как-то унижалась. Но теперь она будет молчать. Зачем всегда
ходить в плохих? Нет уж, теперь станете просить -- не
допроситесь. К тому же ей не до того, она озабочена болезнью
матери (Дмитриев готов был отвечать ста рублями против рубля за
то, что у тещи ее обычная мигрень). Господи, как он научился
читать вслепую в этой книге! Не успел Дмитриев насладиться
последней мыслью, полной самодовольства, как Лена ошеломила
его. Совершенно буднично и мирно она сказала:
-- Витька, я тебя прошу-- поговори сегодня же с Ксенией
Федоровной. Просто предупреди, что Маркушевичи могут смотреть
ее комнату, и надо взять ключ.
Помолчав, он спросил: -- Когда они хотят смотреть?
-- Завтра, послезавтра, не знаю точно. Они позвонят. А ты,
если поедешь сегодня в Павлиново, не забудь, возьми ключ у
Ксении Федоровны. Кефир, пожалуйста, поставь в холодильник, а
хлеб -- в мешочек. А то всегда оставляешь, и он сохнет. Пока!
Махнув приветственно, она вышла в коридор. Хлопнула
входная дверь. Загудел лифт. Дмитриеву что-то Хотелось сказать,
какая-то мысль, неясно-тревожная, возникала на пороге сознания,
но так и не возникла, и он, сделав два шага вслед за Леной,
постоял в коридоре И вернулся в комнату.
От ранней синевы не осталось и помину. Когда Дмитриев
вышел к троллейбусной остановке, сеялся мелкий дождь и было
холодно. Все последние дни дождило. Конечно, Исидор Маркович
прав -- он опытнейший врач; старый воробей, его приглашают на
консультации в другие города -- надо вывозить мать за город, но
не в такую же гриппозную сырость. Но если он советует
подмосковный санаторий, значит, не видит близких угроз -- вот
же что! И Дмитриев второй раз за сегодняшнее утро с робостью
подумал о том, что, может быть, все и обойдется. Они
обменяются, получат хорошую отдельную квартиру, будут жить
вместе. И чем скорее обменяются, тем лучше. Для самочувствия
матери. Свершится ее мечта. Это и есть психотерапия, лечение
души! Нет, Лена бывает иногда очень мудра, интуитивно,
по-женски -- ее вдруг осеняет. Ведь тут, возможно, единственное
и гениальное средство, которое спасет жизнь. Когда хирурги
бессильны, вступают в действие иные силы... И это то, чего не
может добыть ни один профессор, никто, никто, никто!
Уже ни о чем другом не мог думать Дмитриев, стоя на
троллейбусной остановке под моросящим дождем и потом,
пробираясь внутрь вагона среди мокрых плащей, толкающих по
колену портфелей, пальто, пахнущих сырым сукном, и об этом же
он думал, сбегая по грязным, скользким от нанесенной тысячами
ног дождевой мокряди, ступеням метро, и стоя в короткой очереди
в кассу, чтобы разменять пятиалтынный на пятаки, и снова сбегая
по ступеням еще ниже, и бросая пятак в щель автомата, и
быстрыми шагами идя по перрону вперед, чтобы сесть в четвертый
вагон, который остановится как раз напротив арки, ведущей к
лестнице на переход. И все о том же -- когда шаркающая толпа
несла его по длинному коридору, где был спертый воздух и всегда
пахло сырым алебастром, и когда он стоял на эскалаторе,
втискивался в вагон, рассматривал пассажиров, шляпы, портфели,
куски газет, папки из хлорвинила, обмякшие утренние лица,
старух с хозяйственными сумками на коленях, едущих за покупками
в центр,-- у любого из этих людей мог быть спасительный
вариант. Дмитриев готов был крикнуть на весь вагон: "А кому
нужна хорошая двадцатиметровая?.."
Без четверти девять он выбрался из подземелья на площадь,
без пяти пересек переулок и, обогнув стоявшие возле подъезда
автомобили, вошел в дверь, рядом с которой висела под стеклом
черная таблица "ГИНЕГА".
В этот день решался вопрос о командировке в Голышманово, в
Тюменскую область. Командировку утвердили еще в июле, и ехать
обязан был не кто иной, как Дмитриев. Насосы -- его вотчина. Он
один отвечал за это дело и один в нем по-настоящему разбирался,
если не считать Сниткина. Неделю назад Дмитриев затеял с ним
разговор, но Паша Сниткин, хитромудрый деятель (в отделе его
называли "Паша Сниткин С-миру-по-ниткин" за то, что ни одной
работы он не сделал самостоятельно, всегда умел устроить так,
что все ему помогали), сказал, что поехать, к сожалению, никак
не может -- тоже по семейным обстоятельствам. Наверное, врал.
Но тут было его право. Кому охота ехать в ненастье, в холода в
Сибирь? Сниткину было неловко отказывать, и у него вырвалось с
досадой: "Ты же говорил, что твоей матушке стало лучше?"
Дмитриев не стал объяснять, только махнул рукой: "Где
лучше..." А ведь Паша всегда так внимательно расспрашивал о
здоровье Ксении Федоровны, давал телефоны врачей, вообще
проявлял сочувствие, и в его согласии Дмитриев был почему-то
совершенно уверен. Но почему? С какой стати? Теперь стало ясно,
что эта уверенность была глупостью. Нет, они не фальшивят,
когда проявляют сочувствие и спрашивают с проникновенной
осторожностью: "Ну, как у вас дома дела?" -- но просто это
сочувствие и эта проникновенность имеют размеры, как ботинки
или шляпы. Их нельзя чересчур растягивать. Паша Сниткин
переводил дочку в музыкальную школу, этим хлопотливым делом мог
заниматься один он -- ни мать, ни бабушка. И если 6 он уехал в
октябре в командировку, музыкальная школа в этом году
безусловно пропала бы, что причинило бы тяжелую травму девочке
и моральный урон всей семье Сниткиных. Но, боже мой, разве
можно сравнивать -- умирает человек и девочка поступает в
музыкальную школу? Да, да. Можно. Это шляпы примерно
одинакового размера -- если умирает чужой человек, а в
музыкальную школу поступает своя собственная, родная
дочка.
Директор ждал Дмитриева в половине одиннадцатого. Склонив
голову набок и глядя с каким-то робким удивлением Дмитриеву в
глаза, директор сказал: -- Так что же будем делать? Дмитриев
ответил: -- Не знаю. Ехать я не могу.
Директор молчал, трогая белыми широкими пальцами кожу на
щеках, на подбородке, словно проверяя, хорошо ли побрился.
Взгляд его становился задумчивым. Он действительно о чем-то
крепко задумался и даже бессознательно замурлыкал какую-то
мелодию.
-- Н-да... Так как же быть, Виктор Георгиевич? А? А если
дней на десять? -- Нет! -- отрывисто сказал Дмитриев.
Он понял, что может стоять, как скала, и его не сдвинут.
Только не надо ничего объяснять. И директор, подумав, назвал
фамилию Тягусова, молодого парня, год назад окончившего
институт и, как казалось Дмитриеву, порядочного балбеса.
Еще недавно Дмитриев стал бы протестовать, но теперь вдруг
почувствовал, что все это не имеет значения. А почему не
Тягусова?
-- Конечно,-- сказал он.-- Я посижу с ним дня два, все ему
объясню. Он справится. Парень толковый.
Придя в свою комнату на первом этаже, Дмитриев полтора
часа работал не разгибаясь: готовил документацию для
Голышманова. Хотя он и раньше не верил в то, что его заставят
поехать, все же мысль о командировке давила, была ко всем его
тягостям еще одной гирькой, и теперь, когда гирьку сняли, он
испытал облегчение. И подумал с надеждой, что сегодня, может
быть, будет удачный день. Как у всех людей, которых гнетет
судьба, у Дмитриева выработалось суеверие: он замечал, что
бывают дни везения, когда одна удача цепляется за другую, и в
такие дни надо стараться проворачивать как можно больше дел, и
бывают дни невезения, когда ни черта не клеится, хоть лопни.
Похоже на то, что начинается день удач. Теперь надо занять
деньги. Лора просила привезти хотя бы рублей пятьдесят. На
одного Исидора Марковича ушло за месяц -- четырежды пятнадцать
-- шестьдесят рублей. А где взять? Такая гадость: занимать
деньги. Но делать надо сегодня, раз уже сегодня деньудач.
Дмитриев стал думать, к кому бы ткнуться. Почти все-- он
вспомнил -- жаловались недавно, что денег нет, прожились за
лето. Сашка Прутьев строил кооперативную квартиру, сам был весь
в долгах. Василий Гераси-мович, полковник, партнер по
преферансу и по поездкам на рыбалку, всегда выручавший
Дмитриева, переживал трагедию -- ушел от жены, просить его было
неловко. Приятели Дмитриева по КПЖ (клуб полуженатиков), к
которым Дмитриев кидался в минуты отчаянья, когда ссорился с
Леной, были люди малоимущие -- их состояния заключались у кого
в автомобиле, у кого в моторной лодке, в туристской палатке, в
бутылках французского коньяка или виски "Белая лошадь",
купленных случайно в Столешниковом и хранящихся на всякий
пожарный дома в книжном шкафу, -- и могли одолжить не больше
четвертака, сороковки от силы, а достать необходимо было не
меньше полутора сот. Была, конечно, последняя возможность,
предел мучительства: попросить у тещи. Но это уж значило --
докатиться. Дмитриев еще мог бы сделать над собой усилие,
перемучиться, но Лена переживала такие вещи чересчур
болезненно. Она-то знала свою мать лучше. Внезапно Дмитриеву
пришло в голову -- это была та самая мысль, что неясно
тревожила, а теперь вдруг прорезалась,-- как же сказать матери
насчет обмена? Она прекрасно ведь знает, как Лена относилась к
этой идее, а теперь почему-то предложила съезжаться. Почему?
Дмитриева даже бросило в пот, когда он все это вдруг
сообразил. Он вышел в коридор, где на тумбочке стоял телефон, и
позвонил Лене на работу. Обычно дозваться ее было нелегко. Но
тут повезло (день удач!): Лена оказалась в канцелярии и сама
сняла трубку. Дмитриев, торопясь, одной длинной сумбурной
фразой высказал свои сомнения. Лена молчала, потом спросила:
-- Значит, что же, ты не хочешь говорить? -- Я не знаю
как. Не могу же я внушить ей мысль -- ты понимаешь?
Лена, снова помолчав, сказала, чтобы он позвонил через
пять минут по другому телефону, откуда ей удобней говорить. Он
позвонил. Лена говорила теперь громко и энергично:
-- Скажи так: скажи, что ты очень хочешь, а я против. Но
ты настоял. То есть вопреки мне, ясно? Тогда это будет
естественно, и твоя мама ничего не подумает. Вали все на меня.
Только не перебарщивай, а так -- намеками...-- Неожиданно она
заговорила изменившимся, льстивым голосом: -- Извините,
пожалуйста, одну минуточку, я сейчас ухожу! Значит, все ясно?
Ну, пока. Да, Витя, Витя! Поговори там с кем-то у вас на
работе, кто удачно менялся, слышишь? Пока!
То, что Лена говорила, было, конечно, правильно и хитро,
но тоска стиснула сердце Дмитриеву. Он не мог сразу вернуться в
комнату и несколько минут бродил по пустому коридору.
До обеда он ни к кому не пошел и не стал ничего узнавать,
а после обеда поднялся на третий этаж к экономистам. Лишь
только он отворил дверь, Таня сразу же увидела его и вышла.
Ничего не спрашивая, она испуганно смотрела на него.
-- Да нет, ничего плохого,-- сказал он.-- Даже, может,
немного лучше. Тань, ты не знаешь: у вас кто-нибудь менялся?
Квартиры менял? -- Не знаю. Кажется, Жерехов. А что? -- Мне
надо посоветоваться. Мы должны срочно меняться, понимаешь?
-- Вы?
-- Да.
-- Вы хотите...-- лицо Тани покраснело,-- съезжаться с
Ксенией Федоровной?
-- Да, да! Это очень важно. В общем, долго объяснять, но
это просто необходимо сейчас.
Таня молчала, опустив голову. В ее волосах, упавших на
лицо, было много седых. Ей тридцать четыре, еще молодая
женщина, но за последний год она здорово сдала. Может, больна?
Уж очень она похудела, тонкая шея торчит из воротника, на худом
лице из просяной, веснушчатой бледности одни глаза -- добрые --
