Кирилл. У Кирилла был, кажется, какай-то замечательный
репетитор, со связями, очень помог -- немецкая фамилия, им
говорили... "Гартвиг!" -- выпалил Кирилл. Нельзя ли его
как-нибудь приспособить, так сказать? "Конечно,-- сказала
Рита,-- Почему же нельзя? Но, мне думается, сейчас он уехал. Он
все время в разъездах". Было малоприятно слышать про Гартвига,
что он со связями и что он помог. Хотя это так. Но мы никому не
рассказывали. Как выяснилось, они услышали про него от одной
приятельницы Ларисы, которая знакома с какой-то сослуживицей
Ляли. Все пошло от этого трепла, от Ларисы. Я сказал, что
Гартвиг, по-моему, сейчас не берет учеников, он очень занят в
институте. Это было правдой -- Гартвиг сам говорил,-- но Володя
и Ляля решили, разумеется, что мы не хотим давать им Гартвига.
Впрочем, и это было правдой.
Я не желал давать его потому, что меня пронзило страшное
подозрение: а вдруг Гартвиг со своим приятелем, секретарем
приемной комиссии, тем самым, что приезжал в Снегири, попались
на какой-нибудь махинации с приемными делами? Хозяин дачи в
Снегирях мне почти не знаком. Он из Ритиных друзей. Господи,
какая опасность! Я ведь ничего не знаю. Все делалось помимо
меня. Но Гартвиг с его цинизмом способен на что угодно.
У Риты были, кажется, свои причины не слишком большого
желания давать Гартвига Володе и Ляле.
Они угадали правильно. И с тем большей настойчивостью и
чисто туристическим упорством стали тут же, за столом, выбивать
из нас Гартвига. Они требовали, чтоб мы позвонили и выяснили,
здесь он или уехал. И, если не уехал, можно ли возлагать на
него надежды. Рита сказала, что не помнит телефона. Я тщетно
старался вспомнить, но я-то никогда и не знал наизусть, а Рита
знала. "Телефон Геры? -- вскрикнул наш обалдуй.-- А я помню!"
Пришлось звонить. Эсфирь сказала, что Гарт-виг на концерте в
консерватории. Они требовали, чтоб я звонил завтра утром. Я
обещал. Да, да, завтра утром.
Когда я думал о завтрашнем утре -- в половине десятого
надо выйти из дома, -- у меня будто что-то вжималось в низ
живота и ноги слабели. Догадка насчет Гартвига обуревала меня с
панической силой. Теперь я был почти убежден в том, что Гартвиг
и следователь чем-то связаны. Недаром Гартвиг сгинул в
последние дни, не звонил, не показывался. И ни с одним
человеком я не мог посоветоваться! Володя и Ляля, повеселевшие
оттого, что Гартвиг в Москве-- им казалось, что дело уже
слажено, -- вытащили белую тряпку, киноаппарат, и мука
началась. Я ничего не понимал, что там происходит. То ли там
была тайга, то ли Крым. Какие-то люди куда-то шли, что-то ели
ложками из большого котла. Была новинка: изображение
сопровождалось дикторским текстом, который самим авторам
казался верхом остроумия, и они то и дело, не в силах
сдержаться, прыскали со смеху. Вот Ляля щеголяла голым животом
и какими-то немыслимыми бриджами, и голос Володи произносил:
"Людмила Александровна потрясала общество туалетами от Диора"
или что-нибудь в таком духе. Рита вздыхала, но Кириллу
нравилось, и он хохотал. Вдруг Рита сказала: "Между прочим,
дорогие друзья, хотя Герасим Иванович отличный преподаватель,
но прежде всего Кирка помог себе сам. Он занимался как
проклятый. Совершенно как проклятый".
Володя и Ляля дружно сказали: "Конечно! А как же иначе?" Я
тоже решил вставить слово: "Так что не думайте, что Гартвиг --
это решение проблемы. И никаких особых связей у него нет".-- "А
не особые?"-- лукаво спросила Ляля. Как раз в этот момент на
экране показалась Ляля в купальнике, по колени в воде, делавшая
танцевальные жесты руками. У нее были странные ноги: не круглые
сверху, а какие-то плоские и широкие. В купальнике это
выглядело не блестяще. Донесся голос Володи: "...при переходе
вброд танец умирающего лебедя". "Да нету у него никаких связей!
-- сказал я, вдруг озлобившись.-- Ерунда там, а не связи!"
Когда вышли на улицу, Рита сказала: "Молодцы твои
родственники. Так и впились клешнями, вынь да положь им
Гартвига". Не было сил возражать. Можно было ответить: "Это уж
по твоей части, что касается Гартвига", но Кирилл был рядом и
мысли мои гнуло в другую сторону. Ведь я знал то, чего не знала
она. Я вдруг подумал о ней с жалостью. И о сыне подумал с
жалостью. Кирилл внезапно свистнул по-бандитски и заорал во все
горло: "Эй, шеф, вертай сюда!" Сели в такси, и я подумал, что
неплохо все-таки иметь взрослого сына.
Ночью почти не спал. Задремал часов в пять и вскочил в
восемь. Всю ночь буравило одно слово: "синтетика".
Молодой человек без пиджака, в белой льняной рубашке и с
галстуком, на котором изображались пять олимпийских колец,
спросил: "Это ваша икона?" Я увидел старую икону тети Глаши,
недавно висевшую рядом с Пикассо. "Да! То есть, собственно..."
Я объяснил. Икона изъята у крупного фарцовщика, против которого
сейчас возбуждено дело. А фарцовщик купил икону за сто двадцать
рублей у Кирилла. Пока еще не ясно: будет ли Кирилл привлечен к
суду, покажет ход следствия, но дело непременно получит
огласку, и в первую очередь в комсомольской организации
института. Затем я ответил на несколько вопросов насчет
Кирилла, Нюры, происхождения иконы и какого-то малоизвестного
мне Кириллова приятеля из группы "Титаны" по имени Ромик. Я
подтвердил, что ничего не знал о продаже иконы и вообще все это
для меня полная неожиданность. Я считал, что икона находится в
больнице у Титовой А. Ф.
Был составлен протокол допроса, я подписал его, направился
к выходу и уже возле дверей спросил: "А моего сына вы когда
вызовете?" И следователь меня огорошил: "Он уже давал
показания. Понадобится, вызовем еще". Значит, вчера, когда он
так хохотал в гостях... В первую секунду, поняв, из-за чего
меня вызывали, я испытал мгновенное облегчение. Не я, не я!
Кирилл, конечно, тоже "я", какая-то часть "я", но еще
небольшая, незрелая часть, не так уж страшно, рана не
смертельна. Однако облегчение было действительно мгновенным:
оно длилось одно мгновение. Когда же картина раскрылась -- а
это произошло там же, за столом следователя, озарилось все за
секунду, и не следователь подсказал, а я сам вдруг увидел,
дорисовал,-- когда я понял, как Кирилл все устроил, уговорил
бедную дуру, обманул нас, скрывал, лицемерил, меня схватило и
стало душить чувство, еще более непереносимое, чем страх. Это
было чувство ужасающего стыда. Потому что все-таки -- я! Я, я и
никто другой! Не Кирилл, а я сидел перед столом следователя, и
молодой человек задавал мне вопросы, глядя с холодноватой и
тайной брезгливостью. О, я это отлично чувствовал! И если бы не
я, целиком я со всеми моими потрохами, а какая-то часть меня,
какой-то Кирилл сидел перед столом следователя, я бы никогда не
почувствовал той брезгливости, не испытал бы того стыда и боли.
На улице я, как больной, думал вслух. Ну и прекрасно. Ну и
замечательно. Подонок, ничтожество, дождался? Не-ет, пускай
будет суд, пускай тебя вытащат, скотину. Не мог воспитать
единственного сына, жалкое существо, старый идиот... Бежал
домой, чтобы что-то сказать, спросить -- что? О чем спрашивать,
что говорить? Рита была дома, Кирилл еще не вернулся. Рита все
знала. Он ей сказал. А мне что же -- узнавать через прокуратуру
о том, что происходит в собственном доме? Может, я уже не член
семьи? Тогда скажите об этом. Поставьте в известность. Я соберу
чемодан и уеду.
Рита очень спокойно: "Да, мы решили тебе не говорить. Ты
начнешь буйствовать, волноваться... А тут надо не кричать, не
ругаться, а думать -- как и что... Он поступил отвратительно,
все верно, но надо выручать. Просить Меченова, Рафика, Геру,
кого угодно, потому что парня выкинут из института. Сначала
спасать, потом -- судить". Нет! Нет! Сначала судить! А
спасается пускай сам! Она мне что-то протягивала. "Успокойся,
потом поговорим. Прими элениум". И я заметил в ее взгляде ту же
холодноватую, почти казенную брезгливость, что и у следователя.
Она ушла в свою комнату. Я заперся в кабинете.
Наконец через несколько часов пришел Кирилл. Я тут же
позвал его. Он зашел с сигаретой, сел на диван и, нагло
улыбаясь, уставился на меня. Прежде всего я вырвал у него изо
рта сигарету и выбросил ее в форточку. "Это что должно
означать?" -- спросил он. "Должно означать, что сегодня я
был..." -- "Знаю! У Василия Васильевича".-- "Какого Василия
Васильевича?" -- "Ну, следователя, Катеринкина".-- "Откуда ты
знаешь?"-- "Я же у него свой человек. Четыре раза вызывали".--
"Да? -- спросил я грозно.-- Четыре раза?" На самом деле мой
запас иссяк, и я сказал -- ничего не получалось иначе --
постыдным, укоризненным голосом: "Ну, ты понимаешь хоть, что ты
негодяй? А?" -- "Конечно, папа. Чего же не понимать? Понимаю".
Он склонил голову удрученно и легко. Я видел, что дураченье
меня продолжается. Вдруг он вскочил с места, подбежал к столу,
где лежал маленький транзистор, и включил его. Диктор что-то
тараторил. Лицо Кирилла озарилось радостью, он хлопнул в ладоши
и прошептал: "Ура, ура!" Я подошел, вырвал из его рук
транзистор и выключил его. "Вот что, говорю с тобой последний
раз и совершенно серьезно. Выкручивайся сам! Понял?"-- "Ладно,
папа,-- сказал он.-- Вас понял. Ты только не волнуйся". Я
возмутился, и одновременно мне стало дико смешно. "Да не я
должен волноваться, а ты, ты! Ты должен волноваться!.. Глупый
тип!" -- "Я понимаю, папа. Я и волнуюсь. Но ты не должен
волноваться. Все будет нормально, не думай ни о чем. Принести
тебе воды?" -- "Пошел от меня прочь!" -- закричал я. Он
выскочил из кабинета прыжками волейболиста. А я остался лежать
на диване. Как жалкий, раздавленный таракан. И это было
окончательным доказательством того, что там, перед столом
следователя, сидел я, а не он.
Потом я действовал: выхода не было. У шахматистов это
называется "цугцванг". Все ходы вынужденные. Над дураком
нависло исключение. Я бросился к Рафику и через него -- к
Меченову. Оказалось: "У вашего любезного сына слишком много
прегрешений. Он до сих пор не сдал зачета по физкультуре. В
первом семестре пропущено двадцать два академических часа без
уважительных причин". Пришлось обращаться к Гартвигу, приятель
которого, бывший секретарем приемной комиссии, стал шишкой в
ректорате, Рита почему-то не хотела звонить Гартвигу. А со мной
Гартвиг был очень холоден и сказал, что с приятелем поговорит,
но за успех не ручается: потому будто бы, что его,
гартвиговский, кредит в том доме. пошатнулся. Я не стал
выяснять, в чем дело. Кто-то мне сказал, что у Гартвига
неприятности в институте и ему вроде бы даже грозит увольнение.
Ну, следовало ждать. Я нисколько не удивился. Но все же
Гарт-виг, по-видимому, позвонил, и содействие его приятеля
помогло: Кирилл остался. По комсомольской линии он получил
строгий выговор с предупреждением. Я заставил его отвезти сто
двадцать рублей Нюре, в загородную больницу Мурашково, привезти
от нее расписку, а икона застряла в недрах органов правосудия в
ожидании своего часа -- лечь на стол вещественных
доказательств. Но дело не в этом. Дело совершенно не в этом!
Когда все кончилось, наступила тоска. Вот в чем дело. Мы больше
не ругались с Ритой, мы просто обменивались мнениями. Она
говорила: "Когда три эгоиста живут вместе, ничего хорошего быть
не может".-- "Да, но у каждого эгоиста есть выход,-- говорил
я.-- Найти доброго человека, который будет ему все прощать".--
"Это такая волынка -- искать доброго человека. Я устала. Я уже
