другой -- слоновая кость. В ма-чжонг сначала резались взрослые
на деньги, потом. когда взрослым надоело или стало не до того,
игра перешла во владение детей Николая Алексеевича и всей оравы
павлиновской детской коммуны. Ничего не осталось от тех вечеров
с патефонной музыкой "Утомленное солнце нежно с морем
прощалось", с громким разговором двух глухих красных партизан,
всегда споривших о чем-то на втором этаже, со стуком китайских
костяшек на верандочке Николая Алексеевича. В этом мире,
оказывается, исчезают не люди, а целые гнездовья, племена со
своим бытом, разговором, играми, музыкой. Исчезают дочиста,
так, что нельзя найти следов. Хотя там, в Павлинове, осталась
Лора. Но кроме Лоры -- никого, ни единого человека. Из братьев
раньше всех умер старший, Георгий Алексеевич. Мгновенная смерть
от инсульта -- тогда это называлось апоплексическим ударом --
случилась душным днем прямо на улице.
Дмитриев помнил отца плохо, отрывочно. Помнил -- темные
усы и бородка, очки в золотых ободках, очень тонкая и мягкая на
ощупь желтоватенькая чесучовая рубашка в табачных крошках,
толстый живот под ней и всегдашний, надо всем, всеми, смешок.
Георгий Алексеевич был инженером-путейцем, но всю жизнь мечтал
оставить эту работу и заняться сочинением юмористических
рассказиков. Ему казалось, что в этом его призвание. Всегда он
ходил с записной книжечкой в кармане. Дмитриеву запомнилось,
как быстро и легко сочинял отец смешные истории -- шли вечером
на огород поливать огурцы и увидели, как Марья Петровна, тетка
одного красного партизана, пытается сбить с сосны мячик своего
внука Петьки. Сначала бросила палку, палка застряла на сосне,
тогда стала кидать туфлю, туфля тоже застряла. Пока дошли до
огорода, отец рассказал Дмитриеву уморительную сказку о том,
как Марья Петровна забросила на сосну вторую туфлю, потом
кофту, пояс, юбку, все это висело на сосне, а Марья Петровна
голая сидела внизу, потом прибежал дядя Матвей, тоже стал
кидать ботинки, штаны. А через несколько дней отец приехал из
города и привез журнал, где был напечатан рассказ "Мячик". Над
братьями Георгий Алексеевич подсмеивался, считал их недалекими,
звал в шутку "колунами". Сам он окончил университет, а братья
даже в гимназии не успели доучиться: завертела гражданская
война, кинула одного на Кавказ, другого -- на Дальний Восток.
Иногда удивлялся, разговаривая с матерью: "И как это таких
людей за границу посылают, когда они ни 6e ни ме ни
по-каковски?" Еще корил братьев за жадность, за сытую жизнь,
издевался над китайскими костяшками, над вечной по выходным
дням автомобильной возней -- братнин "опель" называл не иначе
как с буквы "ж". А в Козлове родные тетки голодали, мерли одна
за другой, племянникам не на что было приехать в Москву. Один
Георгий Алексеевич помогал как мог.
Ссоры между братьями бывали большие -- месяцами ни он к
ним, ни они к нему. Мать считала, что в ссорах и во всех
последующих несчастьях братьев виноваты были жены, Марьянка и
Райка, зараженные мелкобуржуазным мещанством, но потом им,
беднягам, тоже пришлось несладко.
Вообще отец был лучше, умнее братьев, человек неплохой.
Только неудачливый. Рано умер, ничего не успел. Что сохранилось
от его записных книжек, в которых было столько смешного,
прекрасного? Книжечки исчезли, как и все остальное. Как исчезла
Райка, жена Николая Алексеевича, бывшая когда-то красавицей и
самой большой модницей поселка Красных партизан. Как исчез
песчаный откос на берегу реки, где по утрам, очень рано, бывал
отличный клев. После восьми рыба уходила отсюда -- между
причалом и деревней начинал тарахтеть речной трамвайчик,
появлялись моторные лодки. Надо было переезжать на другой
берег; там были тихие бухточки, где пряталась рыба, но в
солнцепек сидеть было невыносимо -- ни дерева, ни куста, голый
луг в жесткой траве.
Дмитриев неожиданно выскочил из троллейбуса на одну
остановку раньше, чем нужно. Захотелось подойти к тому месту,
где был когда-то его любимый откос. Он знал, что там сейчас
бетонированная набережная, но рыбаки приходят все равно. Новые
рыбаки из пятиэтажных домов, что за мостом. Им очень удобно --
подъезжают на троллейбусе.
Он спустился по каменным ступеням -- все было сделано
фундаментально, как в парке культуры, -- и прошел низом по
бетонным плитам, возвышавшимся метра на два над уровнем воды.
Так, вдоль реки, можно было дойти почти до самого дома. Теперь
уже берег не поползет. Каждую весну здесь рушились ломти
берега, иногда прямо со скамейками, с соснами.
На мокрых плитах блестело небо и не видно было ни одного
дурака. Хотя нет, вдалеке сидел кто-то скрюченный, и Дмитриев
медленно пошел к нему. Вода казалась очень чистой,
незамусоренной, но темной -- осенняя вода. Дмитриев остановился
за спиной рыболова и стал глядеть на поплавок. Он глядел минут
пять, со все большей тревогой и каким-то внезапным ослаблением
духа, думая о том, как тяжело будет говорить. Невозможно
тяжело. И с Лорой тоже. Может быть, с Лорой даже тяжелей, чем с
матерью. Что же делать? Они все, конечно, поймут. Впрочем, мать
может и не понять -- если представить дело именно так, как
предлагает Лена, мать же очень простодушна,-- но Лора-то поймет
сразу, Лора хитра, прозорлива и очень не любит Лену. Если мать
при всем неприятии Лены все же с нею смирилась, научилась
чего-то не замечать, что-то прощать, то Лора с годами твердеет
в неприязни -- из-за матери. Она сказала однажды: "Не знаю,
каким надо быть человеком, чтобы относиться к нашей матери без
уважения". Верно, Ксению Федоровну любят друзья, уважают
сослуживцы, ценят соседи по квартире и по павлиновской даче,
потому что она доброжелательна, уступчива, готова прийти на
помощь и принять участие. Но Лора не понимает... Ах, она не
понимает, не понимает! Лора так и не научилась заглядывать
немного глубже того, что находится на поверхности. Ее мысли
никогда не гнутся. Всегда торчат и колются, как конский волос
из плохо сшитого пиджака. Как же не понимать, что людей не
любят не за их пороки, а любят не за их добродетели!
Все правда, истинная правда: мать постоянно окружают люди,
в судьбе которых она принимает участие. В ее комнате подолгу
живут какие-то пожилые полузнакомые люди, друзья Георгия
Алексеевича, и еще более ветхие старухи, друзья деда, а то и
случайные приятельницы по домам отдыха, желающие попасть к
московским врачам, или провинциальные девочки и мальчики, дети
отдаленных родственников, приехавшие поступать в институты.
Всем мать старается помогать совершенно бескорыстно. Хотя где
там -- помогать! Связи давно порастеряны, и сил нет. Но
все-таки -- кровом, советом, сочувствием. Очень любит помогать
бескорыстно. Пожалуй, точнее так: любит помогать таким образом,
чтобы, не дай бог, не вышло никакой корысти. Но а этом-то и
была корысть: делая добрые дела, все время сознавать себя
хорошим человеком. И Лена, учуяв маленькую слабость матери, в
минуты раздражения говорила про нее Дмитриеву: ханжа. А он
приходил в ярость. Орал: "Кто ханжа? Моя мать ханжа? И ты
посмела сказать..." И -- начиналось, катилось... Ни мать, ни
Лора не знали, как он буйствует из-за них. Кое о чем они,
конечно, догадывались и кое-чему бывали свидетелями, по в
полной мере -- со всем набором оскорблений, с плачем Наташки,
неразговором в течение нескольких дней, а порой даже легким
рукоприкладством -- это было им неизвестно. Они считали,
особенно твердо считала Лора, что он их тихонько предал. Сестра
сказала как-то: "Витька, как же ты олукьянился!" Лукьяновы --
фамилия родителей Лены.
Дмитриев вдруг решил, что надо продумать что-то важное,
последнее. Не было сил идти в дом, и он оттягивал минуту.
Он сел неподалеку от рыбака на деревянный ящик-- тоже
рыбацкая чья-то принадлежность,-- лежавший тут давно,
побуревший и насквозь сырой. Как только Дмитриев сел, ящик стал
мягко крениться, и пришлось очень крепко упереться ногами, чтоб
удержать равновесие. На противоположном берегу, где когда-то
был луг, теперь устроили громадный пляж с балаганами, ларьками.
Лежаки были сложены штабелями, но два лежака до сих пор
почему-то стояли у самой воды, смутно голубея на темно-сером
песке. Все на том берегу было темно-серого, цементного цвета.
За пляжем курчавилась молодая роща берез, насаженная лет десять
назад, а за рощей туманно-белыми глыбами высились горы жилья,
среди которых стояли две особенно высокие башни. Все изменилось
на том берегу. Все "олукьянилось". Каждый год менялось что-то в
подробностях, но, когда прошло четырнадцать лет, оказалось, что
все олукьянилось -- окончательно и безнадежно. Но, может быть,
это не так уж плохо? И если это происходит со всем -- даже с
берегом, с рекой и с травой, -- значит, может быть, это
естественно и так и должно быть?
Первый год Дмитриеву и Лене пришлось жить в Павлинове.
Лора, тогда еще без Феликса, жила в Москве с Ксенией
Федоровной, дача пустовала, а Дмитриеву и Лене хотелось побыть
одним. Но это все равно не удалось. Дачная квартира в Павлинове
давно пришла в запустение. Протекала крыша, прогнило крыльцо.
Больше всего забот доставляла канализационная яма -- то и дело
переполнялась, особенно с дождями, и невыносимая вонь
распространялась по участку, мешаясь с запахом сирени, лип и
флоксов. Жители давно смирились с этим переплетением запахов,
который сделался для них неизбежной принадлежностью дачной
жизни, и с мыслью о том, что ремонт ямы безнадежен, стоит
баснословные деньги, каких ни у кого нет. Поселок-то обеднял,
жители стали не те, что прежде,-- бывшие владельцы перемерли,
сгинули кто куда, а их наследники, вдовы и дети, жили довольно
трудной и вовсе не дачной жизнью. Петька, например, внук Марьи
Петровны и сын красного профессора, работал простым грузчиком
на лесоторговой базе. А Валерка, сын Василия Алексеевича,
двоюродный брат Дмитриева, сошелся со шпаной, стал вором и
пропал где-то в лагерях. Иные из наследников, утомившись
дачными поборами и заглядывая вперед -- город-то надвигался,--
продали свои паи, и в поселке появились вовсе чужие люди, не
имевшие к красным партизанам никакого отношения. И только
березы и липы, посаженные сорок лет назад отцом Дмитриева,
страстным садоводом, выросли мощным лесом, сомкнулись листвой и
горделиво оповещали прохожих, заглядывавших через забор, о том,
что все в поселке кипит, цветет и произрастает, как должно.
И вдруг Иван Васильевич Лукьянов, отец Лены, который
заехал проведать молодых и погостить денек, сказал, что
Калугин, водопроводный мастер, чинивший трубы в поселке в
течение тридцати лет, жулик и негодяй и что он вкупе с
ассенизаторами, приглашаемыми регулярно для откачки ямы, грабит
красных партизан и что ремонт ямы можно произвести быстро и
недорого. Все были ошеломлены. Собрали деньги. Иван Васильевич
привез рабочих, и через неделю ремонт был закончен. Наследники
красных партизан очень боялись, что Калугин, разобидевшись,
покинет их поселок, бросит на произвол судьбы, но Иван
Васильевич сделал как-то так, что старый пьянчужка ни на кого
не обиделся, а к Ивану Васильевичу даже проникся почтением --
стал Называть его "Василия".
Лора с ее манерой высказываться прямолинейно заметила
тогда, что это, наверно, потому, что Калугин почуял в Иване
Васильевиче родного человека. Где он нанял рабочих? Откуда
достал кирпич? Цемент? Ясно, что слева. Путями не очень
благородными. Мать была возмущена. "Откуда ты знаешь? Какое у
