сегодня -- ничего, пусто. Мог бы сейчас же все бросить и уехать
куда-нибудь. Перевалить через горы на север. Там, за горами,
были пустыни, степи, леса, прохлада. Я болен. Если 6 я был
здоров, мне бы хотелось жить дальше. Не знал, куда себя деть.
Ходил туда-сюда по ночному саду, добрел до виноградника, оттуда
дорожкой вернулся мимо персидских домиков и пришел в свою
комнату. Не раздеваясь, лег в постель. Пение и крики были
слышны минут двадцать, потом затихло. Я услышал легкие шаги
бега под окном, дверь отворилась, в комнату бесшумно скользнула
Валя. Спросила шепотом:
-- Можно? Это я... Вы не спите? -- Она тихо смеялась, но
без всякого смущения, возбужденно, как заговорщица. -- Я
спрячусь тут? -- Валяйте. От кого это вы?
-- Да ну! Мансур Гельдыевич гоняется. Завтра будет
прощенья просить, а сегодня себя не помнит. А Назарка его убить
грозится, тоже дурачок...
Откуда-то издалека раздались крики: высоко, истошно, как
кричат во время драки или скандала. Прислушались, но понять
было нельзя.
-- Вроде отец кричит,-- сказала Валя и спросила:-- и
Можно, я свет погашу? А то увидят и прибегут. -- Да не бойтесь
вы. Ну, погасите. -- Я потом зажгу.
Она щелкнула выключателем настольной лампы. Обозначились
звезды в окне. Что делать в потемках? Стали разговаривать о том
о сем. Она рассказывала про своего отца, про то, что три года
назад нашлась настоящая мать, живет в селе Григоровка
Черниговской области, Валя туда ездила, и мать очень просила
остаться и жить с ней -- там очень чудесно, большая река, и
живут хорошо, муж матери, не отец Валин, а отчим, работают
ветеринаром, своя машина "Победа", а мать больная, ноги
опухают, работать по хозяйству почти не может -- надо бы
остаться и помогать, да сил не было бросить родных здесь, в
Тохире. Мама Язгуль очень плакала, когда узнала, что нашлась
родная мать. Та приехала тайком. Валю отыскала тайком и потом
деньги прислала до востребования, чтобы Валя приехала в
Григоровку. Наверно, она хорошая женщина. Только ведь жизнь
прошла без нее. Родные люди -- кто добро делает. А уж сколько
папа и мама Язгуль добра сделали Вале! Школу окончила, каждое
лето в пионерлагере, потом на курсы медсестер, потом свадьбу с
Мишкой устроили в "Чинаре" на сорок пять человек. Всегда с
Мишкой мирили. Что ж делать, если так вышло... И я стал
рассказывать про свою жизнь. Она знала многое от отца: я успел
что-то наговорить.
-- Вы еще не старый,-- сказала Валя.-- Какой же вы старый?
-- Старый, старый,-- сказал я.-- Я-то знаю. -- Что вы! В
вас еще девушки будут влюбляться. ~ Старый, потому что...
Понимаете, Валя, вот ваш отец садовник, отчим ветеринар, вы
медсестра. А я всю жизнь куда-то карабкался, карабкался.
Старость оттого, что устаешь карабкаться. Какая-то мура,
понимаете? Понять было невозможно. Но она поняла. Я
почувствовал, как ее пальцы нашли мою руку и несильно сжали.
Такое скромное, тимуровское пожатье: так пионеры ободряют
одиноких стариков, навещая их вечерами, после уроков.
-- Знаете что? -- сказал она.-- Вы не огорчайтесь. У вас
все будет хорошо. Ну, гипертония, ну, ничего. -- Да я не так уж
огорчаюсь.
-- Совсем не огорчайтесь! Сын вас любит. И жена любит.
Куда они без вас? Никуда ведь не денешься. Вот мы с Мишкой
расстались, а знаете... Хорошо, что темнота. Мне было не по
себе. -- Что? -- спросил я.
-- Куда ж я уеду, если он здесь, в Бахардене? Все равно я
к нему прибегу, правда же?
Хорошо, что полная ночная тьма и она ничего не видела.
Что-то она шептала, я потянул ее за руку, она села на кровать,
потом сбросила туфли, потом легла рядом, голову положила на мою
руку, я обнял ее. Кто-то кричал вдали: "Ва-ля!" Еще что-то
кричали по-туркменски. Она всхлипнула едва слышно или
засмеялась. Я обнял ее крепче. Она гладила мою голову. Такое
доброе, шелковое, родное. Добро имеет губы, шею, его можно
обнимать. Ну вот, и незаметно лодка ударилась носом в песчаный
берег, ее стало сносить течением, но я успел выпрыгнуть,
коленями и руками вжался в травяной склон, напрягся,
выпрямился, встал на ноги, железная цепь была у меня в руке, и
я, повернувшись, легко втащил лодку на берег. Рита перешагнула
через скамейку, встала на нос, я подал ей руку, и она сошла на
землю.
Со стороны леса восходила туча. Тело тучи было пухлым и
пепельно-серым. Мы плыли сюда, в бухту, издалека, это было наше
место, нигде лучше нет купания на всей реке, но этого никто не
знал, кроме нас. Мы с Ритой открыли эту бухту, держали ее в
секрете. Вода здесь была чистой и теплой, всегда градуса на два
теплее, чем в реке. Наверное, тут был где-то теплый ключ. Рите
уже запрещали помногу плавать. Но когда она шла в воду,
осторожно ступая своими длинными ногами, никто бы ничего не
заметил. Был ветер, и небольшая волна все время нас
похлестывала, когда мы смотрели в сторону противоположного
берега, следя за тучей, поэтому мы повернулись туда затылками и
упустили минуту, когда туча вдруг быстро надвинулась и настали
сумерки. Вода была замечательно теплая. Когда ливень ударил,
воздух сразу похолодал, но вода оставалась теплой, и мы,
держась за руки, отталкиваясь от песчаного дна, выпрыгивали из
этой теплой воды навстречу стегавшим водяным струям и хохотали,
как. безумные, а все кругом было скрыто падающей стеной воды,
шумящей и непроглядно-белой, как туман. Скоро мы озябли,
перестали выпрыгивать и старались отсидеться в воде, она все
еще была теплой, а воздух исчезал, нечем было дышать. Вода
душила нас. Все та же лестница, на которой я задыхался, еще
одна ступень, еще усилие, зачем-то надо подниматься все выше,
но воздуха не было.
В Москве люди ходили в пальто. Шофер такси сказал, что
холода и дожди весь месяц, сады померзли, на рынке молодая
картошка полтора рубля килограмм. Я отвертел стекло и с
радостью вдыхал сырой воздух. В июле Кирилл уехал со
студенческим отрядом в Новгород, а мы с Ритой в конце июля
взяли путевки на Рижское взморье, поехали немного раньше,
пожили в гостинице, а с августа поселились в доме отдыха.
Август стоял прекрасный, солнечный, нежаркий и без дождей. Я
гулял по многу часов. Балтийский климат, как всегда, действовал
целительно: я дышал глубоко и ровно, давление пришло в норму, и
в конце нашего пребывания я даже достал ракетку и немного играл
в теннис.
1970
