договор, а  без  договора  Нюре  было  никак  нельзя,
потому   что   теряла  временную  прописку.  Прописка  же  была
необходима, ибо Нюра  надеялась  когда-нибудь  (болтали:  через
десять лет) получить право на постоянную жилплощадь в Москве. А
с  другой  стороны,  в  отделе,  где  дают пенсии, ни за что не
должны  были  знать  про  то,  что  Нюра  работает  в  домашних
работницах: сразу бы пенсию долой. Вот и вертись. Но Нюра давно
уже знала, что никто за нее не исхитрится и не вырвет нужное ей
для  жизни  --  не  было  таких  людей, все померли, а новых не
ожидалось,-- и она уже сама исхитрялась, помогала себе изо всех
сил.
     Рита считала ее хитрой и умеющей жить. Но, боже мой, какая
уж тут хитрость! Давнишний голод,  изгрызший  молодую  жизнь  и
отнявший  сестру, брата и мать, до сих пор сидел в этой женщине
непобедимой памятью и тайным страхом. Иногда я замечал  это  во
время  обеда,  когда  чересчур  медлительно  и  как  бы  нехотя
протягивалась рука к хлебу, или же, перетирая своим старушечьим
ртом мясо, Нюра смотрела не отрываясь  на  другие  куски  мяса,
лежавшие  в общем блюде. И что-то в глазах тлело старое, против
чего она сама была бессильна. Десятка  два  лет  прошло  с  той
голодухи.  Нюра осталась одна одиннадцати лет, не понимала, как
жить, и тут ее обманула тетка Шура, жена отцова брата: приехала
из соседней деревни в Нюрину избу за тем  будто,  чтоб  сиротку
обеспечить,  да  так и завладела избой и Нюру выставила. С этой
теткой и ее родней Нюра не желала иметь никаких сношений,  хотя
тетя   Шура,  бессовестная,  мучила  ее  письмами,  то  просила
прислать сахару, то еще чего-нибудь, и все жаловалась на жизнь,
как трудно корову держать, нанимать косарей. Письма с просьбами
от тети Шуры вносили в наш дом волнение: Нюра советовалась, как
быть? Рита говорила: "Не смейте ей ничего посылать! Как вам  не
стыдно?  Я  не  буду  вас  уважать.  Она  --  сволочь,  она вас
ограбила". Нюра кивала: "Верно,  верно,  Маргарита  Николаевна,
сволочь  она,  ой,  такая  женщина нехорошая". Решала ничего не
слать и даже не отвечать на письмо. Но проходило  дня  два  или
три, и Рита замечала, что Нюра что-то зашивает в холстинку. "Вы
что  же, собираете посылку тетке Шуре?"-- "А ну ее к лешему! --
Нюра вдруг улыбалась, прикрывая беззубый рот ладонью.-- Я  хоть
в Москве живу, по улицам гуляю. А она чего видит, дура старая?"
     Но  другую  родную  тетку,  сестру  матери  -- Глашу, Нюра
любила и переписывалась с ней с удовольствием. Та  была  совсем
бедная  старуха,  жившая  у  чужих  людей в прислугах в поселке
Кувшиново. Из родной избы ее тоже выперли, хотя и не  силой,  а
так  сделали,  что  жить  стало  невозможно.  Варвара  сделала,
невестка, жена сына Петра. И  только  незадолго  до  того,  как
Гартвиг  повез  ей гостинцы и транзистор, тетя Глаша после семи
лет  работы  в  прислугах  вернулась  по  просьбе  Варвары   из
Кувшинова в деревню: второй сын народился, нянчить некому. Тетя
Глаша, хоть и бедная и обиженная судьбой, никогда ничего у Нюры
не  просила  и,  наоборот,  сама,  как  могла,  старалась  Нюру
ободрить.  Вскоре  после  того,  как   Гартвиг   отправился   в
калининские  леса,  Нюра получила от тетки Глаши письмо, где та
просила разрешения называть Нюру дочкой: "Знаю  что  живешь  ты
адинока и невидеш материнской ласки дорогая доченька..."
     Потом  были  письма  с благодарностью за подарки, тревогой
из-за Нюриной болезни -- подробности болезни  надиктовала  Рита
-- и  с  жалобами  насчет  икон,  которые  тетя  Глаша никак не
решалась оторвать от души. Да еще  невестка,  Варька,  заедала,
сын  молчал,  никакого утешения. Куда ж ей без икон? Тетя Глаша
уже жалела о том, что перешла от чужих  людей  в  дом  к  сыну:
"Очень сканадалим мне негде свои тряпки положит куда что положу
и все не так".
     Перед  Новым  годом  там случилась беда: сын Петр внезапно
умер.  Письма  тети  Глаши,  извещавшие  об  атом,  запомнились
хорошо, потому что Нюра много раз просила читать их вслух. Сама
Нюра, хоть и грамотная, с трудом разбирала теткины каракули. Та
писала,  что  сын  умер 23-го, а хоронили 26 декабря, ни одного
дня не лежал и, конечно, помогла водка. Приехал другой сын тети
Глаши, Виктор, они выпили в  пивнушке  и  "вониво  стало  плохо
сердцем  и  навулицы  умер  находу  заключение  врача что вниво
сколороз  ета  болезнь  очень  опасная  Нюра  вот  такие   дела
невеселый  очень  жаль  так плакала что сама немечтала что буду
жыва". Дальше были проклятия по  адресу  невестки,  которая  не
захотела,  чтобы  Виктор  и  Петр пили водку дома, прогнала их,
всегда прогоняла с водкой, и дело кончилось так печально.
     Эта смерть решила судьбу икон. Тетя Глаша не желала, чтобы
иконы попали в руки невестки. Про себя думала, что скоро умрет.
В другом письме писала, как ездила куда-то, где жили  лесорубы,
нашла  Герасима  Ивановича  и  отдала  ему  две  иконы,  а себе
оставила одну маленькую,  Григория  Чудотворца.  После  похорон
тетя  Глаша  сразу  ушла  жить  к  людям,  потому  что не могла
слышать, как Варвара с первого дня стала толковать про женихов.
"Нюра вот какие дела неочень хорошые просто никак  нимагу  сама
себя  вруки  взять  чтобы  неплакать  намогилочку  хожу  каждое
воскресенье и так плачу пока кто свалакет смагилы".  А  злыдня,
Варвара,  которой  сыночек  поддался,  конечно,  и не охнет, на
могилочку не ходит и "веселая как лошадь рьжот".
     Зачем  все  это  застряло   в   памяти:   Нюра,   навсегда
исчезнувшая,  ее  неведомая  тетка,  какая-то  невестка, чья-то
смерть? Но ведь все вместе  и  еще  много  другого,  такого  же
чужого,  нанесенного  издалека  --  казалось  бы,  чужого! -- и
составляет громадную нелепицу, вроде нескладно сложенного стога
сена, мою жизнь.  Одна  сухая  травинка  цепляется  за  другую,
другая  громоздится  на  третью.  Все связано, сцеплено, висит,
лежит, трется, шуршит друг на друге. Не приехал бы некий Виктор
в гости к брату, тот не выпил бы лишку и не умер, тетя Глаша не
отдала бы иконы, Гартвиг их не привез  бы,  Нюра  не  стала  бы
просить  старую  икону  в  больницу как раз в тот момент, когда
приятели Кирилла взяли его за бока, и  не  случилось  бы  всего
остального,  в  результате чего я сижу ночью в саду, так далеко
от своего несуществующего дома. Наверное, никакая боль  в  мире
не  проходит  бесследно  ни для кого. Но дело не в этом. Она не
должна была  уходить  с  работы  тогда,  пять  лет  назад,  ибо
праздный человек теряет равновесие.
     Гартвиг   приехал   с   перевязанной  рукой:  повредил  на
лесоповале. Вид  у  него  был  живописный,  к  тому  же  вместо
маленькой  французской  бородки  он  отпустил  большую мужицкую
бороду и стал похож на разночинца семидесятых годов. Я спросил,
зачем он занимался этим вздором? Он сказал, что  хотел  узнать,
что за штука лесоповал. Много слышал о лесоповале.
     Тут  я  заметил  --  признаюсь,  с ехидцей, что я умею, --
намекая на его перевязанную руку, что он сочетает в себе  сразу
два  образа  --  Печорина  и  Грушницкого, этакий Грушчорин. Он
серьезно спросил:  "Печорин  и  Грушницкий?  Это,  кажется,  из
Тургенева?"  Я расхохотался и напомнил ему, что из незабвенного
"Героя нашего времени". Он был смущен. В тот же день я  не  без
злорадства  рассказал об этом позорном случае Рите, она даже не
нашлась, что ответить, и только смотрела на меня,  улыбаясь,  и
кивала.  "Вот  что  значит  начитаться  всякой  дребедени!" Она
молчала. Когда-то ударялась в амбицию, спорила  со  мной  из-за
каждого  пустяка,  теперь  же  новый метод -- молчание. Но дело
совершенно не в этом.
     Зима была  трудной.  Я  плохо  зарабатывал,  было  туго  с
заказами,  и  я болел. Рафик потерял ко мне интерес, не знаю уж
почему. За всю зиму я не получил у него ни одного  гонорара.  Я
встречал  его  в  клубе  в  компании  мало знакомых мне молодых
субъектов, переводчиков новой формации, людей деловых, прытких,
умеющих работать с быстротой и размахом. Некоторые из них знали
по три, четыре языка, но это не меняло их сути. Молодые дельцы!
У них не было прошлого, смутного от  несостоявшихся  надежд.  С
младых  ногтей  они  приступили  к  делу.  И,  кроме того, были
жилисты, как лошади, с отличным давлением, крепкими зубами. Они
могли пить водку до утра, разговаривать  о  футболе  часами  (а
Рафику  только того и надо!) и вообще были мастера на все руки.
Один раз в издательстве я  столкнулся  с  Рафиком  в  коридоре,
поздоровался  с  ним,  он  мне  даже  не ответил -- прошел мимо
важный, как царь иудейский. Когда у человека  наступает  полоса
невезения  и  он,  как  говорят,  сбивается с панталыку,-- кому
какое дело! Вылезай сам.
     Впрочем, ничего ужасного в моей жизни не  происходило.  То
же,  что  бывало временами у всех,-- болезни, неудачи, какое-то
разжижение духа. В такие минуты как раз и нужно  то,  о  чем  я
говорил,--  близость  близких.  Рита  была занята своей жизнью,
Кирилл -- своей. Зимнюю  сессию  он  одолел  "еле  можахом",  с
хвостами, затевал разговор об академическом отпуске, даже пошел
без  моего  ведома  в  поликлинику,  надеясь  полнить  у врачей
справки для отпуска, но там ему намылили шею. Он клянчил у меня
деньги, я  жадничал,  он  злился,  оскорблялся,  как  взрослый,
бросался  к  матери, но у Риты не очень-то разживешься, и тогда
он тайком просил у Нюры, и она давала. Мы  долго  не  знали  об
этом.
     Когда   узнали   случайно,  я  пришел  в  ярость.  "И  ты,
подонок,-- кричал я,-- можешь обирать  бедную  женщину.  Только
потому,  что  она  к  тебе  привязана?"  Он  с  невозмутимостью
ответил, что никого не обирает, а лишь занимает деньги,  отдает
их  в  срок  и  даже  с  процентами: на каждые десять рублей по
плитке шоколада. Это поразило меня совершенно.  Откуда  берутся
деньги,  чтобы  отдавать долги? Оказывается, он уже больше года
-- с тех пор как участвует в качестве гитариста  в  битл-группе
"Титаны"  --  зарабатывает  деньги, и не такие уж маленькие, за
выступления на школьных балах, вечеринках  и  свадьбах.  Мне-то
казалось,  что  это делалось ради искусства и новых знакомств с
девочками. ан нет! Сколько же он заработал, хотелось бы  знать?
Он  добросовестно  подсчитывал,  морща  свой  чистый девический
лобик. Двести двадцать примерно. От весны до начала зимы.
     "И  ты  имел  наглость  просить  у  меня  какие-то рубли и
трешницы?" Что ж,  доходишь  и  до  рубля.  Деньги  разлетаются
быстро,  сам  должен знать. Мокасины, брюки с поясом -- вот уже
сотня. А синий пиджак с алюминиевыми пуговицами? А в  Ленинград
ездил  в  ноябре  --  неужели на ту тридцатку, что дала мама? Я
строжайше запретил занимать у Нюры. Сказал, что  это  почти  то
же,  что  быть  "альфонсом", эксплуатировать женскую любовь. Он
сконфузился, но попросил у меня пятьдесят  рублей  до  февраля,
когда  с  ними  обещал  расплатиться  какой-то  заводской клуб.
Свободных денег не было. Я дал ему пять рублей.
     Ах,  боже  мой,  не  надо  искать  сложных   причин!   Все
натянулось  и  треснуло  оттого,  что  внезапно  напрягся  быт.
Современный брак -- нежнейшая организация. Идея легкой  разлуки
-- попробовать  все  сначала,  пока  еще  непоздно,-- постоянно
витает  в  воздухе,  как  давняя  мечта  совершить,   например,
кругосветное  путешествие  или  проплыть  однажды  на теплоходе
"Победа" из Одессы в Батуми. За двадцать лет, что  я  прожил  с
Ритой,  не  было,  наверное,  ни  одной недели, чтобы я так или
иначе не касался мыслями этой темы. Не всегда прорезывалось  на
поверхность,  но  где-то внутри, как догадка и тайное утешение,
существовало всегда. Когда сидишь в  битком  набитом  театре  в
духоте,  приятно  сознавать, что над одной из дверей, прикрытых
зеленой портьерой,  горят  буквы:  "Запасный  выход".  В  любую
минуту  можешь  встать  с кресла и направиться к этим буквам. И
выйти на улицу, на воздух, и, пользуясь  тем,  что  вечер  лишь
начинается,  отправиться куда угодно -- в ресторан, к приятелю.
Но мы очень редко выходим из зала раньше времени. Только  когда
пьеса  уж  чересчур  ужасна  или  духота смертельно невыносима.
Билеты куплены, и, кроме того,-- неохота подниматься с места  и
идти  по  рядам,  переступая через чьи-то ноги, под осуждающими
взглядами  зала.  Но  сознание  возможности  в  любую  минуту--
отрадно,  и  оно  должно быть, чтобы легче дышалось. Говорят, в
каждом  человеке,  даже  совершенно  здоровом,  сидит   бацилла
туберкулеза, но нужны особые условия, чтобы бацилла дала рост и
процесс  начался.  Идея  разлуки  сидит  потаенно в каждом, как
дремлющая бацилла. Не надо спорить,  это  истина.  Загляните  в
себя.
     Нет, история с Нюрой не могла быть причиной, она была лишь
последней  простудой,  которая ввергла меня в болезнь, в пожар.
Однажды  пришла  женщина,  сказала,  что  хочет   видеть   Анну
Федосеевну  -- Нюру,-- заперлась с нею на кухне, долго о чем-то
говорили, потом женщина вышла к Рите и  сказала,  что  забирает
Нюру  на месяц в больницу, в психиатрическую. Ничего страшного,
особый вид шизофрении. Оказывается, Нюра давно уже на учете,  а
мы не знали.
     Без  Нюры  стало  худо.  Все  трое  мы  люди безалаберные,
обедали как попало, квартира пришла в  запустение.  Рита  то  и
дело  ложилась  с  грелкой  или с компрессом и говорила, что --
все, выдохлась окончательно. Но без  Нюры  было  худо  еще  вот
почему:  эта  бессловесная,  глухая  женщина непонятным образом
умела нас мирить. Придет, сядет, скажет что-нибудь  пустяковое,
но  не  без смысла, и -- раздражение улетучится, обида пройдет.
Была в ней  преданность,  и  это  истинное  чувство,  ничем  не
разбавленное,  действовало,  наверно,  так  сильно. Как-то мы с
Ритой здорово поссорились, я грозил, что уйду,  брошу  всех  ко
всем  чертям  --  было  давно,  когда  еще страсти кипели и все
принималось близко к  сердцу,--  потом  примирились,  забылось,
прошло,  и  вдруг  вижу:  Нюра  на  кухне  плачет.  В чем дело?
"Маргарита Николаевна сказала, что вы нас покинете. Как же  она
жить  будет?"  --  "А как все, милая Нюра. Работать пойдет. Она
женщина вполне здоровая, здоровей  вас".  Нюра,  закусив  губы,
качала  головой  и,  не слыша моих слов, шептала: "Я себе место
найду, не пропаду, а Маргарите Николаевне как же?"
     Иногда вечерами Нюра приходила в комнату, садилась в  угол
и  глядела  на  Риту: как та что-нибудь шьет, читает или пишет.
Просто глядела и улыбалась  молча.  Года  три  назад,  когда  с
деньгами было особенно туго, да и Кирилл подрос, решили с Нюрой
расстаться.  Ну,  что  делать;  из  месяца  в месяц задалживаем
зарплату! Нюра выслушала спокойно, но вечером опять видел,  как
тихонько  плачет  на  кухне,  сидя  на  своей раскладушке. А на
другой день сказала, что готова работать у нас бесплатно до той
поры, когда появятся деньги. И вот ушло это  существо,  которое
так  странно  цементировало  дом.  Ведь  все  мы расползались в
разнме стороны, каждый в свою комнату, к своим делам и  тайнам,
своему   молчанию,   и   только   она   была  подлинным  домом,
хранительницей плиты, очага.
     Но и у нее не было никого,  кроме  нас.  И  для  нее  наша
разрозненная  троица  была  единственным  человечьим  теплом, к
которому она тянулась и потерять которое страшилась.
     Нюра  писала  из  больницы  письма;   "Дарагая   Маргарита
Николаевна  с  чистосердечным  приветом к вам..." В палате было
четырнадцать человек. Нюре все нравилось: доктора, сестры, еда,
ее кровать, третья от окна,  и  окно  с  видом  на  набережную.
Иногда  по  ее  просьбе  звонила  из  больницы сестра -- Нюра в
телефон ничего не слышала -- и  задавала  вопросы:  что  у  нас
нового,  как  себя чувствует Маргарита Николаевна, приносили ли
белье из прачечной?  Зачем-то  ей  было  нужно.  То  тепло,  от
которого  она  не могла отстать. "Аннушка спрашивает, не забыли
ли оттаять холодильник?" Рита жалела Нюру. Раза  три  ездила  к
ней  в  больницу,  возила  фрукты. Врачи сказали, что болезнь у
Нюры с трудом излечимая, но  прогрессировать  не  будет  и  для
окружающих  неопасная.  Сказали,  что  Нюра вполне может делать
нетяжелую  домашнюю  работу,  может  вязать,  шить  и   клеить,
например,  елочные игрушки из бумаги. Нюра попросила Риту, чтоб
та  прислала  в  больницу  старую  икону,  и   Рита,   хотя   и
расстроилась,   поручила  Кириллу  отвезти.  Пожалуй,  это  был
подвиг. Никто не ожидал. Сначала были муки жадности и колебания
совести, но потом Рита  стала  гордиться  и  рассказывать  всем
знакомым,   что   отдала   больной  домработнице  лучшую  вещь,
украшение дома: безумно жаль, но что  делать.  Там,  в  обители
страдания,  она  нужнее,  чем на розовой стене рядом с Пикассо.
И-- надо делать добро,  а  не  только  читать  о  нем  в  умных
книжках.   При   этом   как-то  забывалось,  что  драгоценность
принадлежит Нюре.
     Гартвиг был возмущен: "Как можно отдавать  музейную  вещь?
Надо  было  отдать  ту,  палехскую,  какая ей разница?" Но Нюра
требовала именно старую икону.
     Суть  выяснилась  после,  а  тогда  мы   лишь   удивлялись
настойчивости,  с  какой она просила -- скорее, скорее! -- чтоб
ей прислали икону, точно редкое лекарство, от которого зависело
выздоровление.
     В начале марта позвонила врач  из  больницы,  некая  Радда
Юльевна,  и  сказала,  что  может нас обрадовать: Аннушке стало
лучше и к женскому празднику ее выпишут. Только  вот  --  куда?
Свободно  ли  у нас место? Никого не взяли? Мы никого не взяли.
Рита обрадованно кричала в трубку: "Конечно,  что  вы,  как  же
можно!  Ждем  не дождемся!" Радда Юльевна обещала о точной дате
выписки сообщить позднее, числа пятого. Но позвонила на  другой
день.  Тем  временем Рита слегка опомнилась и сообразила: разве
ее жизнь  станет  легче,  если  в  доме  появится  больной  или
полубольной  человек?  Ну,  хорошо,  нетяжелая домашняя работа,
понемногу  готовка,  магазины,  но  ведь,  как  ни  крути,  она
психически  неполноценна,  могут  быть обострения, в любой день
снова больница... Тут мы все призадумались. Рита советовалась с
Ларисой. Та сказала: обождать, не пороть горячки. Пусть вылечат
как следует и дадут гарантию. А то они рады выписывать, лишь бы
с рук сбыть. И когда Радда Юльевна позвонила второй  раз,  Рита
ей  высказала  --  по  глупости,  откровенно  -- некоторые свои
сомнения и насчет  гарантии  тоже,  что  Радду  Юльевну  крайне
раздражило.  Она  сказала, что не ожидала таких разговоров, что
все это ее изумляет, и когда Рита, продолжая гнуть  свою  линию
глупейшей   откровенности   --   она   бывала   иногда   ужасно
недальновидна и неуклюжа! -- сказала, что боится  за  себя,  за
то, что не хватит пороха ухаживать за больной и что ей бы самой
хотелось,  чтобы  за  нею  кто-нибудь поухаживал, Радда Юльевна
грубо прервала ее и попросила к телефону меня.
     Я услышал резкий голос,  привыкший  распоряжаться  младшим
медперсоналом:  "Вы как будто человек интеллигентного труда, не
так ли? Переводите литературу? Как же вы допускаете, чтобы ваша
жена  говорила,  простите  меня,  такую  чушь?  Мы  не  часовая
мастерская  и  не  даем  никаких  гарантий.  Аннушка совершенно
одинока. Это вопрос вашей  совести,  вашего  человеколюбия.  По
рассказам  Аннушки я представляла вас совсем другими людьми, не
такими, простите меня, расчетливыми и черствыми".-- "Позвольте!
-- возразил я.-- Вы не знаете  ни  меня,  ни  моей  жены  и  на
основании пятиминутного телефонного разговора..." Радда Юльевна
пресекла  и меня: "Извините, мне некогда вести душеспасительные
беседы. Вы продумайте как следует  и  позвоните  мне  не  позже
завтрашнего вечера. Я должна знать до субботы".
     Трубка   брякнула.   Мы   принялись   обсуждать  возникшую
проблему, спорить, и, как всегда, раздражаться, и  винить  друг
друга.  Я  говорил  Рите,  что  она неправильно разговаривала с
врачихой и все испортила, восстановив ее против  нас.  Рита  же
обвиняла  меня  в  том,  что  я,  по  своему обыкновению, боюсь
показаться  плохим  в  глазах  людей,  веду  себя  трусливо,  в
результате  чего  плохой  оказывается она. Кирилл спросил: "Она
что же,  будет  с  нами  всегда?"  Я  сказал,  что  не  всегда,
наверное,    но    длительное   время.   Мы   берем   на   себя
ответственность.  "Ну  не-ет!  --  сказал  Кирилл,  помолчав.--
Все-таки она нам не родственница, правда же?"
     Мы  все думали одинаково, но Кирилл обнаружил себя честно,
а мы с Ритой еще вертелись и прятались за слова,  обвиняя  друг
друга  во  всех смертных грехах и не замечая за собой главного.
Рита говорила: "Что вы за люди? Как можно называть  Нюру  чужим
человеком,  если  она прожила в нашем доме десять лет! Ведь она
любит  тебя,  как  сына,  она  тебя   вынянчила,   здоровенного
дяденьку,  а  ты  говоришь: она нам не родственница. Да она мне
ближе любой родственницы, если хотите знать!" -- "Тогда  в  чем
дело?  Возьми  ее в дом!" -- "Конечно, мамочка! Возьми, возьми.
Ухаживай  за  ней,  вари  ей  кашку,  покупай  молочко".   Рита
говорила,  что  мы  злостные бездельники, не помогаем ей, она с
ног сбилась, и теперь еще мы хотим  навьючить  на  нее  больную
домработницу.  Я  же  твердил одно: "Позволь, пожалуйста, а где
любовь к ближнему? Для чего ты читала  книжки  о  божественном?
Вот тебе ниспослано испытание, нужна твоя жертва -- где она? А?
В  кусты?  Сразу  стали  атеистами?  И  все  это  --  поповские
выдумки?" -- "Если 6 у меня были другой муж и другой сын, я  бы
взяла  эту  женщину  не задумываясь". Да, да. Конечно. При этом
уже все было решено, она уже отделила от себя Нюру, назвала  ее
этой  женщиной.  Я говорил: "А если бы у меня была другая жена,
такого вопроса вообще не стояло бы.  Да  боже  мой,  сколько  в
простых семьях таких случаев, когда..."
     Ни  в четверг, ни в пятницу мы Радде Юльевне не позвонили.
Не позвонил ни я, ни Рита. Мы не сговаривались.  Каждый  думал,
что  позвонил  другой, имел основания так думать, но нарочно не
спрашивал об этом, как бы перекладывая в случае  чего  вину  на
другого. У Риты, как обычно в критические минуты, "разыгралась"
печень,  целый  день  она  лежала  с грелкой и с преувеличенным
страхом говорила только о своей болезни и  лекарствах.  У  меня
тоже  что-то  болело.  Кажется, сердце. И я, лежа в кабинете на
диване и глотая то валидол, то валокардин, думал о том,  что  у
нас  есть  некоторое оправдание: мы люди больные. Себя я считал
менее виновным, ибо я болен  серьезней.  Нельзя  же  сравнивать
холецистит  и болезнь сердца. С холециститом живут всю жизнь, а
от сердца умирают в молодом возрасте.  Так  что  во  всем  этом
предательстве -- да, именно, небольшом, но явном предательстве,
и  не  надо хитрить -- Ритина доля вины побольше моей. И вообще
она ближе к ней, чем я. Я -- что? Я видел Нюру лишь  по  утрам,
когда  убирался  кабинет, и не чаял, чтобы она поскорее исчезла
со своими тряпками и пылесосом, и днем, за обедом. Очень  редко
с  ней разговаривал. Да и разговаривать с глухой было трудно. А
Рита -- другое дело.
     Поздно вечером Рита вдруг пришла в кабинет  --  в  халате,
нечесаная,  с  мятым,  серым  лицом,  какое у нее бывало, когда
мучила печень,-- села на край дивана  и  смотрела  на  меня.  Я
видел,  что ей худо. То ли она пришла мириться, то ли на что-то
жаловаться, а может быть, ее грызла совесть. Но мне  тоже  было
худо.  Я  молчал и смотрел на нее. "Знаешь, что я вспомнила? --
сказала она.-- Как мы жили в Подлескове. Кирке было  лет  семь.
Избу нашу вспомнила. Верандочка такая маленькая, деревенская, и
всегда  куры  залетали  -- помнишь?.. Нюра была молодая, только
пришла к  нам...  А  я  в  толсто  уезжала  в  командировку  на
Север..."  Я  кивал.  Тоже вспомнил то лето. Были еще живы отец
Риты и моя мать. Рита писала нам письма с Севера.  Мы  все  так
ждали   ее,   и  маленький  Кирка  ждал.  Лето  было  наполнено
ожиданием. И вот она приехала в августе, привезла белого щенка,
лайку -- потом он душил кур у хозяйки,  --  и  шкуру  полярного
медведя,  кто-то подарил в Мурманске. Я терзался догадками: кто
подарил, за что? Шкура была невыделанная, скоро истлела,  и  ее
выбросили  года  два  назад. Больше такого августа, как тот, не
было. Маленькая речонка Соня, дубовые леса  с  грибами.  Помню:
ходили  однажды  далеко,  километров за десять, в село Городок,
где была колокольня восемнадцатого века.
     "А помнишь,-- сказала Рита,-- как в сентябре  я  заболела?
Думали, аппендицит, а оказалось, нужен срочный аборт. Повезли в
районную  больницу,  была какая-то ужасная грязь, дожди, машина
не могла подъехать, и ты  с  каким-то  мужиком  тащил  меня  на
руках".  Я  помнил  и это. "Нюра оставалась с Киркой одна целую
неделю,-- сказала Рита.-- А ведь он тогда тоже чем-то болел".
     Потом она сказала: "Мне кажется,  с  Нюрой  уйдет  от  нас
что-то  навсегда. Как ты думаешь?" Я сказал: "Да". Видел, что у
нее глаза на мокром месте, но она не хотела этого показывать  и
ушла.
     На  другой  день  вдруг  явилась  Нюра.  Днем. Мы садились
обедать. Сказала,  что  отпустили  на  два  часа;  взять  вещи.
Размотала  свой  всегдашний  платок,  сняла  пальто,  валенки с
галошами, сунула ноги в шлепанцы и села с нами обедать как ни в
чем не бывало. На  ее  тусклом  лице  было  написано  громадное
удовольствие. И она все время улыбалась, глядя на Риту. Опять я
увидел,   как   медленно  тянется  рука  к  хлебнице  и  как  в
бледно-голубых глазах сияет ясное,  давнее  --  любовь,  голод,
война,  надежды,  все  вместе.  Она  очень  жалела  Риту:  "Ой,
Маргарита  Николаевна,  да  как  же  вы  без  помощницы?"  Рита
говорила,  что  очень  трудно.  "Конечно,-- сказала Нюра.-- Вам
человек нужен". И то, что она назвала кого-то  неведомого,  кто
займет  ее место, так спокойно и равнодушно "человек", значило,
что она смирилась и ни о чем говорить  не  нужно.  Рассказывала
про больницу, про то, что обещают какую-то еще лучшую больницу,
за  городом, там кругом лес и можно ходить на станцию, где есть
ларьки и кое-что продают. После обеда  Нюра  помыла  посуду,  и
потом  еще  Рита попросила ее вынести мусорное в едр о. Вот это
ведро меня почему-то добило. У нас в  доме  нет  мусоропровода,
ведро  выносим  во  двор,  где  стоят  большие баки для мусора.
Ежедневная  проблема.  Иногда  мне  вручался  мусор,  аккуратно
упакованный в газетный сверток. Словом, чепуха. Не знаю, что на
меня  наскочило.  Когда  мы  попрощались  с  Нюрой, она ушла --
сначала за такси, вернулась с шофером, который потащил два узла
и чемодан, Нюра была порядочная барахольщица -- и  мы  остались
одни, я вдруг стал орать: "И у тебя хватило совести посылать ее
напоследок?  Урвать  хоть  что-то?  Хоть ведро, да?!" -- "Какое
ведро?" -- спросила Рита и заплакала.
     Меня охватила жгучая  боль  --  так  было  впервые,  я  не
понимал,  болит  ли  сердце или сразило чувство стыда) какое-то
отчаянье,-- я ушел в кабинет и заперся. Я слышал  свой  крик  и
видел лицо Риты, побелевшее от испуга. Прошло два или три часа.
В  квартире  стояла  могильная  тишина.  Наконец, часов в шесть
вечера, Кирилл постучал  в  дверь  кабинета  и  сказал  голосом
тюремного надзирателя: "Иди пить чай!" Я понял, что прощен, что
дело  не  в  ведре, не в моем срыве и крике, а в том, что когда
совершается предательство --  даже  маленькое,--  всегда  потом
бывает  тошно.  На  другой  день по просьбе Риты были куплены в
киоске "Мосгорсправка"  десять  бланков  объявлений,  и  я  сел
писать своим красивым, чертежным почерком, как я умею: "В семью
из трех человек -- муж, жена и сын-студент -- очень нужна..."
     Вскоре все это померкло и забылось. Точно помню: 15 марта.
В середине  дня  звонок  телефона.  Высокий, быстрый и, как мне
показалось,  малопочтительный  мужской   голос   просит   меня,
Геннадия   Сергеевича,   и  затем  представляется:  следователь
имярек. Не могу ли я прибыть завтра  по  такому-то  адресу  для
разговора?  Могу. Свободен ли я часов атак, что ли, ну, скажем,
в половине  одиннадцатого?  Вполне.  Значит,  договорились.  До
завтра. Ориентир: рядом с магазином "Синтетика". Все длилось не
дольше  двадцати  секунд.  В некотором обалдении кладу трубку и
начинаю  бешено  соображать:  что  сей  сон  значит?   Никакого
криминала  я  за  собою  не  знаю. И все же прохватывает легкая
паника.  Ну,  может,  а  не  паника,  но  какой-то   невыносимо
тревожный  зуд. Главное, непонятно, что это может быть. Рядом с
магазином "Синтетика". А быть может абсолютно все!  Никто  ведь
не застрахован ни от чего.
     Мне  не  приходилось  раньше  иметь дело со следователями.
Рите ничего не говорю. Зачем испытывать еще  добавочную  Ритину
панику? Но самое тяжкое то, что нужно ждать почти сутки. Почему
я  не  догадался  назначить встречу не на завтра, а на сегодня?
Пожалуйста, я готов.  Сейчас  выезжаю.  Нет,  завтра  я  занят,
только  сегодня,  сейчас же. Все равно никакая работа не прет в
голову.  И  почему,  например,  не  спросить  было:  по  какому
вопросу? Совершенно спокойно мог спросить. Он бы мне ответил, и
я  бы не мучился целые сутки. Впрочем, он мог бы и не ответить.
А если бы он не ответил, я бы мучился в десять раз больше.  Они
делают  так  специально,  чтобы  вызываемые больше волновались.
Чтобы пришли уж тепленькие, все бы  у  них  внутри  тряслось  и
дрожало,  ударишь  пальцем  --  развалятся.  Или,  как говорят:
расколются. Но, убей меня бог, если 6 я знал, в  чем  мне  надо
колоться!  Ах,  магазин  "Синтетика"  --  знаю, где это. Что-то
однажды покупал.
     Вечером должны были идти в гости к Володе,  моему  кузену,
который   получил   квартиру   на  Живописной  улице  в  районе
Хорошево-Мневники  и  целый  месяц  упорно   зазывал   нас   на
новоселье, мы под разными предлогами отказывались -- скучнейшая
компания,  и  в  принудительном  порядке  просмотр любительских
фильмов самого Володи, его жены Ляли, энтузиастов туризма,-- но
настал день, когда отступать некуда,  визит  неотвратим,  иначе
кровная  обида  на десятилетия. Купили в ГУМе два немецких бра,
бутылку шампанского, нагрузили на Кирилла, поехали.
     Все это время, хотя я двигался, отвечал  на  вопросы,  сам
что-то спрашивал, ходил по магазинам, покупал билеты в метро, я
думал  неотрывно  о том, что будет со мной завтра, и чем больше
ветвились мои мысли, тем страшнее становилось: я убеждался, что
есть неисчерпаемое количество поводов, по которым  я  мог  быть
привлечен  к  допросу следователем. Стоит только захотеть. Боже
мой, за мной числились, кажется, все виды нарушений  Уголовного
кодекса!
     Я  мог  быть  привлечен к суду за взятки, и только потому,
что не раз  ходил  с  Рафиком  на  бега  и  угощал  его  там  в
ресторане.  Впрочем, были случаи, когда и он угощал меня. Я мог
обвиняться в скупке  краденого:  иногда  приобретал  у  рабочих
нашего  ЖЭКа  за цену почти государственную всякую хурду-мурду,
вроде  стекла,  провода,  выключателей,  листового  железа.   А
спекуляция  заграничными  товарами?  Когда  в  последний  раз я
привез Рите кофточки из Австрии и они  оказались  велики,  Рита
продала  их Ларисе, а та, подлинная спекулянтка, могла сплавить
подальше и подороже. И где-нибудь попалась. Превосходно:  очная
ставка  с  Ларисой в кабинете следователя! "Это ваши кофточки?"
-- "Собственно..." -- "Где вы их приобрели? Почему не  сдали  в
комиссионный  магазин?"  А кража? Однажды за границей я украл в
отеле отличную пепельницу с видом городской ратуши  и  надписью
по-латыни:  "Beati  Possidentes".  Она  и  сейчас  украшает мой
письменный стол. Как-то случилось  украсть  в  библиотеке  дома
отдыха  том  энциклопедии:  он был крайне нужен для работы, а я
уезжал. Правда, когда я приехал в дом отдыха в  следующий  раз,
через  полтора  года, я привез этот том и незаметно поставил на
полку. Вот, пожалуй, только  с  убийством...  Впрочем,  было  и
убийство.   Трагическая   история  шесть  лет  назад,  когда  я
возвращался из Риги на машине Арутюняна,  его  жена  сидела  за
рулем,  и  мы  сбили на Минском шоссе старика. Бедняга был пьян
вдребезину. Он умер  через  два  часа  в  больнице.  По  закону
отвечала  жена  Арутюняна.  Ее  сумели спасти, она получила год
условно, но ведь и я был виновен -- я очень  спешил  в  Москву,
так же, как она. Да мало ли...
     В  таком настроении я шел на бессмысленное новоселье. Рита
делит всех родственников  и  друзей  на  "своих"  и  "моих".  К
"своим"  относится не то что любовно, но -- пристрастно, к моим
же равнодушна  и  одновременно  проявляет  немалую  зоркость  в
оценках.  Володю  и  Лялю  она  назвала  как-то  "джентльменами
удачи". Подмечено ловко; тут и глупая тяга  к  путешествиям,  и
недостаточная  интеллигентность, и поистине пиратская страсть к
накопительству. Володя -- заводской инженер,  Ляля  трудится  в
проектной  организации,  доходы  не  бог  весть  --  и, однако,
постоянные обновки, всегда есть деньги и даже можно  занять  на
короткий  срок,  но  лучше  не  нужно. Чудеса экономии! То, что
нашей семье (бывшей, бывшей семье!) неведомо. Рита однажды  зло
заметила, что склонность Володи и Ляли проводить отпуск в пеших
походах  --  тоже  от  скопидомства. Дешевле, чем по путевкам к
морю.
     Володя и Ляля относились к нам как будто  дружески,  но  с
какой-то  внутренней  настороженностью.  Почему-то  считали нас
дельцами. Главным дельцом был, конечно, я. Им казалось,  что  я
гребу  деньги  лопатой.  Когда  Рита  по простоте жаловалась на
отсутствие денег, они смеялись: "Ах, нету денежек? А если снять
со срочного вклада?" И, конечно, наша квартира, шестьдесят  два
метра  жилой  площади,  не считая кладовки, сразила их когда-то
насмерть. В общем, родственники как родственники.  Зная  их,  я
понимал,  что  упорное  зазыванье  на  новоселье  должно  иметь
подоплеку. Что-то им нужно,  Через  час  сидения  за  столом  с
яствами  из  близлежащего  ресторана  "Орел" это "что-то" четко
нарисовалось.
     Володина дочка  Вероника  кончает  школу.  Надо  думать  о
поступлении.  И  представьте  --  как  раз  туда, куда поступил
Кирилл.  У  Кирилла  был,   кажется,   какай-то   замечательный
репетитор,  со  связями,  очень  помог  -- немецкая фамилия, им
говорили...  "Гартвиг!"  --  выпалил  Кирилл.  Нельзя  ли   его
как-нибудь   приспособить,  так  сказать?  "Конечно,--  сказала
Рита,-- Почему же нельзя? Но, мне думается, сейчас он уехал. Он
все время в разъездах". Было малоприятно слышать про  Гартвига,
что он со связями и что он помог. Хотя это так. Но мы никому не
рассказывали.  Как  выяснилось,  они услышали про него от одной
приятельницы Ларисы, которая знакома  с  какой-то  сослуживицей
Ляли.  Все  пошло  от  этого  трепла,  от Ларисы. Я сказал, что
Гартвиг, по-моему, сейчас не берет учеников, он очень  занят  в
институте. Это было правдой -- Гартвиг сам говорил,-- но Володя
и  Ляля решили, разумеется, что мы не хотим давать им Гартвига.
Впрочем, и это было правдой.
     Я не желал давать его потому, что меня  пронзило  страшное
подозрение:  а  вдруг  Гартвиг  со  своим приятелем, секретарем
приемной комиссии, тем самым, что приезжал в Снегири,  попались
на  какой-нибудь  махинации  с  приемными делами? Хозяин дачи в
Снегирях мне почти не знаком. Он из  Ритиных  друзей.  Господи,
какая  опасность!  Я  ведь  ничего не знаю. Все делалось помимо
меня. Но Гартвиг с его цинизмом способен на что угодно.
     У Риты были, кажется, свои  причины  не  слишком  большого
желания давать Гартвига Володе и Ляле.
     Они  угадали  правильно.  И с тем большей настойчивостью и
чисто туристическим упорством стали тут же, за столом, выбивать
из нас Гартвига. Они требовали, чтоб мы позвонили  и  выяснили,
здесь  он  или  уехал.  И, если не уехал, можно ли возлагать на
него надежды. Рита сказала, что не помнит  телефона.  Я  тщетно
старался  вспомнить, но я-то никогда и не знал наизусть, а Рита
знала. "Телефон Геры? -- вскрикнул наш обалдуй.-- А  я  помню!"
Пришлось  звонить.  Эсфирь  сказала, что Гарт-виг на концерте в
консерватории. Они требовали, чтоб я  звонил  завтра  утром.  Я
обещал. Да, да, завтра утром.
     Когда  я  думал  о  завтрашнем утре -- в половине десятого
надо выйти из дома, -- у меня  будто  что-то  вжималось  в  низ
живота и ноги слабели. Догадка насчет Гартвига обуревала меня с
панической силой. Теперь я был почти убежден в том, что Гартвиг
и   следователь   чем-то  связаны.  Недаром  Гартвиг  сгинул  в
последние  дни,  не  звонил,  не  показывался.  И  ни  с  одним
человеком  я не мог посоветоваться! Володя и Ляля, повеселевшие
оттого, что Гартвиг  в  Москве--  им  казалось,  что  дело  уже
слажено,   --   вытащили  белую  тряпку,  киноаппарат,  и  мука
началась. Я ничего не понимал, что там происходит.  То  ли  там
была  тайга,  то ли Крым. Какие-то люди куда-то шли, что-то ели
ложками  из   большого   котла.   Была   новинка:   изображение
сопровождалось   дикторским   текстом,  который  самим  авторам
казался  верхом  остроумия,  и  они  то  и  дело,  не  в  силах
сдержаться,  прыскали со смеху. Вот Ляля щеголяла голым животом
и какими-то немыслимыми бриджами, и  голос  Володи  произносил:
"Людмила  Александровна  потрясала общество туалетами от Диора"
или  что-нибудь  в  таком  духе.  Рита  вздыхала,  но   Кириллу
нравилось,  и  он  хохотал.  Вдруг Рита сказала: "Между прочим,
дорогие друзья, хотя Герасим Иванович  отличный  преподаватель,
но  прежде  всего  Кирка  помог  себе  сам.  Он  занимался  как
проклятый. Совершенно как проклятый".
     Володя и Ляля дружно сказали: "Конечно! А как же иначе?" Я
тоже решил вставить слово: "Так что не думайте, что Гартвиг  --
это решение проблемы. И никаких особых связей у него нет".-- "А
не  особые?"--  лукаво  спросила Ляля. Как раз в этот момент на
экране показалась Ляля в купальнике, по колени в воде, делавшая
танцевальные жесты руками. У нее были странные ноги: не круглые
сверху,  а  какие-то  плоские  и  широкие.  В  купальнике   это
выглядело  не  блестяще. Донесся голос Володи: "...при переходе
вброд танец умирающего лебедя". "Да нету у него никаких связей!
-- сказал я, вдруг озлобившись.-- Ерунда там, а не связи!"
     Когда  вышли  на  улицу,  Рита  сказала:   "Молодцы   твои
родственники.  Так  и  впились  клешнями,  вынь  да  положь  им
Гартвига". Не было сил возражать. Можно было ответить: "Это  уж
по  твоей  части, что касается Гартвига", но Кирилл был рядом и
мысли мои гнуло в другую сторону. Ведь я знал то, чего не знала
она. Я вдруг подумал о ней с  жалостью.  И  о  сыне  подумал  с
жалостью. Кирилл внезапно свистнул по-бандитски и заорал во все
горло:  "Эй,  шеф, вертай сюда!" Сели в такси, и я подумал, что
неплохо все-таки иметь взрослого сына.
     Ночью почти не спал. Задремал часов в  пять  и  вскочил  в
восемь. Всю ночь буравило одно слово: "синтетика".
     Молодой  человек  без пиджака, в белой льняной рубашке и с
галстуком, на  котором  изображались  пять  олимпийских  колец,
спросил:  "Это  ваша  икона?" Я увидел старую икону тети Глаши,
недавно висевшую рядом с Пикассо. "Да! То есть,  собственно..."
Я объяснил. Икона изъята у крупного фарцовщика, против которого
сейчас возбуждено дело. А фарцовщик купил икону за сто двадцать
рублей у Кирилла. Пока еще не ясно: будет ли Кирилл привлечен к
суду,   покажет  ход  следствия,  но  дело  непременно  получит
огласку,  и  в  первую  очередь  в  комсомольской   организации
института.   Затем  я  ответил  на  несколько  вопросов  насчет
Кирилла, Нюры, происхождения иконы и  какого-то  малоизвестного
мне  Кириллова  приятеля  из  группы "Титаны" по имени Ромик. Я
подтвердил, что ничего не знал о продаже иконы и вообще все это
для меня полная неожиданность. Я считал, что икона находится  в
больнице у Титовой А. Ф.
     Был составлен протокол допроса, я подписал его, направился
к выходу  и  уже  возле  дверей спросил: "А моего сына вы когда
вызовете?"  И  следователь  меня  огорошил:   "Он   уже   давал
показания.  Понадобится,  вызовем еще". Значит, вчера, когда он
так хохотал в гостях... В первую  секунду,  поняв,  из-за  чего
меня  вызывали,  я  испытал  мгновенное облегчение. Не я, не я!
Кирилл,  конечно,  тоже  "я",  какая-то  часть  "я",   но   еще
небольшая,   незрелая   часть,  не  так  уж  страшно,  рана  не
смертельна. Однако облегчение  было  действительно  мгновенным:
оно  длилось  одно  мгновение. Когда же картина раскрылась -- а
это произошло там же, за столом следователя, озарилось  все  за
секунду,  и  не  следователь  подсказал,  а я сам вдруг увидел,
дорисовал,-- когда я понял, как Кирилл  все  устроил,  уговорил
бедную  дуру,  обманул нас, скрывал, лицемерил, меня схватило и
стало душить чувство, еще более непереносимое, чем  страх.  Это
было чувство ужасающего стыда. Потому что все-таки -- я! Я, я и
никто  другой! Не Кирилл, а я сидел перед столом следователя, и
молодой человек задавал мне вопросы,  глядя  с  холодноватой  и
тайной брезгливостью. О, я это отлично чувствовал! И если бы не
я,  целиком  я со всеми моими потрохами, а какая-то часть меня,
какой-то Кирилл сидел перед столом следователя, я бы никогда не
почувствовал той брезгливости, не испытал бы того стыда и боли.
     На улице я, как больной, думал вслух. Ну и прекрасно. Ну и
замечательно. Подонок,  ничтожество,  дождался?  Не-ет,  пускай
будет  суд,  пускай  тебя  вытащат,  скотину.  Не мог воспитать
единственного сына,  жалкое  существо,  старый  идиот...  Бежал
домой, чтобы что-то сказать, спросить -- что? О чем спрашивать,
что  говорить? Рита была дома, Кирилл еще не вернулся. Рита все
знала. Он ей сказал. А мне что же -- узнавать через прокуратуру
о том, что происходит в собственном доме? Может, я уже не  член
семьи? Тогда скажите об этом. Поставьте в известность. Я соберу
чемодан и уеду.
     Рита  очень  спокойно: "Да, мы решили тебе не говорить. Ты
начнешь буйствовать, волноваться... А тут надо не  кричать,  не
ругаться,  а  думать -- как и что... Он поступил отвратительно,
все верно, но надо выручать. Просить  Меченова,  Рафика,  Геру,
кого  угодно,  потому  что  парня выкинут из института. Сначала
спасать,  потом  --  судить".  Нет!  Нет!  Сначала  судить!   А
спасается  пускай  сам! Она мне что-то протягивала. "Успокойся,
потом поговорим. Прими элениум". И я заметил в ее взгляде ту же
холодноватую, почти казенную брезгливость, что и у следователя.
Она ушла в свою комнату. Я заперся в кабинете.
     Наконец через несколько часов  пришел  Кирилл.  Я  тут  же
позвал  его.  Он  зашел  с  сигаретой,  сел  на  диван и, нагло
улыбаясь, уставился на меня. Прежде всего я вырвал у  него  изо
рта  сигарету  и  выбросил  ее  в  форточку.  "Это  что  должно
означать?" -- спросил  он.  "Должно  означать,  что  сегодня  я
был..."  --  "Знаю!  У  Василия Васильевича".-- "Какого Василия
Васильевича?" -- "Ну, следователя, Катеринкина".--  "Откуда  ты
знаешь?"--  "Я же у него свой человек. Четыре раза вызывали".--
"Да? -- спросил я грозно.-- Четыре раза?"  На  самом  деле  мой
запас  иссяк,  и  я  сказал  --  ничего  не получалось иначе --
постыдным, укоризненным голосом: "Ну, ты понимаешь хоть, что ты
негодяй? А?" -- "Конечно, папа. Чего же не понимать?  Понимаю".
Он  склонил  голову  удрученно  и легко. Я видел, что дураченье
меня продолжается. Вдруг он вскочил с места, подбежал к  столу,
где  лежал  маленький  транзистор, и включил его. Диктор что-то
тараторил. Лицо Кирилла озарилось радостью, он хлопнул в ладоши
и  прошептал:  "Ура,  ура!"  Я  подошел,  вырвал  из  его   рук
транзистор  и  выключил его. "Вот что, говорю с тобой последний
раз и совершенно серьезно. Выкручивайся сам! Понял?"--  "Ладно,
папа,--  сказал  он.--  Вас  понял.  Ты  только не волнуйся". Я
возмутился, и одновременно мне стало  дико  смешно.  "Да  не  я
должен  волноваться,  а ты, ты! Ты должен волноваться!.. Глупый
тип!" -- "Я понимаю, папа.  Я  и  волнуюсь.  Но  ты  не  должен
волноваться.  Все  будет нормально, не думай ни о чем. Принести
тебе воды?" --  "Пошел  от  меня  прочь!"  --  закричал  я.  Он
выскочил  из кабинета прыжками волейболиста. А я остался лежать
на  диване.  Как  жалкий,  раздавленный  таракан.  И  это  было
окончательным  доказательством  того,  что  там,  перед  столом
следователя, сидел я, а не он.
     Потом я действовал: выхода  не  было.  У  шахматистов  это
называется   "цугцванг".  Все  ходы  вынужденные.  Над  дураком
нависло исключение. Я бросился к  Рафику  и  через  него  --  к
Меченову.  Оказалось:  "У  вашего  любезного сына слишком много
прегрешений. Он до сих пор не сдал  зачета  по  физкультуре.  В
первом  семестре  пропущено двадцать два академических часа без
уважительных причин". Пришлось обращаться к Гартвигу,  приятель
которого,  бывший  секретарем  приемной комиссии, стал шишкой в
ректорате, Рита почему-то не хотела звонить Гартвигу. А со мной
Гартвиг был очень холоден и сказал, что с приятелем  поговорит,
но   за   успех   не   ручается:  потому  будто  бы,  что  его,
гартвиговский,  кредит  в  том  доме.  пошатнулся.  Я  не  стал
выяснять,  в  чем  дело.  Кто-то  мне  сказал,  что  у Гартвига
неприятности в институте и ему вроде бы даже грозит увольнение.
Ну, следовало  ждать.  Я  нисколько  не  удивился.  Но  все  же
Гарт-виг,  по-видимому,  позвонил,  и  содействие  его приятеля
помогло: Кирилл остался.  По  комсомольской  линии  он  получил
строгий  выговор  с предупреждением. Я заставил его отвезти сто
двадцать рублей Нюре, в загородную больницу Мурашково, привезти
от нее расписку, а икона застряла в недрах органов правосудия в
ожидании   своего   часа   --   лечь   на   стол   вещественных
доказательств.  Но  дело  не в этом. Дело совершенно не в этом!
Когда все кончилось, наступила тоска. Вот в чем дело. Мы больше
не ругались с  Ритой,  мы  просто  обменивались  мнениями.  Она
говорила: "Когда три эгоиста живут вместе, ничего хорошего быть
не  может".--  "Да,  но у каждого эгоиста есть выход,-- говорил
я.-- Найти доброго человека, который будет ему все  прощать".--
"Это  такая волынка -- искать доброго человека. Я устала. Я уже
старая женщина".-- "Ничего, охотники на тебя найдутся". Так  мы
разговаривали  за  завтраком,  а  Кирилл  сидел  тут же и читал
газету.
     Утром  пришел  Атабалы  с  банкой  молока.  Я  еще  лежал,
разбитый  после  бессонной  ночи. По всем признакам был подскок
давления. Может быть, оттого, что  близка  перемена  погоды,  к
холоду  или  к  еще  большей жаре, а может, переработался, мозг
устал, нужна пауза.
     Попросил Атабалы позвать  Валю,  медсестру,  если  еще  не
убежала на работу, измерить давление.
     И  узнал  новость:  Валя -- приемная дочь Атабалы. В сорок
пятом они взяли ее,  трехлетнюю,  из  детского  дома.  Родители
неизвестны,  ничего неизвестно, кроме того, что она откуда-то с
Украины.  Валя  прибежала  с  аппаратом  тотчас.  Какая  добрая
девушка!  Не  так  уж  плохо:  сто  сорок  на девяносто пять. Я
приободрился, даже забормотал какие-то пошлости: "Валюта,  одно
ваше присутствие действует, так сказать..." От ее халата слегка
пахло  карболкой,  но  от  рук, прикасавшихся ко мне, когда она
закатывала рукав рубашки и прилаживала аппарат, и от  ее  лица,
близко    склоненного,    с   выражением   величайшей   детской
сосредоточенности -- точно это была  игра,  а  не  работа,--  я
ощущал свежий, телесный запах и подумал, что еще года три назад
не упустил бы возможности, приударил бы, взвинтился бы от одной
близости  молодой  женщины,  но теперь внутри меня сидел страх.
Валя сказала строго:
     -- Вам надо лежать. Нижнее девяносто пять -- это много.
     -- Да что вы! Для меня это отличные  цифры.  Даже  хочется
ухаживать  за  красивыми девушками...-- Я взял ее за руку в тот
момент, когда она поднималась  со  стула,  и  она  снова  села.
Увидел,   что  она  покраснела.  Держа  ее  за  кисть,  положил
невзначай руку на ее колени. Она могла  быть  дочерью:  разница
лет  двадцать.  Ровесница  моему первому сыну. -- Ну и глаза,--
сказал я.-- Ну и синие. --  Вечером  принесу  вам  лекарство,--
сказала  она хмурясь.-- Что принести, резерпин или раунатин? --
Все равно. Только обязательно. Она  встала  с  тем  же  суровым
видом,  вышла  через  маленькую  терраску  в сад и, проходя под
окном моей комнаты, посмотрела на меня, улыбнулась  и  сказала,
грозя пальцем: -- А вы не вставайте!
     Я  лежал  некоторое  время,  глядя  в  раскрытое окно, где
сквозь зелень накалялся день, и думал о Вале, о том, как  ловко
и  быстро  все  сделала с аппаратом, и о том, что если бы такое
существо было рядом... А что еще нужно? Вот только странно, что
ночью к ней рвался этот недотыкомка  Назар.  Вдруг  вспомнилась
моя  первая  жена  Вера. С нею было хорошо месяца два, она была
такая же  плотная,  синеглазая,  с  крепким  телесным  запахом,
играла  в  гандбол за студенческую команду. Но потом оказалось,
что не понимает ясных и скучных  вещей,  объяснять  каждый  раз
было  тягостно,  лучше  молчать,  молчали утром, днем, вечером,
когда ложились спать, когда ехали в поезде, в двухместном купе.
И разлука была такой же спокойной, ни одного лишнего слова, как
и двухлетняя жизнь. Не о чем было говорить. Рита показалась мне
Шехерезадой.  В  первые  годы  с  Ритой  разговаривали   ночами
напролет:  обсуждали  знакомых,  родственников,  книги, фильмы,
фантазировали, спорили бог знает о чем. На Ритиной  работе  все
время  происходили  разные  истории, кипели страсти, и Рита мне
все рассказывала в лицах, с возбуждением, и я должен был давать
советы, выносить суждения и сочувствовать. Но главное, что было
в Рите, при всех ее качествах и невозможностях,-- она понимала,
что я такое, как я задуман и что из меня получилось. Даже в тот
последний день, когда произошла  ссора  из-за  жировок  и  Рита
сказала,   что  я  профессор  Серебряков,  что  она  всю  жизнь
надеялась на что-то во мне, но  ничего  нет,  я  пустое  место,
профессор  Серебряков, я это услышал и не взорвался, потому что
в ее словах была боль, истинная боль, которую  я  почувствовал.
Профессор  Серебряков тоже человек. Зачем уж так презирать его?
Он не гангстер, не  половой  психопат,  он  хотел  жить,  любил
женщину,  по-своему,  в  меру  своих  сил,  и годами без устали
занимался одним -- писал, писал,  писал,  писал.  Тем  же,  чем
занимался  я.  Но  нельзя  же корить людей тем, что они не Львы
Толстые, не Спенсеры. Всего этого я ей не сказал, когда услышал
про профессора Серебрякова, потому что говорить было ни к чему:
решение  созрело.  В  тот  день  на  языке  вертелось  дурацкое
двустишие,  которое  я  сам придумал. Люблю дурацкие двустишия,
вроде такого, но это мое  старое:  "Он  играет  в  банде  роль,
посылает бандероль". Риту всегда эти шутки раздражали: "Тратить
серое вещество..." Не понимала, что человеку, который всю жизнь
занимается игрой в слова, это вроде разминки.
     Утром  был спор из-за жировки, которую я забыл оплатить, и
Рите в ЖЭКе не дали какой-то справки, она пришла  разгневанная.
Я ходил и бормотал: "В доме повешенного не говорят о веревке, в
доме  помешанного  не  говорят  о жировке..." Это двустишие я и
сказал ей в ответ на профессора Серебрякова. Кирилл, услышав из
соседней комнаты, закричал весело: "Как, как?  Папа,  повтори!"
Через некоторое время я им сообщил о своем решении. Чемодан был
собран.  Кажется,  они не приняли мои слова всерьез, да я и сам
не до конца верил собственным словам. Рита заметила ядовито, но
спокойно:  "Ага,  теперь  понятно,  почему  жировка   не   была
оплачена".-- "Нет,-- ответил я тоже спокойно,-- я просто забыл.
Жировки  будут  оплачиваться  в  срок".  Они  продолжали мне не
верить. Я тоже себе не верил. Кирилл смотрел на меня,  улыбаясь
как-то  криво  и  снисходительно.  Однако  я  попрощался,  взял
чемодан и вышел на улицу. На остановке такси, как всегда в этот
час, стояла очередь, и я продрог в своем плаще,  было  морозно,
как  будто  не  март,  а февраль. В такси по дороге в гостиницу
"Варшава" -- где остановился Мансур  --  я  бормотал:  "В  доме
повешенного не говорят о веревке, в доме помешанного не говорят
о жировке..."
     Все  же  мысли о Вале как-то утешили, я вдруг подумал, что
до конца еще далеко, и решил сегодня не работать,  дать  голове
отдых.  Вышел  в  сад.  Земля  на дорожке была мягкая от цветов
акации, они липли к ботинкам, воздух был душен, и это  значило,
что зной нависал, в городе могло быть все сорок.
     Шел  в  глубину  сада,  где был виноградник и где прямо из
виноградника, выбитая в скале, поднималась в гору  тропа.  Было
жарко,  хотя  я шел тенью: сначала под сводами старых чинар, им
лет по полтораста, вокруг них текучая мгла,  земля  пуста,  все
забито  исполинской  силой,  потом  --  под  высокими яблонями,
грушами, в тени акаций и американского клена.  Атабалы  сказал,
что плодов в нынешнем году будет мало: нашествие тли. Маленькие
черные  мошки  облепили  ветви, стволы, беленные известью стены
домиков. Садятся на белое.  Моя  белая  рубашка  вся  в  черных
точках,  а  станешь  смахивать  --  остаются  следы.  Зима была
теплой, сказал Атабалы, без снега, и вся эта дрянь не вымерзла.
     Сидели на каменной скамье, у  подножия  тропы  в  гору,  и
разговаривали.  Он  сказал, что звонил Мансур, сегодня приедет.
Просил растопить баню. И с ним приедет товарищ Мергенов.
     -- Атабалы, сколько же у вас детей? -- спросил я.  --  Ай,
много. Одиннадцать.
     -- А сколько было, когда Валю взяли из детского дома?
     -- Три. Еще мало.-- Он засмеялся.-- Если бы много было, не
взяли   тогда!   Но   по   его   лицу,   улыбке   --  в  сухом,
глянцевито-коричневом рту сверкнули белые до синевы, молодецкие
зубы -- увидел, что взяли бы все равно. Жаловался: с маленькими
трудно и с большими  тоже.  Четыре  старших  дочери  повыходили
замуж,  живут  отдельно,  но у каждой своя беда, надо помогать.
Одна болеет, другая хочет работать, муж не пускает,  у  третьей
ребенок  хилый,  в болячках, и не знают, как лечить. У Вали был
муж осетин, работал буфетчиком в Тохире,  но  жить  не  смогли,
ревновал  ее,  как  зверюга,  бил,  запирал  на  замок, и так и
расстались, он уехал в Бахарден. Плакал, говорил:  "Не  могу  с
тобой  жить,  зарежу  кого-нибудь, лучше уеду". Теперь пристают
всякие, говорят: "Гуляй со мной!" -- а ей  какой  интерес,  она
девушка   хорошая,  как  туркменка  воспитана.  Не  смотрит  на

кило  купил,  она  сказала:  "Гони  его, папа, фулюгана, черта,
своей метлой!" Она Мишку любит, осетина.  Что  ж  делать,  если
жить  нельзя?..  Товарищ  Мансур  Гельдыевич тоже, как приедет,
всегда просит: "Пускай Валя постелю принесет!" Она, пожалуйста,
принесет, а больше ни-ни. Потому что --  нет,  нельзя.  Товарищ
Мансур  Гельдыевич сердился. Зачем, говорит, на территории дачи
работников культуры такой некультурный  деревенский  дом,  дети
бегают  и тряпки висят? Семья, говорит, у тебя слишком большая.
Гостям смотреть некрасиво. Они  отдыхать  хотят,  а  твои  дети
плачут  и  козы  гуляют,  как  в  ауле.  А без коз и без коровы
Атабалы никак невозможно, детей не прокормишь.
     Нужно было ему идти, но, как всегда,  встретясь  со  мной,
усаживался  надолго  и  говорил, говорил. Обычно я прерывал его
какой-нибудь  полувопросительной  фразой:  "Ну,  что  ж,  пойти
поработать?.." -- "Ага! -- кивал он охотно и улыбался.-- Работа
ишаков  любит!" И мы расходились: он к своим кетменям, грядкам,
я -- в дом, к столу. Но сегодня решено было сделать паузу, и  я
не   прерывал   его.   Не   знаю,  отчего  так  любят  со  мной
разговаривать.  Наверное,  оттого,  что  я  терпелив.  Они  там
говорят,  а  я  киваю и думаю про свое. Вот слушал его и думал:
Толстой  прав  наполовину,  все  счастливые   семьи   счастливы
одинаково,  это  верно,  но  и несчастные семьи тоже ведь, боже
мой, несчастливы как-то однообразно.  Да  и  сам  он  рассказал
такую  стандартную  историю: муж, любовник, свекровь... Эгоизм?
Это  --  недостаток  любви.  Несчастья   происходят   от   этой
однообразной  причины.  Однако  может  ли  человек,  у которого
одиннадцать  детей,  быть  эгоистом?  Немыслимо  же!  При  всем
желании,   при   любых   врожденных   качествах   это  было  бы
невыполнимо.
     Атабалы  что-то  опять  рассказывал   про   коров.   Любит
вспоминать  про  коров:  как их трудно было держать при "Кель",
плешивом начальнике. Было лет пять назад, но не мог забыть.
     Тогда мы отдыхали под Одессой. И Арутюняны были  на  своей
машине.
     "Кель"    приказывал,   а   милиционеры   были   знакомые,
предупреждали: завтра приедем. Делайте, как  хотите,  угоняйте,
убивайте.  Два  месяца прятали корову в ущелье. Траву носили ей
на себе, пять километров в горы. Одну остановку на  автобусе  и
потом -- наверх, спасли. Потом "Кель" пропал, слава аллаху. Ну,
ну,  это  очень  интересно.  Арутюнян  расхаживал  в  шерстяных
плавках  с  белым  поясом  по   пляжу   и   говорил:   "Процесс
необратим..." Рита и жена Арутюняна ездили в Одессу на толкучку
и  покупали  барахло.  Если  бы у меня было хоть четверо детей,
если 6 Рита работала и если бы мы держали корову -- каким бы  я
был  замечательным  человеком! Как только приедет Мансур, нужно
взять его за горло:  пускай  одолжит  рублей  триста,  потом  с
издательством  рассчитается.  Все-таки нету совести. Знает, что
сижу без гроша, надо слать в Москву, и делает вид, будто его не
касается.
     -- Значит, Мансур хотел вас выселить? Было сладко услышать
о Мансуре что-нибудь неприятное.  Он  мой  друг,  выручает  всю
жизнь,  дает  работу,  но  временами  я его ненавижу. Мансур не
ведущий поэт, местные литераторы относятся к  нему  иронически,
но он удивительно везуч и ловко умеет устраивать свои дела.
     -- Мансур    Гельдыевич    приехал   два   дня,   суббота,
воскресенье, обратно просил: "Пускай  Валя  постелю  принесет!"
Утром  злой  идет.  От  твоей  кухни,  сказал,  запах  по всему
территорию,  надо  тебя  убрать  окончательно.  А  в  райсовете
сказали:   "Язгуль   --  мать-героиня,  никто  не  выселит,  не
беспокойся". Ха-ха! --  Он  смеялся,  сверкал  зубами.  Потащил
саксаул.  Я  понял,  что  его жизнь необыкновенно трудна, почти
идеальная в этом смысле, и он счастливый человек.
     Когда жара спала, в пятом часу пошел  в  чайхану  обедать.
Маленький   Назар  стоял  при  входе  на  каменных  ступенях  и
высокомерно разговаривал с горбатым человечком, у которого было
скучное,  интеллигентное  лицо  с  черной  бородкой  и  черными
усиками. Лицом горбун напоминал какого-то из испанских королей.
Когда после плова и пиалы чаю я выходил спустя четверть часа из
чайханы, Назар и горбун ссорились и было похоже, что затевается
драка.  Вокруг  стояли зрители. Некоторые садились на корточки,
чтобы уютней смотреть. Мне сказали, что  горбун  --  курд,  его
зовут  Саша,  он  тоже  большой  драчун. Назар внезапно толкнул
Сашу, и тот упал. Зрители сказали: "Ва-ах..." Я  вспомнил,  как
говорил  Атабалы:  "От  него  падаешь, как все равно с ишака --
головой в землю". Этот  коротышка  Назар  занимал  меня.  Может
быть,  потому,  что  он  хотел  жениться на Вале и купил с этой
целью три кило конфет. Я рассматривал: на  нем  была  бумажная,
дешевая  рубашонка  навыпуск  в  каких-то  цветочках, сатиновые
брюки,   темно-красные   бумажные   носки   и   босоножки    из
кожзаменителя. Он поднялся по ступеням и встал на прежнее место
у  входа в чайхану. В его глазах, смотревших на всех нас сверху
вниз, что-то пылало.
      -- Почему дрались? -- спросил я одного парня.
     -- Ай, делят, чего нет...-- сказал парень  презрительно.--
Она ни
     тому, ни этому. А он ему сказал. Ну, и поругались.
     Никто не заметил, как снова возник Саша с ножом в руке, он
приближался,  шатаясь,  к крыльцу чайханы, люди шарахнулись, но
Назар стоял неподвижно и смотрел на  горбуна.  Потом  юркнул  в
дверь  и через минуту вернулся, держа громадный кухонный тесак.
Люди засмеялись. Назар стоял  на  верху  крыльца,  напыжившись,
расставив  свои крепенькие ноги гнома, и держал кухонный тесак,
как алебарду. Саша плюнул,  махнул  рукой  и  ушел.  Все  стали
громко  хохотать.  В это время к чайхане подъехал с дребезгом и
остановился автомобиль, хлопнула  дверца,  и  я  увидел  своего
друга Мансура в белом костюме и белой соломенной шляпе.
     -- Салам! Салам! -- Мансур поднимался по ступеням крыльца,
     вельможно помахивая рукой и кивками приветствуя хохотавших
людей. Назар, выпучив глаза, заорал:
      -- Товарищ Мансур Гельдыевич -- ура!
     Меня  Мансур  не заметил. Я ждал, пока он выйдет. В машине
на заднем сиденье был еще кто-то. Через некоторое время  Мансур
появился, неся авоську с тремя бутылками коньяку.
     -- Бензин  заправку  сделать забыл,-- объяснил он стоявшим
вокруг
     крыльца людям.-- Мотор дальше  не  идет...  Тссс!  --  Как
обычно,  не хохотал, а тоненько хихикал, прыскал сквозь зубы. И
это "тсыканье" означало, что настроение отличное, пищеварение в
порядке, дела идут хорошо и виды на будущее еще лучше.
     Увидел меня, посадил в машину,  и  мы  прокатились  метров
пятьсот  вверх  по тенистой улице. Телеграммы не было. Никто не
звонил. Вместе с Мансуром прибыл огромный  человек  по  фамилии
Мергенов, начальник треста ресторанов и столовых, друг Мансура:
в  воскресенье  должно состояться открытие ресторана "Чинар", и
товарищ Мергенов приехал, чтобы лично присутствовать. Когда  он
вылез  из машины и распрямился, я увидел нечто каланчеобразное:
рост не менее двух  метров,  холм  живота  обнимали  полотняные
штаны  какого-нибудь  шестьдесят четвертого размера, гигантские
руки-лопаты, и при этом  --  небольшая  голова  полированным  и
сверкающим   под   солнцем   коричневатым  яйцом,  напоминающая
гладкостью щек и  большим  ртом  голову  чудовищного  младенца.
Товарищ  Мергенов  мог  бы  играть  в  детском  театре  Идолище
Поганое. Вскоре выяснилось, что он деликатнейший милый человек.
Он тотчас после обеда лег спать, а Мансур прослушал  две  главы
своей  поэмы  "Золотой  колокольчик"  --  все  двенадцать  глав
слушать было ему недосуг, перенесли на вечер  --  и  побежал  в
"Радугу",  министерский дом отдыха, где отдыхал какой-то нужный
ему человек. Я не обижался на  то,  что  Мансуру  некогда  было
слушать  собственную поэму в моем переводе, эти ворохи строк, в
которых были мои одышки, находки, придумки, издыхающий мозг.  В
порядке вещей. Я к этому привык. Но взорвало меня другое. Когда
я  сказал:  "Ладно,  беги. А как там с деньгами?" -- он ответил
небрежно, на ходу: -- Слушай,  закончим  дело  --  тогда  будем
говорить...    И   даже   звякнуло   раздражение.   Вот,   мол,
бестактность: пристают с деньгами. Меня как будто  шлепнули  по
щеке. Я закричал:
     -- Как  --  поговорим!  Да  ведь ты обещал привезти деньги
сегодня! Да черт вас дери совсем! -- орал я  в  беспамятстве.--
Ты можешь понять, в каком я сейчас положении? Я должен посылать
в   Москву!   Именно   сейчас   я  не  могу  задерживать!  Наши
приятельские отношения тебя избаловали! А я переводчик  первого
ранга!  Меня  добиваются, за мной стоят в очереди! Ты понимаешь
это?..
     -- Понимаю, понимаю, начальник,-- кивал Мансур, совершенно
спокойный.-- Ты большой человек, я знаю... Не ругай нас, бедных
кочевников... -- Не фиглярствуй!
     -- Слушай, не кричи,  все  сделаем.  Возьми  пока...--  Он
протягивал  бумажку  в  двадцать  пять  рублей.--  Дома  ремонт
начали,  сами  без  денег.  В  понедельник  пойдем...   нажмем,
сделаем...
     -- Нет,  в  понедельник  ты купишь билет на самолет! Шиш я
тут останусь!
     Четвертная полетела на пол. Он ушел, успокаивающе махая на
меня руками, как на больного, кивая и подмигивая и твердо  зная
при  этом,  что все кончится благородно: я никуда не уеду, пока
он не выжмет меня до капли. Ведь я в капкане. И  все  движения,
которые  я  делаю  будто  бы независимо, на самом деле движения
существа,  находящегося  в  капкане.  В  радиусе   не   длиннее
собственного  хвоста.  Я  поднял  четвертную и положил на стол.
Потом лег на кровать,  сунул  под  язык  таблетку  валидола  --
сердце заныло -- и лежал с закрытыми глазами час или полтора,
     Солнце  краем вползло в комнату. Это значило, что наступил
вечер. За перегородкой затрещала кровать --  громадный  человек
проснулся, трубно вздыхал, сопел, потом сказал: "Ай-вай-вай..."
-- снова  затрещала  кровать,  протопали  тяжелые ноги, ударила
дверь,  ушел.  Теперь,  когда  я  лежал  в  полной   тишине   и
одиночестве,  я  понял,  что  безобразное орание из-за денег --
вовсе не из-за денег. Все-таки я надеялся на известие. Я --  не
они.  Молчание неестественно, даже если все кончено, потому что
когда человек звонит вдруг на рассвете и  говорит,  что  болен,
пускай  даже  чужой  человек,  бывший родственник, надо быть уж
совсем скотами, чтобы тупо молчать девять дней. Впрочем,  Кирка
пригрозил  как-то:  "Ладно,  вот  убегу  из дома, а тебя хватит
инфаркт. Потому что я могу жить без тебя, а ты без меня  --  не
можешь".  Поганец, сказал правду. Там что-то отлучилось. Черт с
ними, позвоню и узнаю.
     Я ходил  по  комнате,  бормоча:  "В  доме  помешанного  не
говорят  о  жировке, в доме повешенного..." Стало легче оттого,
что принял решение. Вдруг пришла Валя. Совсем  забыл,  что  она
должна  принести  лекарство.  Я  сел  на  кровать, к столу, она
измерила давление. Немного повысилось: сто  пятьдесят  на  сто.
Ага, "кондратий" все ближе. Вот что значит поволноваться.
     -- Вы работали сегодня? -- спросила Валя. --
     Бездельничал. -- А выходили из дома? Гуляли? -- Немного.
     Валя  морщила  лоб,  глядела  на меня с напряжением и, как
видно, собирая воедино все свои небольшие познания о гипертонии
и сердечных болезнях. Она была не в халате, а в белой  нарядной
кофточке  и  в  синих  нейлоновых  брюках,  плотно  облегающих.
Наверное, здорово  жарко  в  этих  брюках.  Но  зато  выглядело
элегантно. Я заметил, что и прическа не та, что утром.

     -- Вы куда-то собрались? -- спросил я.-- В кино? -- Нет, я
сегодня дома буду.

     Она сидела, положив одну синюю ногу на другую, и у меня не
было никакого  желания  притронуться  к ее коленям или взять за
руку, как было утром. Резерпин она положила  на  стол,  аппарат
спрятала,  но  почему-то  не  уходила.  Я  не  знал,  чего  мне
хотелось: чтобы она ушла или осталась. Разговаривать было вроде
не о чем. Она молчала, я тоже молчал. Игра в молчанку была  как
раз  ей по возрасту. Я думал: сегодня позвонить уже не удастся,
почта до  пяти.  Завтра  с  утра.  Никаких  разговоров.  Просто
узнать:  все  здоровы?  Прекрасно. Повесить трубку. Всего этого
уже не существует в моей жизни, но должен быть порядок.
     -- Да...-- сказал я после молчания.-- Между прочим, знаете
что, Валя? Я видел вашего кавалера. -- Какого это кавалера?
     -- Ну,  этого  маленького.  Который   ночью   приходил   с
конфетами.
     -- А!  Назарчика? -- Она засмеялась, и ее лицо вдруг стало
оживленным и милым.-- Он пьяница, все его угощают,  бедного,  и
он  шатается  каждый  день.  А  ему  пить  нельзя.  Здоровье не
позволяет. Недавно два ребра сломал, влезал  через  форточку  в
свою комнату, ключ потерял. Мм его в больницу возили. Вообще он
сирота, один живет, как собака бездомная. Я его жалею, дурачка,
а он и вправду подумал...
     -- Что?  --  спросил я, зевая. Началась одышка, как всегда
вечером, от переутомления. Но  ведь  сегодня  я  не  работал.--
Жениться предлагает?
     -- Не жениться, а так: защищать меня хочет. Если, говорит,
кто тебя обидит, ты мне скажи, я его бить буду. Умора!
     -- А-а!   --   Никак   не   мог   глубоко,  всеми  легкими
вздохнуть.-- А вы что же... не согласны?
     Она молчала, глядя,  как  я  ловлю  губами  воздух.  Когда
наконец успокоился и вздохнул, сказала тихо:
     -- Зачем  же  мне такой чертик-защитник? Даже странно, как
вы говорите. По-моему, я сама могу себя защитить.
     Посидев еще немного, ушла. Вскоре  ворвался  Мансур,  стал
тащить  меня в соседний домик, где товарищ Мергенов и работники
ресторана отмечали канун  торжественного  события  --  открытия
сезона  в  ресторане  "Чинар".  Да я-то при чем? Все хотят меня
видеть.  Немедленно  доставить  живого  или  мертвого.  Товарищ
Мергенов  приказал.  Мансур  был  заметно  пьян, хлопал меня по
плечу и кричал: "Мой повелитель! Кто вы  и  кто  я?"  Он  делал
страшную  гримасу,  зажмуривал  глаза,  кривил рот и показывал,
какое  он  ничтожество:  держал  перед  носом  двумя   пальцами
невидимого  комара.  Обычное  юродство, к нему я тоже привык. И
все-таки, если будет нужно, он меня выручит. В том-то  и  дело:
он  добрый  малый,  несмотря ни на что. Я знаю его сто лет, это
точно. Да господи,  он  лучше  многих,  гораздо  лучше,  о  чем
говорить!  Там все были навеселе: товарищ Мергенов, два пожилых
лысых человека, похожих, как братья, директор ресторана, и  его
заместитель,  и  три  официантки,  которые  заливались хохотом,
когда я вошел, и муж одной из официанток,  капитан  с  погонами
войск  связи.  Перегнувшись  ко  мне,  капитан прохрипел в ухо:
"Тринадцать лет среди этих милых лиц..." По-видимому, тут  было
окончание  долгого  обеда.  Вдруг пришел Назар. Все восклицали:
"Ура,   Назарчик!"   Коротышка   каждый   год   летом   работал
швейцаром-вышибалой  в  ресторане  "Чинар",  и  это были лучшие
месяцы его жизни.
     -- Назар, пойди  Валю  найди!  Скажи,  Мансур  Гель-дыевич
зовет, шампанское есть, кролик есть...
     Назар убегал, возвращался один. Почему не хочет? Как такое
-- не   хочет!  Скажи,  Мансур  Гельдыевич  заболел,  сердечный
приступ, помогать нужно. И -- падал на  кровать  так,  что  все
тряслось, и, махая на себя полотенцем, кричал:
     -- Уй-уй, сейчас умираю! Скорее доктора! Хочу доктора!
     Товарищ  Мергенов  и  оба  директора  хохотали, официантки
пели, я выпил рюмку коньяку, потом еще одну и вышел  на  улицу.
Было совсем темно. Я чувствовал себя прекрасно, дышалось легко,
но радости не было. Вчера ночью была неясная, ночная радость, а
сегодня -- ничего, пусто. Мог бы сейчас же все бросить и уехать
куда-нибудь.  Перевалить  через  горы на север. Там, за горами,
были пустыни, степи, леса, прохлада. Я  болен.  Если  6  я  был
здоров,  мне  бы хотелось жить дальше. Не знал, куда себя деть.
Ходил туда-сюда по ночному саду, добрел до виноградника, оттуда
дорожкой вернулся мимо  персидских  домиков  и  пришел  в  свою
комнату.  Не  раздеваясь,  лег  в  постель.  Пение и крики были
слышны минут двадцать, потом затихло.  Я  услышал  легкие  шаги
бега под окном, дверь отворилась, в комнату бесшумно скользнула
Валя. Спросила шепотом:
     -- Можно?  Это  я... Вы не спите? -- Она тихо смеялась, но
без  всякого  смущения,  возбужденно,  как  заговорщица.  --  Я
спрячусь тут? -- Валяйте. От кого это вы?
     -- Да   ну!   Мансур  Гельдыевич  гоняется.  Завтра  будет
прощенья просить, а сегодня себя не помнит. А Назарка его убить
грозится, тоже дурачок...
     Откуда-то издалека раздались крики: высоко,  истошно,  как
кричат  во  время  драки  или скандала. Прислушались, но понять
было нельзя.
     -- Вроде отец  кричит,--  сказала  Валя  и  спросила:--  и
Можно,  я свет погашу? А то увидят и прибегут. -- Да не бойтесь
вы. Ну, погасите. -- Я потом зажгу.
     Она щелкнула выключателем настольной  лампы.  Обозначились
звезды в окне. Что делать в потемках? Стали разговаривать о том
о  сем.  Она рассказывала про своего отца, про то, что три года
назад  нашлась  настоящая  мать,  живет   в   селе   Григоровка
Черниговской  области,  Валя  туда ездила, и мать очень просила
остаться и жить с ней -- там очень  чудесно,  большая  река,  и
живут  хорошо,  муж  матери,  не  отец Валин, а отчим, работают
ветеринаром,  своя  машина  "Победа",  а  мать  больная,   ноги
опухают,  работать  по  хозяйству  почти  не  может  -- надо бы
остаться и помогать, да сил не было  бросить  родных  здесь,  в
Тохире.  Мама  Язгуль  очень плакала, когда узнала, что нашлась
родная мать. Та приехала тайком. Валю отыскала тайком  и  потом
деньги   прислала  до  востребования,  чтобы  Валя  приехала  в
Григоровку. Наверно, она хорошая  женщина.  Только  ведь  жизнь
прошла  без  нее. Родные люди -- кто добро делает. А уж сколько
папа и мама Язгуль добра сделали Вале! Школу  окончила,  каждое
лето  в пионерлагере, потом на курсы медсестер, потом свадьбу с
Мишкой устроили в "Чинаре" на  сорок  пять  человек.  Всегда  с
Мишкой  мирили.  Что  ж  делать,  если  так  вышло...  И я стал
рассказывать про свою жизнь. Она знала многое от отца: я  успел
что-то наговорить.
     -- Вы еще не старый,-- сказала Валя.-- Какой же вы старый?
     -- Старый,  старый,--  сказал я.-- Я-то знаю. -- Что вы! В
вас еще девушки  будут  влюбляться.  ~  Старый,  потому  что...
Понимаете,  Валя,  вот  ваш  отец садовник, отчим ветеринар, вы
медсестра.  А  я  всю  жизнь  куда-то  карабкался,  карабкался.
Старость   оттого,  что  устаешь  карабкаться.  Какая-то  мура,
понимаете?  Понять  было   невозможно.   Но   она   поняла.   Я
почувствовал,  как  ее  пальцы нашли мою руку и несильно сжали.
Такое  скромное,  тимуровское  пожатье:  так  пионеры  ободряют
одиноких стариков, навещая их вечерами, после уроков.
     -- Знаете  что?  -- сказал она.-- Вы не огорчайтесь. У вас
все будет хорошо. Ну, гипертония, ну, ничего. -- Да я не так уж
огорчаюсь.
     -- Совсем не огорчайтесь! Сын вас  любит.  И  жена  любит.
Куда  они  без  вас?  Никуда  ведь не денешься. Вот мы с Мишкой
расстались, а знаете... Хорошо, что темнота.  Мне  было  не  по
себе. -- Что? -- спросил я.
     -- Куда  ж я уеду, если он здесь, в Бахардене? Все равно я
к нему прибегу, правда же?
     Хорошо, что полная ночная тьма и  она  ничего  не  видела.
Что-то  она шептала, я потянул ее за руку, она села на кровать,
потом сбросила туфли, потом легла рядом, голову положила на мою
руку, я обнял ее. Кто-то  кричал  вдали:  "Ва-ля!"  Еще  что-то
кричали   по-туркменски.   Она   всхлипнула   едва  слышно  или
засмеялась. Я обнял ее крепче. Она гладила  мою  голову.  Такое
доброе,  шелковое,  родное.  Добро  имеет  губы, шею, его можно
обнимать. Ну вот, и незаметно лодка ударилась носом в  песчаный
берег,  ее  стало  сносить  течением,  но  я  успел выпрыгнуть,
коленями  и  руками  вжался   в   травяной   склон,   напрягся,
выпрямился,  встал на ноги, железная цепь была у меня в руке, и
я, повернувшись, легко втащил лодку на берег. Рита  перешагнула
через  скамейку, встала на нос, я подал ей руку, и она сошла на
землю.
     Со стороны леса восходила туча. Тело тучи  было  пухлым  и
пепельно-серым. Мы плыли сюда, в бухту, издалека, это было наше
место,  нигде лучше нет купания на всей реке, но этого никто не
знал, кроме нас. Мы с Ритой открыли эту  бухту,  держали  ее  в
секрете. Вода здесь была чистой и теплой, всегда градуса на два
теплее,  чем в реке. Наверное, тут был где-то теплый ключ. Рите
уже запрещали  помногу  плавать.  Но  когда  она  шла  в  воду,
осторожно  ступая  своими  длинными  ногами, никто бы ничего не
заметил.  Был  ветер,  и  небольшая   волна   все   время   нас
похлестывала,  когда  мы  смотрели  в  сторону противоположного
берега, следя за тучей, поэтому мы повернулись туда затылками и
упустили минуту, когда туча вдруг быстро надвинулась и  настали
сумерки.  Вода  была  замечательно теплая. Когда ливень ударил,
воздух сразу  похолодал,  но  вода  оставалась  теплой,  и  мы,
держась  за руки, отталкиваясь от песчаного дна, выпрыгивали из
этой теплой воды навстречу стегавшим водяным струям и хохотали,
как. безумные, а все кругом было скрыто падающей  стеной  воды,
шумящей  и  непроглядно-белой,  как  туман.  Скоро  мы  озябли,
перестали выпрыгивать и старались отсидеться в  воде,  она  все
еще  была  теплой,  а  воздух  исчезал, нечем было дышать. Вода
душила нас. Все та же лестница, на  которой  я  задыхался,  еще
одна  ступень,  еще усилие, зачем-то надо подниматься все выше,
но воздуха не было.
     В Москве люди ходили в пальто.  Шофер  такси  сказал,  что
холода  и  дожди  весь  месяц,  сады померзли, на рынке молодая
картошка  полтора  рубля  килограмм.  Я  отвертел  стекло  и  с
радостью   вдыхал   сырой   воздух.  В  июле  Кирилл  уехал  со
студенческим отрядом в Новгород, а мы  с  Ритой  в  конце  июля
взяли  путевки  на  Рижское  взморье,  поехали  немного раньше,
пожили в гостинице, а  с  августа  поселились  в  доме  отдыха.
Август  стоял  прекрасный,  солнечный, нежаркий и без дождей. Я
гулял по многу часов. Балтийский климат, как всегда, действовал
целительно: я дышал глубоко и ровно, давление пришло в норму, и
в конце нашего пребывания я даже достал ракетку и немного играл
в теннис.

     1970

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: