беспокойся". Ха-ха! -- Он смеялся, сверкал зубами. Потащил
саксаул. Я понял, что его жизнь необыкновенно трудна, почти
идеальная в этом смысле, и он счастливый человек.
Когда жара спала, в пятом часу пошел в чайхану обедать.
Маленький Назар стоял при входе на каменных ступенях и
высокомерно разговаривал с горбатым человечком, у которого было
скучное, интеллигентное лицо с черной бородкой и черными
усиками. Лицом горбун напоминал какого-то из испанских королей.
Когда после плова и пиалы чаю я выходил спустя четверть часа из
чайханы, Назар и горбун ссорились и было похоже, что затевается
драка. Вокруг стояли зрители. Некоторые садились на корточки,
чтобы уютней смотреть. Мне сказали, что горбун -- курд, его
зовут Саша, он тоже большой драчун. Назар внезапно толкнул
Сашу, и тот упал. Зрители сказали: "Ва-ах..." Я вспомнил, как
говорил Атабалы: "От него падаешь, как все равно с ишака --
головой в землю". Этот коротышка Назар занимал меня. Может
быть, потому, что он хотел жениться на Вале и купил с этой
целью три кило конфет. Я рассматривал: на нем была бумажная,
дешевая рубашонка навыпуск в каких-то цветочках, сатиновые
брюки, темно-красные бумажные носки и босоножки из
кожзаменителя. Он поднялся по ступеням и встал на прежнее место
у входа в чайхану. В его глазах, смотревших на всех нас сверху
вниз, что-то пылало.
-- Почему дрались? -- спросил я одного парня.
-- Ай, делят, чего нет...-- сказал парень презрительно.--
Она ни
тому, ни этому. А он ему сказал. Ну, и поругались.
Никто не заметил, как снова возник Саша с ножом в руке, он
приближался, шатаясь, к крыльцу чайханы, люди шарахнулись, но
Назар стоял неподвижно и смотрел на горбуна. Потом юркнул в
дверь и через минуту вернулся, держа громадный кухонный тесак.
Люди засмеялись. Назар стоял на верху крыльца, напыжившись,
расставив свои крепенькие ноги гнома, и держал кухонный тесак,
как алебарду. Саша плюнул, махнул рукой и ушел. Все стали
громко хохотать. В это время к чайхане подъехал с дребезгом и
остановился автомобиль, хлопнула дверца, и я увидел своего
друга Мансура в белом костюме и белой соломенной шляпе.
-- Салам! Салам! -- Мансур поднимался по ступеням крыльца,
вельможно помахивая рукой и кивками приветствуя хохотавших
людей. Назар, выпучив глаза, заорал:
-- Товарищ Мансур Гельдыевич -- ура!
Меня Мансур не заметил. Я ждал, пока он выйдет. В машине
на заднем сиденье был еще кто-то. Через некоторое время Мансур
появился, неся авоську с тремя бутылками коньяку.
-- Бензин заправку сделать забыл,-- объяснил он стоявшим
вокруг
крыльца людям.-- Мотор дальше не идет... Тссс! -- Как
обычно, не хохотал, а тоненько хихикал, прыскал сквозь зубы. И
это "тсыканье" означало, что настроение отличное, пищеварение в
порядке, дела идут хорошо и виды на будущее еще лучше.
Увидел меня, посадил в машину, и мы прокатились метров
пятьсот вверх по тенистой улице. Телеграммы не было. Никто не
звонил. Вместе с Мансуром прибыл огромный человек по фамилии
Мергенов, начальник треста ресторанов и столовых, друг Мансура:
в воскресенье должно состояться открытие ресторана "Чинар", и
товарищ Мергенов приехал, чтобы лично присутствовать. Когда он
вылез из машины и распрямился, я увидел нечто каланчеобразное:
рост не менее двух метров, холм живота обнимали полотняные
штаны какого-нибудь шестьдесят четвертого размера, гигантские
руки-лопаты, и при этом -- небольшая голова полированным и
сверкающим под солнцем коричневатым яйцом, напоминающая
гладкостью щек и большим ртом голову чудовищного младенца.
Товарищ Мергенов мог бы играть в детском театре Идолище
Поганое. Вскоре выяснилось, что он деликатнейший милый человек.
Он тотчас после обеда лег спать, а Мансур прослушал две главы
своей поэмы "Золотой колокольчик" -- все двенадцать глав
слушать было ему недосуг, перенесли на вечер -- и побежал в
"Радугу", министерский дом отдыха, где отдыхал какой-то нужный
ему человек. Я не обижался на то, что Мансуру некогда было
слушать собственную поэму в моем переводе, эти ворохи строк, в
которых были мои одышки, находки, придумки, издыхающий мозг. В
порядке вещей. Я к этому привык. Но взорвало меня другое. Когда
я сказал: "Ладно, беги. А как там с деньгами?" -- он ответил
небрежно, на ходу: -- Слушай, закончим дело -- тогда будем
говорить... И даже звякнуло раздражение. Вот, мол,
бестактность: пристают с деньгами. Меня как будто шлепнули по
щеке. Я закричал:
-- Как -- поговорим! Да ведь ты обещал привезти деньги
сегодня! Да черт вас дери совсем! -- орал я в беспамятстве.--
Ты можешь понять, в каком я сейчас положении? Я должен посылать
в Москву! Именно сейчас я не могу задерживать! Наши
приятельские отношения тебя избаловали! А я переводчик первого
ранга! Меня добиваются, за мной стоят в очереди! Ты понимаешь
это?..
-- Понимаю, понимаю, начальник,-- кивал Мансур, совершенно
спокойный.-- Ты большой человек, я знаю... Не ругай нас, бедных
кочевников... -- Не фиглярствуй!
-- Слушай, не кричи, все сделаем. Возьми пока...-- Он
протягивал бумажку в двадцать пять рублей.-- Дома ремонт
начали, сами без денег. В понедельник пойдем... нажмем,
сделаем...
-- Нет, в понедельник ты купишь билет на самолет! Шиш я
тут останусь!
Четвертная полетела на пол. Он ушел, успокаивающе махая на
меня руками, как на больного, кивая и подмигивая и твердо зная
при этом, что все кончится благородно: я никуда не уеду, пока
он не выжмет меня до капли. Ведь я в капкане. И все движения,
которые я делаю будто бы независимо, на самом деле движения
существа, находящегося в капкане. В радиусе не длиннее
собственного хвоста. Я поднял четвертную и положил на стол.
Потом лег на кровать, сунул под язык таблетку валидола --
сердце заныло -- и лежал с закрытыми глазами час или полтора,
Солнце краем вползло в комнату. Это значило, что наступил
вечер. За перегородкой затрещала кровать -- громадный человек
проснулся, трубно вздыхал, сопел, потом сказал: "Ай-вай-вай..."
-- снова затрещала кровать, протопали тяжелые ноги, ударила
дверь, ушел. Теперь, когда я лежал в полной тишине и
одиночестве, я понял, что безобразное орание из-за денег --
вовсе не из-за денег. Все-таки я надеялся на известие. Я -- не
они. Молчание неестественно, даже если все кончено, потому что
когда человек звонит вдруг на рассвете и говорит, что болен,
пускай даже чужой человек, бывший родственник, надо быть уж
совсем скотами, чтобы тупо молчать девять дней. Впрочем, Кирка
пригрозил как-то: "Ладно, вот убегу из дома, а тебя хватит
инфаркт. Потому что я могу жить без тебя, а ты без меня -- не
можешь". Поганец, сказал правду. Там что-то отлучилось. Черт с
ними, позвоню и узнаю.
Я ходил по комнате, бормоча: "В доме помешанного не
говорят о жировке, в доме повешенного..." Стало легче оттого,
что принял решение. Вдруг пришла Валя. Совсем забыл, что она
должна принести лекарство. Я сел на кровать, к столу, она
измерила давление. Немного повысилось: сто пятьдесят на сто.
Ага, "кондратий" все ближе. Вот что значит поволноваться.
-- Вы работали сегодня? -- спросила Валя. --
Бездельничал. -- А выходили из дома? Гуляли? -- Немного.
Валя морщила лоб, глядела на меня с напряжением и, как
видно, собирая воедино все свои небольшие познания о гипертонии
и сердечных болезнях. Она была не в халате, а в белой нарядной
кофточке и в синих нейлоновых брюках, плотно облегающих.
Наверное, здорово жарко в этих брюках. Но зато выглядело
элегантно. Я заметил, что и прическа не та, что утром.
-- Вы куда-то собрались? -- спросил я.-- В кино? -- Нет, я
сегодня дома буду.
Она сидела, положив одну синюю ногу на другую, и у меня не
было никакого желания притронуться к ее коленям или взять за
руку, как было утром. Резерпин она положила на стол, аппарат
спрятала, но почему-то не уходила. Я не знал, чего мне
хотелось: чтобы она ушла или осталась. Разговаривать было вроде
не о чем. Она молчала, я тоже молчал. Игра в молчанку была как
раз ей по возрасту. Я думал: сегодня позвонить уже не удастся,
почта до пяти. Завтра с утра. Никаких разговоров. Просто
узнать: все здоровы? Прекрасно. Повесить трубку. Всего этого
уже не существует в моей жизни, но должен быть порядок.
-- Да...-- сказал я после молчания.-- Между прочим, знаете
что, Валя? Я видел вашего кавалера. -- Какого это кавалера?
-- Ну, этого маленького. Который ночью приходил с
конфетами.
-- А! Назарчика? -- Она засмеялась, и ее лицо вдруг стало
оживленным и милым.-- Он пьяница, все его угощают, бедного, и
он шатается каждый день. А ему пить нельзя. Здоровье не
позволяет. Недавно два ребра сломал, влезал через форточку в
свою комнату, ключ потерял. Мм его в больницу возили. Вообще он
сирота, один живет, как собака бездомная. Я его жалею, дурачка,
а он и вправду подумал...
-- Что? -- спросил я, зевая. Началась одышка, как всегда
вечером, от переутомления. Но ведь сегодня я не работал.--
Жениться предлагает?
-- Не жениться, а так: защищать меня хочет. Если, говорит,
кто тебя обидит, ты мне скажи, я его бить буду. Умора!
-- А-а! -- Никак не мог глубоко, всеми легкими
вздохнуть.-- А вы что же... не согласны?
Она молчала, глядя, как я ловлю губами воздух. Когда
наконец успокоился и вздохнул, сказала тихо:
-- Зачем же мне такой чертик-защитник? Даже странно, как
вы говорите. По-моему, я сама могу себя защитить.
Посидев еще немного, ушла. Вскоре ворвался Мансур, стал
тащить меня в соседний домик, где товарищ Мергенов и работники
ресторана отмечали канун торжественного события -- открытия
сезона в ресторане "Чинар". Да я-то при чем? Все хотят меня
видеть. Немедленно доставить живого или мертвого. Товарищ
Мергенов приказал. Мансур был заметно пьян, хлопал меня по
плечу и кричал: "Мой повелитель! Кто вы и кто я?" Он делал
страшную гримасу, зажмуривал глаза, кривил рот и показывал,
какое он ничтожество: держал перед носом двумя пальцами
невидимого комара. Обычное юродство, к нему я тоже привык. И
все-таки, если будет нужно, он меня выручит. В том-то и дело:
он добрый малый, несмотря ни на что. Я знаю его сто лет, это
точно. Да господи, он лучше многих, гораздо лучше, о чем
говорить! Там все были навеселе: товарищ Мергенов, два пожилых
лысых человека, похожих, как братья, директор ресторана, и его
заместитель, и три официантки, которые заливались хохотом,
когда я вошел, и муж одной из официанток, капитан с погонами
войск связи. Перегнувшись ко мне, капитан прохрипел в ухо:
"Тринадцать лет среди этих милых лиц..." По-видимому, тут было
окончание долгого обеда. Вдруг пришел Назар. Все восклицали:
"Ура, Назарчик!" Коротышка каждый год летом работал
швейцаром-вышибалой в ресторане "Чинар", и это были лучшие
месяцы его жизни.
-- Назар, пойди Валю найди! Скажи, Мансур Гель-дыевич
зовет, шампанское есть, кролик есть...
Назар убегал, возвращался один. Почему не хочет? Как такое
-- не хочет! Скажи, Мансур Гельдыевич заболел, сердечный
приступ, помогать нужно. И -- падал на кровать так, что все
тряслось, и, махая на себя полотенцем, кричал:
-- Уй-уй, сейчас умираю! Скорее доктора! Хочу доктора!
Товарищ Мергенов и оба директора хохотали, официантки
пели, я выпил рюмку коньяку, потом еще одну и вышел на улицу.
Было совсем темно. Я чувствовал себя прекрасно, дышалось легко,
но радости не было. Вчера ночью была неясная, ночная радость, а
