Лора, и лицо матери, белое от слез, было какое-то новое: очень
старое и детское одновременно.
Лена тоже пришла, сморкалась, терла глаза платком, когда
наступил миг прощания, вдруг громким низким голосом зарыдала и,
вцепившись в руку Дмитриева, стала шептать о том, какой дед был
хороший человек, самый лучший из всей дмитриевской родни, и как
она его любила. Это была новость. Но Лена рыдала так искренне,
на глазах ее были настоящие слезы, и Дмитриев поверил. Ее
родители тоже появились в последнюю минуту, в черных пальто, с
черными зонтами, у Веры Лазаревны была даже черная вуалька на
шляпке, и они успели бросить в отплывавший в подземелье гроб
букетик цветов. Потом Вера Лазаревна говорила с удивлением:
"Как много людей-то было!" С этим и пришли, стариковским
любопытством: поглядеть, много ли придет провожать. Пришло, к
удивлению Дмитриева, много. И, главное, приползли откуда-то в
немалом числе те, будто бы исчезнувшие, ан нет, еще живые
странные старики, старухи курильщицы с сердитыми сухими
глазами, друзья деда, некоторых из них Дмитриев помнил с
детства. Пришла одна горбатенькая старушка с совсем
подслеповатым древним личиком, про которую мать когда-то
говорила, что она отчаянная революционерка, террористка,
бросала в кого-то бомбу. Эта горбатенькая и говорила речь над
гробом. Во дворе, когда все вышли и стояли кучками, не
расходясь, к Дмитриеву подошла Лора и спросила, поедут ли они с
Леной к тете Жене, где соберутся близкие и друзья. До той
минуты Дмитриев считал, что поедет к тете Жене непременно, но
теперь заколебался: в самом вопросе Лоры заключалась
возможность выбора. Значит, и Лора, и мать полагали, что он,
если захочет, может не ехать, то есть что ему ехать не
обязательно, ибо -- он вдруг это понял -- в их глазах он уже не
существовал как частица семьи Дмитриевых, а существовал как
нечто другое, объединенное с Леной и, может быть, даже с теми в
черных пальто, с черными зонтами, и его надо было спрашивать,
как постороннего.
"Вы поедете к тете Жене?" Вопрос был задан бегло, но как
много он означал! И среди прочего: "Если бы ты был один, мы не
стали бы спрашивать. Мы всегда хотим тебя видеть, ты знаешь. Но
когда у нас горе, зачем нам чужие люди? Если можно, лучше
обойтись без них. Если можно, но -- как ты хочешь..." Дмитриев
сказал, что они, пожалуй, не поедут к тете Жене. "Почему? Ты
поезжай!-- сказала Лена.-- Я себя неважно чувствую, а ты
поезжай. Конечно, поезжай!" Нет, он не поедет, у Лены сильно
болит голова. Лора понимающе кивнула, даже улыбнулась Лене с
сочувствием и спросила, не дать ли ей таблетку. "Да! -- сказал
Дмитриев.-- Я же забыл
такси, чтобы ехать домой.
Вместе с матерью, Лорой, Феликсом, тетей Женей и другими
родственниками шел в удалявшейся толпе Левка Бубрик. Может
быть, он приехал раньше, но Дмитриев заметил его, только когда
вышли на двор. Левка был без шапки, черный, всклокоченный,
слепо блестел очками. К Дмитриеву он не подошел, кивнул издали.
Лена спросила шепотом: "Откуда здесь Бубрик?" Дмитриев, подавив
в себе чувство неприятного удивления, сказал: "Ну как же? Он
какой-то наш родственник, седьмая вода на киселе".
Впервые за несколько месяцев после той тягомотной истории
с институтом Дмитриев увидел Левку Бубрика. И сразу вспомнил,
что покойный дед осуждал его за Левку. Был даже какой-то
разговор, когда дед сказал: "Мы с Ксеней ожидали, что из тебя
получится что-то другое. Ничего страшного, разумеется, не
произошло. Ты человек не скверный. Но и не удивительный".
А с Левкой были знакомы с детства, учились в одном
институте. Не то что друзья "водой не разольешь", но связанные
крепью домов и семей товарищи. Отец Левки, доктор Бубрик,
лечивший Дмитриева еще в малолетстве, был братом мужа тети
Жени, погибшего на войне. То есть Левка был неродным
племянником тети Жени. Сразу после института Левка поехал в
Башкирию и проработал там три года на промыслах, в то время как
Дмитриев, который был постарше и на год раньше получил диплом,
остался работать в Москве на газовом заводе, в лаборатории. Ему
тоже предлагали разные заманчивые одиссеи, но согласиться было
трудно. Мать очень хотела, чтоб он поехал в Туркмению, в
Дарган-Тепе, потому что недалеко от родного Лориного
Куня-Ургенча -- каких-нибудь шестьсот километров, пустяки! --
брат с сестрой могли бы встречаться за пиалой кок-чая и скучать
вместе по дому. Наташка родилась слабенькой, болела, Лена тоже
болела, не было молока, нашли кормилицу Фросю, школьную
уборщицу, жившую в бараке на Таракановке, Дмитриев ездил к ней
вечерами за бутылочками. Какой там Дарган-Тепе! Да и не было
никакого Дарган-Тепе. Были грезы по утрам, в тишине, когда он
просыпался с нечаянной бодростью и думал: "А хорошо бы..." И
все представлялось так прозрачно, четко, как будто он
поднимался ясным днем на гору и смотрел оттуда далеко вниз.
"Витя,-- говорила Лена (или Витенька, если был период
безмятежности и любви),-- зачем ты сгбя обманываешь? Ты же не
можешь никуда от нас. Я не знаю, любишь ли ты нас, но ты не
можешь, не можешь! Все кончено! Ты опоздал. Надо было
раньше..." И, обняв, смотрела ему в глаза синими ласковыми
глазами ведьмы. Он молчал, потому что это были его собственные
мысли, которых он боялся. Да, да, он опоздал. Поезд ушел.
Прошло уже четыре года с тех пор, как он окончил институт,
потом прошло пять, семь, девять. Наташка стала школьницей.
Английская спецшкола в Утином переулке, предмет вожделения,
зависти, мерило родительской любви и расши-баемости в лепешку.
Другой микрорайон, почти немыслимо. И никому, кроме Лены, было
бы не под силу. Ибо она вгрызалась в свои желания, как бульдог.
Такая миловидная женщина-бульдог с короткой стрижкой
соломенного цвета и всегда приятно загорелым, слегка смуглым
лицом. Она не отпускала до тех пор, пока желания -- прямо у нее
в зубах -- не превращались в плоть. Великое свойство!
Прекрасное, изумительное, решающее для жизни. Свойство
настоящих мужчин. "Ни в какие экспедиции. Не дольше, чем на
неделю"-- это было ее желание. Бедное простодушное желание со
вмятинами от железных зубов. Другим желанием Лены, которое ее
занимало в течение нескольких лет, было -- устроиться в ИМКОИН.
О, ИМКОИН, ИМКОИН, недостижимый, заоблачный, как Джомолунгма!
Разговоры об ИМКОИНЕ, телефонные звонки насчет ИМКОИНА,
слезливое отчаянье, вспышки надежды.
"Папа, ты разговаривал с Григорием Григорьевичем по поводу
ИМКОИНА?" -- "Леночка, тебе звонили из ИМКОИНА!" - "Откуда?" -
"Из ИМКОИНА!" - "О боже мой, из отдела кадров или просто
Зойка?" Две идеально устроенные в этой жизни приятельницы
работали в ИМКОИНЕ -- Институте международной координированной
информации. Наконец удалось. ИМКОИН стал плотью и хрустел на
зубах как хорошо прожаренное куриное крылышко. Удобно, сдельно,
прекрасно расположено-- в минуте ходьбы от ГУM а,-- а прямой
начальницей была одна из приятельниц, с которой вместе учились
в институте. Приятельница давала переводить столько, сколько
Лена просила. Потом-то они поссорились, но года три все было
"о'кей". В обеденный перерыв бегали в ГУМ смотреть, не
выбросили ли каких кофточек. По четвергам показывали
иностранные фильмы на языках. Но подготовить диссертацию вместо
Дмитриева Лена, к сожалению, не могла. Дмитриев получал тогда,
в лаборатории, сто тридцать, а его институтский знакомец,
однокурсник -- серый малый, но большой трудяга, хитрый Митрий,
который во всем себе отказывал и даже не женился до норы,--
получал вдвое больше потому, что высидел свинцовым задом
диссертацию. Лене страшно хотелось, чтобы Дмитриев стал
кандидатом. Всем хотелось того же. Лена помогала в английском,
мать одобряла, Наташка по вечерам разговаривала шепотом, а теща
присмирела, но через полгода он сдался. Наверное, потому же:
поезд ушел. Не хватало сил, каждый вечер он приходил с головной
болью, с единственным желанием -- поскорей завалиться спать. Он
и заваливался, если по телевизору не было чего-нибудь стоящего
-- футбола или старой комедии. И, сдавшись, возненавидел всю
эту муть с диссертацией, говорил, что лучше честно получать сто
тридцать целковых, чем мучиться, надрывать здоровье и унижаться
перед нужными людьми. И Лена теперь тоже так считала и
презрительно называла знакомых кандидатов дельцами, пройдохами.
В это время, как нельзя более кстати -- а может, некстати,--
подкатился Левка Бубрик со своей просьбой насчет Института
нефтяной и газовой аппаратуры, сокращенно ГИНЕГА.
Левка, возвратившись из Башкирии, долго не мог найти
подходящей работы. И вот нашел ГИНЕГА. Но туда еще надо было
попасть. Никогда бы ни Левка, никто другой не попал бы в
ГИНЕГА, если бы Иван Васильевич не позвонил Прусакову. А потом
даже поехал к Прусакову сам на казенной машине. Прусаков держал
это место для кого-то другого, но Иван Васильевич нажал, и
Прусаков согласился. В конце концов не Левкин же тесть ездил к
Прусакову, а дмитриевский! Правда, ради Левки. Это верно.
Потому что Лена попросила отца, она жалела Левку и его жену,
эту толстую клушу Инночку. Потом Инночка устроила хороший бенц
в гостях общих друзей, кричала: "Ты жуткий человек!" Но Лена на
все это пошла сознательно и держалась очень стойко и
хладнокровно. Друзья говорили, что Лена держалась великолепно.
Она все взяла на себя и говорила, что Дмитриев не хотел, но она
настояла. "Виновата я, одна я, Витьку не вините! А вы бы
хотели, чтоб мы жили на сто тридцать и Витька убивал три часа
на дорогу?"
Конечно, так и было. Мысль пришла ей первой, когда Иван
Васильевич приехал и рассказал, что за место. И Дмитриев
действительно не хотел. Три ночи не спал) колебался и мучился,
но постепенно то, о чем нельзя было и подумать, не то что
сделать, превратилось в нечто незначительное, миниатюрное,
хорошо упакованное, вроде облатки, которую следовало -- даже
необходимо для здоровья -- проглотить, несмотря на гадость,
содержащуюся внутри. Этой гадости никто ведь не замечает. Но
все глотают облатки. "Я Леву уважаю,-- говорила Лена,-- и даже
люблю, но почему-то моего мужа я люблю больше. И если уж папа,
старый человек, который терпеть не может одолжаться, собрался и
поехал..."
Надо было сказать им сразу, но не хватило духу -- тянули,
отмалчивались. Они узнали стороной. И как отрезало: не
приходили, не звонили. Черт их знает, может, они были и правы,
но так тоже не делается: придите, поговорите по-хорошему,
узнайте, как и почему. А когда встретились у друзей, Бубрик
отвернул нос, а Инночка орала, как торговка на рынке. Ну что ж,
наплевать и забыть. И только года через четыре или пять -- был
день рождения Ксении Федоровны, зима, конец февраля -- вся эта
история опять всколыхнулась. Мать с дедом и раньше пилили
Дмитриева, но не очень злобно, потому что и вправду считали,
что все завела Лена. А с Лены какой же спрос? С Леной
приходилось мириться, как с дурной погодой. Но вот тогда, в
день рождения матери...
Отчетливо, как сейчас: поднимаются по лестнице,
остановились у двери. Наташка держит подарки, коробку конфет и
книгу на английском языке Теккерея "Ярмарка тщеславия", а Лена
прислонилась плечом к двери и, закрыв глаза, шепчет как бы про
себя, но, конечно, для Дмитриева: "Ой, боже мой, боже мой, боже
мой..." Вот, мол, на какие испытания иду ради тебя. И он
начинает привычно закипать. Лена не любит ходить к свекрови. С
