тебя право так грубо, бездоказательно наговаривать на людей?"
-- "Ну, не знаю, не знаю, мама. Может быть, я ошибаюсь.-- Лора
таинственно улыбалась.-- Это просто предположение. Поглядим..."
А Иван Васильевич был действительно человек могучий.
Главной его силой были связи, многолетние знакомства. Через
полгода он поставил телефон на павлиновской даче. По профессии
Иван Васильевич был кожевенником, начинал когда-то у хозяина в
городе Кирсанове, но уже с 1926 года, когда его выдвинули на
директора фабрики -- маленькой, реквизированной у нэпмана
фабричонки на Марьиной роще,-- он двинулся по линии
административной. Когда Дмитриев познакомился с ним, Иван
Васильевич был уже сильно стар, грузен, страдал одышкой,
пережил инфаркт, всяческие невзгоды и бури вроде снятия с
работы, партийных взысканий, восстановлений, назначений с
повышением, клевет и наветов разных мерзавцев, норовивших его
погубить, но, как признавался сам, "в отношении этих моментов
спасался только одним: был начеку".
Привычка к постоянному недоверию и неусыпному бдению
втерлась в его натуру настолько, что Иван Васильевич проявлял
ее повсюду, по малейшим пустякам. Спросит, например, Дмитриева
вечером перед сном: "Виктор, вы крючок на дверь накинули?"--
"Да",-- ответит Дмитриев и слышит, как тесть шлепает по
коридору к двери проверять. (Это было уже после, когда жили на
лукьяновской квартире в городе.) Иногда Дмитриева так разопрет,
что он крикнет: "Иван Васильевич, да зачем же вы спрашиваете,
ей-богу?" -- "А вы не обижайтесь, золотой человек, это я
автоматически, без злого умысла". Забавно было, что таким же
недоверием ко всем и каждому -- и в первую очередь к людям,
живущим бок о бок,-- была заражена и Вера Лазаревна. Иногда
позвонит откуда-нибудь по телефону, спросит Лену. Дмитриев
ответит, что Лены нет. Через некоторое время снова звонок, и
Вера Лазаревна, изменив голос, опять зовет Лену. А какие
комические сцены разыгрывались иногда вечерами, когда тесть и
теща поили друг друга лекарствами! "Что ты мне дал, Иван?" --
"Я тебе дал то, что ты просила".-- "Ну, что, что именно?
Произнеси!"-- "Ты просила, по-моему, дибазол".-- "Ты мне дал
дибазол?"-- "Да".-- "Это точно?" -- "А почему ты подняла этот
вопрос?" -- "Вот что: принеси, пожалуйста, обертку, из которой
ты взял,-- мне почему-то кажется, что это не дибазол..."
Дмитриева такие разговоры, слышанные мимоходом, когда-то
потешали, так же, как манера тестя выражаться: "В этом
отношении, Ксения Федоровна, я вам скажу от себя следующую
аксиому". Или вот эдакое: "Я никогда не был техническим
исполнителем отца и от Елены требовал аналогичного".
Посмеивались потихоньку. Мать называла нового родственника
"ученый сосед" -- за глаза, разумеется,-- и считала его
человеком недурным, в чем-то даже симпатичным, хотя, конечно,
вовсе, к сожалению, не интеллигентным. И он и Вера Лазаревна
были другой породы -- из "умеющих жить". Ну что ж, не так плохо
породниться с людьми другой породы. Впрыснуть свежую кровь.
Попользоваться чужим умением. Не умеющие жить при долгом
совместном житье-бытье начинают немного тяготить друг друга --
как раз этим своим благородным неумением, которым втайне
гордятся.
Разве могли бы Дмитриев, или Ксения Федоровна, или
кто-нибудь другой из дмитриевской родни организовать и
провернуть так лихо ремонт дачи, как это сделал Иван
Васильевич? Он и денег одолжил подо всю эту музыку. Дмитриев и
Лена уехали в первое свое лето на tor. Когда вернулись в
августе, старые комнатки было не узнать -- полы блестели, рамы
и двери сверкали белизной, обои во всех комнатах были дорогие,
с давленым рисунком, в одной комнате зеленые, в другой синие, в
третьей красновато-коричневые. Правда, мебель среди этого
блеска стояла прежняя, убогая, купленная еще Георгием
Алексеевичем. Раньше было незаметно, а сейчас бросалось в
глаза; до чего ж бедность! Какие-то железные сетки на козлах
вместо кроватей, столы и шкафы из крашеной фанеры, плетеный
топчан, еще что-то плетеное, ветхое до невозможности. Из
большой комнаты с зелеными обоями, где расположились молодые,
Лена всю рухлядь, конечно, вынесла и купила несколько вещей
самых простых, но новых: матрац на ножках, ученический
письменный столик, два стула, лампу, занавеску, а из других
комнат принесла два ковра, старых, Но очень хороших, бухарских,
один на стену, другой на пол. Дмитриев удивлялся: как все
чудесным образом изменилось! Даже матери говорил: "Смотри,
какой у Лены вкус! Мы столько лет жили и ни разу не догадались
повесить этот ковер на стену. Нет, у нее очень тонкий вкус!"
В средней комнате, синей, поселились временно, на август и
сентябрь, чтоб помочь Леночке, уже ждавшей ребенка, Вера
Лазаревна и Иван Васильевич, а в маленькой,
красновато-коричневой, жила Ксения Федоровна и изредка
останавливалась Лора. У Лоры начался тогда ее нудный роман с
Феликсом, ей было не до дачи. Был еще жив дед, отец Ксении
Федоровны, тоже приезжал иногда погостить -- спал в проходной
комнате на топчане. Чудно вспоминать. Неужто было так: сидели
все вместе на веранде за большим столом, пили чай, Ксения
Федоровна разливала, Вера Лазаревна нарезала пирог? И Лору
когда-то называла Лорочкой и устраивала ей своих лучших
портних? Было, наверно. Было, было. Только не осталось в
памяти, пронеслось мимо, провалилось, потому что ничем не мог
жить, никого не видел, кроме Лены. Был юг, духота, жаркий
Батум, старуха Властопуло, у которой снимали комнату рядом с
базаром, какой-то абхазец, с кем он дрался из-за Лены на ночной
набережной, абхазец пытался всучить Лене записку в ресторане;
сидели без денег на одних огурцах, телеграфировали в Москву,
Лена лежала без сил голая и черная на простыне, а он бегал
продавать фотоаппарат. И потом все это продолжалось, хотя было
другое, Москва, он уже работал -- летело с разгона одно дикое
лето, -- опять Лена лежала мулаткой на простыне, опять были
купания почти ночью, заплывы на тот берег, остывающий луг,
разговоры, открытия, неутомимость, гибкость, ничего не
стыдящиеся пальцы, губы, всегда готовые к любви. И между
прочим: чертовская наблюдательность! Ого, она так умела
подметить слабое или смешное! И ему все нравилось, он всему
поражался, удивлялся про себя, отмечал.
Ему нравилась легкость, с которой она заводила знакомства
и сходилась с людьми. Это было как раз то, чего не хватало ему.
Особенно замечательно ей удавались нужные знакомства. Едва
поселившись в Павлинове, она уже знала всех соседей, начальника
милиции, сторожей на лодочной станции, была на "ты" с молодой
директоршей санатория, и та разрешала Лене брать обеды в
санаторской столовой, что считалось в Павлинове верхом комфорта
и удачей, почти недостижимой для простых смертных. А как она
отчесала Нижнюю Дусю, жившую в полуподвале, когда та с обычной
наглостью явилась требовать, чтобы очистили их собственный,
дмитриевский, сарай, которым, правда, Нижняя Дуся пользовалась
самостоятельно последние десять лет! Нижняя Дуся так и слетела
с крыльца, как будто ее ветром сшибло. Дмитриев восхищался,
шептал матери: "Ну, как? Это не то что мы с тобой, мямли?" Но
все его тайные восторги скоро сами собой отпали, потому что он
уже знал, что нет и не может быть женщины красивее, умнее и
энергичнее Лены. Поэтому -- чего же восхищаться? Все было
естественно, в порядке вещей. Ни у кого не было такой мягкой
кожи, как у Лены. Никто не умел так увлекательно читать романы
Агаты Кристи, тут же переводя с английского на русский. Никто
не умел любить его так, как Лена. А сам Дмитриев -- тот
далекий, худой, с нелепым кудрявым чубом -- жил оглушенный и
одурманенный, как бывает в жару, когда человек плохо
соображает, не хочет ни есть, ни пить и только дремлет,
валяется в полусне на кровати в комнате с занавешенными окнами.
Но однажды вечером, в конце лета, Лора сказала: "Витька,
на два слова..." Они спустились с крыльца на дорожку и, пока
были в квадрате света, падавшего с веранды, шли молча, а как
только вошли в тень, под липы, Лора, неуверенно засмеявшись,
сказала: "Вить, я хочу поговорить о Лене, можно? Ничего
особенного, не пугайся, это пустяки. Ты знаешь, я отношусь к
ней очень хорошо, она мне нравится, но главное для меня то, что
ты ее любишь". Это вступление его сразу задело, потому что
главное было вовсе не то, что он ее любил. Она была прекрасна
безотносительно к нему. И, уже настороженный, стал слушать
дальше.
"Меня просто удивляют некоторые вещи. Наша мать никогда
сама не скажет, но я вижу... Витька, ты не обидишься?"-- "Нет,
нет, что ты! Говори".-- "Ну, это действительно вздор, чепуха --
то, что Лена, например, забрала все наши лучшие чашки, и то,
что она ставит ведро возле двери в мамину комнату..."
("Господи! -- подумал он.-- И это говорит Лорка!") "Я не
замечал,-- сказал он вслух.-- Но я скажу ей".-- "Не надо, не
надо! И не надо было тебе замечать.-- Лора опять как-то
сконфуженно засмеялась.-- Еще не хватало замечать тебе всякий
вздор! Но я ругала маму. Почему просто не сказать: "Леночка,
нам нужны чашки, и не ставьте, пожалуйста, ведро здесь, а
ставьте там". Я сегодня так сказала, и она, по-моему, на меня
вовсе не обиделась. Хотя говорить о таких мелочах, поверь,
очень неприятно. Но меня покоробило другое -- она зачем-то
сняла портрет папы из средней комнаты и повесила его в
проходную. Мама очень удивилась. Вот об этом должен знать ты,
потому что это не бытовая какая-то мелочь, а другое. По-моему,
просто бестактность". Лора замолчала, и некоторое время они
шли, не говоря ни слова. Дмитриев проводил раскрытой ладонью по
кустам спиреи, чувствуя, как колются мелкие острые веточки.
"Ну, пожалуйста! -- сказал он наконец.-- Насчет портрета я
скажу. Только вот что: а если б ты.Лорхен, попала в чужой дом?
Не делала ли бы ты каких-нибудь невольных бестактностей,
промахов?" -- "Возможно. Но не в таком роде. В общем, надо не
молчать, а говорить -- я думаю, что правильно -- и тогда все
образуется".
Он сказал Лене насчет портрета не в этот вечер, а наутро.
Лена была удивлена. Она сняла портрет только потому, что нужен
был гвоздь для настенных часов, и никакого иного смысла в этом
поступке не было. Ей кажется странным, что о такой
совершеннейшей ерунде Ксения Федоровна не сказала ей сама, а
посылает послом Виктора, чем придает ерунде преувеличенное
значение. Он заметил, что Ксения Федоровна с ним вовсе об этом
не говорила. А кто же говорил? Тут он брякнул по глупости --
сколько по глупости будет "брякнуто" потом! -- что говорила
Лора. Лена, покраснев, сказала, что его сестра взяла,
по-видимому, на себя роль делать ей замечания: то
самостоятельно, то через третьих лиц.
Когда Дмитриев вернулся в этот день из города, в квартире
было необычно тихо. Лена не вышла его встречать сразу, а
появилась через минуты две и задала ненужный вопрос: "Тебе
разогревать обед?" Лора уехала в Москву. Мать не выходила из
своей комнаты. Затем появилась Вера Лазаревна, одетая
по-городскому, напудренная, с бусами на мощно выдававшемся
вперед бюсте, и сказала, улыбаясь, что они с Иваном
Васильевичем благодарят за гостеприимство и ждали его, чтоб
попрощаться. Иван Васильевич сейчас приедет с машиной. В
