открывшуюся на миг дверь Дмитриев увидел, что портрет отца
висит на прежнем месте. Он поинтересовался: почему же так
вдруг? Хотели жить весь сентябрь. Да, но возникли дела -- у
Ивана Васильевича на работе, а у нее -- домашние, надо варить
варенье, и вообще-- дорогие гости, не надоели ли вам... Ксения
Федоровна вышла попрощаться с родственниками -- вид у нее был
обескураженный,-- приглашала приезжать еще. Вера Лазаревна не
обещала. "Боюсь, что не удастся, милая Ксения Федоровна. Уж
очень много всевозможных забот. Нас столько друзей хотят
видеть, зовут, тоже на дачу..."
Они уехали, а Дмитриев с Леной пошли на соседнюю дачу
играть в покер. Поздно ночью, когда Дмитриев вернулся, Ксения
Федоровна зазвала его в свою комнату в красновато-кирпичных
обоях и сказала, что у нее скверное настроение и она не может
заснуть из-за этой истории. Он не понял: "Какой истории?" --
"Ну вот из-за того, что они уехали".
Дмитриев выпил у соседей две рюмки коньяку, был слегка
взвинчен, неясно соображал и, махнув рукой, сказал с досадой:
"Ах, чепуха, мать! Стоит ли говорить?"-- "Нет, все же Лора
невыдержанная. Зачем она все зто затеяла? И ты зачем-то передал
Лене, та -- своей матери, тут был глупейший разговор... Полная
нелепость!" -- "А потому, что не перевешивайте портретов! --
сказал Дмитриев, твердея голосом и со строгостью покачивая
пальцем. Вдруг он ощутил себя в роли семейного арбитра, что
было даже приятно.-- Ну и уехали, ну и на здоровье. Ленка не
сказала мне абсолютно ничего, ни единого слова. Она же умная
баба. Так что не волнуйся и спи спокойно". Он чмокнул мать в
щеку и ушел.
Но когда пришел к Лене и лег рядом с ней, она отодвинулась
к стене и спросила, зачем он заходил в комнату к Ксении
Федоровне. Почуяв какую-то опасность, он начал темнить,
отнекиваться, говорил, что устал и хочет совсем другого, но
Лена, действуя то строгостью, то лаской, все же выудила из него
то, что ей нужно было узнать. Она сказала затем, что ее
родители очень гордые люди. Особенно горда и самолюбива Вера
Лазаревна. Дело в том, что она всю жизнь ни от кого не
зависела, поэтому малейший намек на зависимость воспринимает
болезненно. Дмитриев подумал: "Как же не зависела, когда она
никогда не работала и жила на иждивении Ивана Васильевича?"--
но вслух не сказал, а спросил, чем ущемили независимость Веры
Лазаревны. Оказывается, когда Лена передала Вере Лазаревне
раз-говор насчет портрета, та просто ахнула: боже, говорит,
неужели они подумали, что мы можем претендовать на эту комнату?
Дмитриев что-то ничего уж не понимал:
"Как претендовать? Почему претендовать?" Кроме тоги, ему
хотелось другого. Кончилось тем, что Лена заставила его
пообещать, что он завтра же с работы позвонит Вере Лазаревне и
мягко, деликатно, не упоминая ни о портрете, ни об обидах,
пригласит в Павлиново. Они, конечно, не приедут, потому что
люди очень гордые. Но позвонить нужно. Для очистки совести.
Он позвонил. Они приехали на другой день. Почему
вспомнилась зта древняя история? Потом было много похуже и
почерней. Но, наверное, потому, что первая, она отпечаталась
навеки. Он помнил даже, в каком пальто была Вера Лазаревна,
когда приехала на другой день и с видом непоколебленного
достоинства -- гордо и самолюбиво глядя перед собой --
подымалась по крыльцу, неся в правой руке коробку с тортом.
Потом были истории с дедом. Той же осенью, когда Лена
ждала Наташку. Ах, дед! Дмитриев не видел деда много лет, но с
каких-то давних, безотчетных времен тлела в сердце эта заноза
-- детская преданность. Старик был настолько чужд всякого
лукьяноподобия -- просто не понимал многих вещей,-- что было,
конечно, безумием приглашать его на дачу, когда там жили эти
люди. Но никто тогда еще ничего не понимал и не мог предвидеть.
Деда пригласить было необходимо, он недавно вернулся в Москву,
был очень болен и нуждался в отдыхе. Через год он получил
комнату на Юго-Западе.
Дед говорил, изумляясь, Дмитриеву: "Сегодня приходил
какой-то рабочий перетягивать кушетку, и твоя прекрасная Елена
и не менее прекрасная теща дружно говорили ему "ты". Что это
значит? Это так теперь принято? Отцу семейства, человеку сорока
лет?" В другой раз он затеял смешной и невыносимый по нудности
разговор с Дмитриевым и Леной из-за того, что они дали продавцу
в радиомагазине -- и, веселясь, рассказывали об этом --
пятьдесят рублей, чтобы тот отложил радиоприемник. И Дмитриев
ничего не мог деду объяснять. Лена, смеясь, говорила: "Федор
Николаевич, вы монстр! Вам. никто не говорил? Вы хорошо
сохранившийся монстр!" Дед был не монстр, просто был очень стар
-- семьдесят девять, -- таких стариков осталось в России
немного, а юристов, окончивших Петербургский университет, еще
меньше, а тех из них, кто занимался в молодости революционными
делами, сидел в крепости, ссылался, бежал за границу, работал в
Швейцарии, в Бельгии, был знаком с Верой Засулич,-- и вовсе
раз-два -- и обчелся. Может быть, в каком-то смысле дед и был
монстр.
И какие у него могли находиться разговоры с Иваном
Васильевичем и Верой Лазаревной? Как ни тужились обе стороны,
ничего общего не подыскивалось. Ивана Васильевича и Веру
Лазаревну прошлое деда не интересовало начисто, а в современной
жизни дед смыслил настолько мало, что тоже не мог сообщить
ничего полезного, поэтому они относились к нему безучастно:
старичок старичком. Шаркает по веранде, чадит дешевыми вонючими
папиросками. Вера Лазаревна обыкновенно разговаривала с дедом
насчет курения.
Дед был маленького роста, усохший, с сизовато-медной
дубленой кожей на лице, с корявыми, изуродованными тяжелой
работой, негнущимися руками. Всегда аккуратно одевался, носил
рубашки с галстуком. Ботиночки свои мальчиковые, сорокового
размера, начищал до блеска и любил гулять по берегу. Было
какое-то воскресенье, последнее теплое в сентябре, когда
собрались все на прогулку,-- давно уже возникла натуга в
разговорах -- никому эта вылазка была не нужна, но как-то так
сошлось: собрались одновременно и побрели вместе.
Народу в тот день было полным-полно. Толклись в лесочке,
по берегу, обсели все скамейки: кто в спортивных костюмах, кто
в пижамах, с детьми, собачками, гитарами, поллитрами на
газетке. И Дмитриев стал иронизировать над нынешними дачниками:
шут, мол, знает, что за публика. А до войны, помнится, гуляли
тут вдакие с бородками, в пенсне.,. Вера Лазаревна неожиданно
его поддержала, сказав, что Павлиново и до революции было
чудесное дачное местечко, она девочкой бывала здесь у своего
дяди. Ресторан был с цыганами, назывался "Поречье", его сожгли.
Вообще живали солидные люди: биржевые игроки, коммерсанты,
адвокаты, артисты. Вон там на просеке шаляпинская дача стояла.
Ксения Федоровна поинтересовалась: кто был дядя? На что
Вера Лазаревна ответила: "Мой папа был про-стой
рабочий-скорняк, но очень хороший, квалифицированный скорняк,
ему заказывали дорогие работы..." -- Мамочка!-- засмеялась
Лена.-- Тебя о дяде спрашива-ют , а ты рассказываешь про отца".
Дядя, как выясни-лось, имел магазин кожаных изделий: сумки,
чемоданы, портфели. На Кузнецком, на втором этаже, где сейчас
магазин женской одежды. Там и во время нэпа был магазин кожаных
изделий, но уже не дядин, потому что дядя в девятнадцатом году,
в голодное время, куда-то пропал. Нет, не сбежал, не умер, а
просто куда-то пропал. Иван Васильевич прервал супругу,
заметив, что ати данные автобиографии мало кому интересны.
И тут дед, до того молчавший, вдруг заговорил, обращаясь к
Дмитриеву: "Так, милый Витя, представь себе, если 6 дядя твоей
тещи дожил до тех времен, когда тут гуляли бородки и пенсне,
что бы он сказал? Наверно бы: ну и публика, мол, теперь в
Павлинове! Какая-то шпана в толстовках, в пенсне... А? Так ли?
А еще раньше тут именье было, помещик разорился, дом продал,
землю продал, и лет полета тому какой-то наследник заскочил бы
сюда мимоездом, для печального интереса, глядел на купчих, на
чиновниц, на господ в котелках, на дядюшку вашего,-- дед
поклонился Вере Лазаревне,-- который прикатил на извозчике, и
думал: "Фу, гадость! Ну и дрянь народишка!" А? -- засмеялся.--
Так ли?"
Вера Лазаревна заметила с некоторым удивлением: "Не
понимаю, почему -- дрянь? Зачем же так говорить?" Тогда дед
объяснил: презрение -- это глупость. Не нужно никого презирать.
Он сказал это для Дмитриева, и тот вдруг подумал, что дед в
чем-то прав. В чем-то, близко касающемся его, Дмитриева. Все
немного задумались, затем Ксения Федоровна сказала, что нет,
она не может согласиться с отцом. Если мы откажемся от
презрения, мы лишим себя последнего оружия. Пусть это чувство
будет внутри нас и абсолютно невидимо со сюроны, но оно должно
быть. Тогда Лена, усмехаясь, сказала: "А я совершенно согласна
с Федором Николаевичем. Сколько людей кичатся непонятно чем,
какими-то мифами, химерами. Это так смешно!"-- "Кто именно и
чем кичится?" -- спросил Дмитриев в полушутливом тоне, хотя
направление разговора стало его слегка тревожить. "Мало ли!--
сказала Лена.-- Все тебе знать..." -- "Кичливость, Леночка, и
спокойное презрение -- вещи разные", -- произнесла Ксения
Федоровна, улыбаясь. "Ну, это смотря откуда глядеть,-- ответила
Лена).-- Вообще я ненавижу гонор. По-моему, нет ничего
отвратительнее".-- "Вы говорите таким тоном, будто я доказываю,
что гонор -- это нечто прекрасное. Я тоже не люблю гонор".--
"Особенно, когда для него нет оснований. А так, на пустом
месте..."
И вот отсюда, с невинного препирательства, возрос тот
разговор, который завершился ночным сердечным припадком у Лены,
вызовом неотложки, криками Веры Лазаревны об эгоизме и
жестокосердии, их поспешным отъездом на такси утром, а затем
отъездом Ксении Федоровны и тишиной, наступившей на даче, когда
остались двое: Дмитриев и старик. Они гуляли у озера, подолгу
говорили. Дмитриеву хотелось разговаривать с дедом о Лене-- ее
отъезд мучил его,-- ругать ее за вздорность, родителей за
идиотизм, а может быть, проклинать себя, как-то терзать эту
рану, но дед не произнес ни о Лене, ни об ее родителях ни
слова. Он говорил о смерти и о том, что не боится ее. Он
выполнил то, что ему было назначено в этой жизни, вот и все.
"Боже мой,-- думал Дмитриев,-- как же она там? А вдруг это
серьезно, с сердцем?"
Дед говорил о том, что все, что позади, вся его
бесконечно длинная жизнь, его не занимает. Нет глупее, как
искать идеалы в прошлом. С интересом он смотрит только вперед,
но, к сожалению, он увидит немногое.
"Звонить или нет? -- думал Дмитриев.-- Все же, какое бы ни
было состояние, это не дает права..." Он позвонил вечером. Дед
умер через четыре года. Дмитриев приехал в крематорий прямо с
работы и выглядел глупо со своим толстым желтым портфелем, в
котором лежало несколько банок сайры, купленных случайно на
улице. Лена очень любила сайру. Когда вошли со двора в
помещение крематория, Дмитриев быстро прошел направо и поставил
портфель на пол в углу, за колонной, так, чтоб его никто не
видел. И мысленно твердил: "Не забыть портфель, не забыть
портфель". Во время траурной церемонии он несколько раз
вспоминал о портфеле, поглядывал на колонну и в то же время
думал о том, что смерть деда оказалась не таким уж ужасным
испытанием, как он предполагал. Было очень жалко мать. Ее
поддерживали под руку с одной стороны тетя Женя, с другой --
