Родственники помогут. Они же так любят внучку...-- Ее лицо
улыбалось, но в глазах была злоба. Это было старое, знакомое по
давним годам лицо Лоры. В детстве они часто дрались, и Лора,
рассвирепев, могла ударить чем угодно, что подворачивалось:
вилкой, чайником.
-- О чем вы там? -- спросил Феликс из кухни. Он почуял
что-то в голосе Лоры.
-- Я говорю: почему бы Виктору и Лене не построить
кооперативную квартиру? Маленькую, в две комнаты. Верно?
-- Не нужно нам никакой квартиры,-- сказал Дмитриев
задыхающимся голосом.-- Не нужно, понятно тебе? Во всяком
случае мне не нужно. Мне, мне! Ни черта мне не нужно, абсолютно
ни черта. Кроме того, чтобы нашей матери было хорошо. Она же
хотела жить со мной всегда, ты это знаешь, и если сейчас это
может ей помочь...
Лора закрыла ладонями лицо. Только губы остались видны:
они мучились, сжимались. Дмитриев думал с отчаяньем: "Идиот!
Зачем я это говорю? Мне же действительно ничего не нужно..."
Ему хотелось броситься к сестре, обнять ее. Но он продолжал
сидеть, прикованный к стулу. Феликс, стоя в дверях, с
рассеянным видом смотрел то на жену, то на брата жены. Он ходил
как хозяин по этим комнатам -- незнакомый коротышка в байковой
курточке с накладными карманами, что-то галочье, круглое,
чужое, в скрипучих домашних туфлях со стельками,-- по комнатам,
где прошло детство Дмитриева. Смотрел на плачущую сестру с
недоумением, как на непорядок в доме. Как на зачем-то
открывшуюся дверцу буфета. Дмитриев пробормотал: -- Феликс,
сгинь на минуту!
Человек в байковой курточке сгинул. Дмитриев подошел к
Лоре, с неловкостью пошлепал ее по плечу: -- Ну, перестань...
Она мотала головой, не в силах ее поднять. -- Как хотите,
как хотите... Если хочет -- пускай...
Ровно через минуту за дверью был голос Феликса: "Можно,
друзья?" Он вошел с каким-то конвертом.
-- Сегодня, смотри вот, пришло послание от Аширки
Мамедова. Бедняга спрашивает, покупать ли на нашу долю спальные
мешки. Это в Чарджоу, на базе у Губера. Деньги у него есть, но
надо ответить немедленно: брать или нет. Даже телеграфом.
Он мурлыкал и скрипел стелькой, стоя возле стула Лоры с
конвертом в руке. В комнате Ксении Федоровны послышался шум.
Дмитриев на цыпочках рванулся к двери. Сразу увидел, что у
матери другое лицо.
-- Ну, ты видишь это безобразие? -- сказала Ксения
Федоровна слабым голосом и попыталась привстать.
Лежавшая на одеяле книга скользнула на пол. Дмитриев
нагнулся: все тот же "Доктор Фаустус" с закладкой на первой
сотне страниц.
-- Я же разговаривал с тобой сегодня утром! -- сказал
Дмитриев с каким-то страстным упреком, точно этот факт был
крайне важен для состояния матери и всего хода болезни.
-- А как сейчас, мама? -- спросила Лора.-- Вот лекарство.
И поставь градусник.
Ксения Федоровна мгновение сидела на кровати не двигаясь,
с выражением отрешенно-сосредоточенным -- всеми чувствами
впивалась в себя. Потом сказала:
-- А сейчас как будто бы...-- Осторожно протянула руку и
взяла у Лоры чашку с водой. Немного наклонилась вперед.-- Как
будто ничего. Вроде нет. Фу-ты, какая чепуха! -- Она улыбнулась
и сделала Дмитриеву знак, чтобы он сел на стул рядом с
кроватью.-- Все-таки ужасная гадость эта язвенная болезнь. Я
возмущена, мне хочется писать протест. Требовать жалобную
книгу. Только вот у кого? У господа бога, что ли?
-- Тебе удобно так лежать? -- спросила Лора.-- Придвинься
сюда поближе. Сейчас подержи градусник, а потом я принесу чай.
Дай мне грелку. Лора вышла. Дмитриев сел на стул. -- Да, Витя!
Хорошо, что ты приехал,-- сказала Ксения Федоровна.-- Мы с
Лорой сегодня поспорили. На плитку шоколада. Ты видишь свой
детский рисунок? Вон там, на подоконнике. Лорочка нашла его в
зеленом шкафу. По-моему, ты рисовал это летом тридцать девятого
года или в сороковом, а Лорочка говорит, что после войны. Когда
тут жил, помнишь, этот, как его... ну? Неприятный такой, с
восточной фамилией. Я забыла, скажи сам.
Дмитриев не помнил. Рисунка тоже не помнил. Все, что
касалось его художества, было вычеркнуто навсегда. Но мать
лелеяла эти воспоминания, поэтому он сказал: да, тридцать
девятый или сороковой. После войны фигурного забора уже не
было, его сожгли. Ксения Федоровна спросила про командировку
Дмитриева, и он сказал, что как раз сегодня решилось, что он не
едет. Ксения Федоровна перестала улыбаться. -- Надеюсь, не
из-за моей болезни? -- Нет, просто отложили. При чем тут твоя
болезнь? -- Я не хочу, Витя, чтобы нарушались малейшие ваши
дела. Потому что дело прежде всего. А как же? Все старухи
болеют, такова профессия. Полежим, покряхтит, встанем на ноги,
а вы теряете драгоценное время и ломаете свою работу. Нет, так
не годится. Например, сейчас меня мучает...-- она понизила
голос,-- Лорочка. Она же мне бессовестно врет, говорит, что в
этом году ехать не обязательно, Феликс тоже мямлит, отвечает
уклончиво, Но я-то знаю, что у них происходит! Зачем же они так
делают. Разве я беспомощная старуха, которую нельзя оставить
одну? Да ничего подобного! Конечно, могут быть ухудшения, как
сегодня, даже сильные боли, я допускаю, потому что процесс идет
медленно, но в принципе я же иду на поправку. И прекрасно
справлюсь одна. Тетя Паша будет приходить. Ты рядом, есть
телефон -- господи, какие проблемы? Есть, наконец, Маринка,
есть Валерия Кузьминична, которая с удовольствием...-- Она
умолкла, потому что в комнату вошла Лора с чаем.
-- Мама, не возбуждайся,-- сказала Лора.-- Пусть Витька
разговаривает, а ты слушай. Что это ты так возбудилась?
-- Некоторые люди меня возмущают, которые говорят
неправду.
-- А! Ну-ну. Дай-ка сюда градусник...-- Лора взяла
градусник.-- Нормальная. Витька, не давай матери возбуждаться,
слышишь. А то я тебя прогоню. И через десять минут приходи
ужинать.
Когда Лора вышла, Ксения Федоровна опять зашептала о том
же: как устроить так, чтобы старые люди могли спокойно болеть и
у детей ничего бы не нарушалось. Как всегда, мать говорила
Зачем говорить об этом так много? Ведь пустые разговоры. Все
равно ничего нельзя изменить. Потом Дмитриева позвали к
телефону. Лена спрашивала, приедет ли он домой или останется
ночевать в Павлинове. Был уже одиннадцатый час. Дмитриев
сказал, что останется здесь. Лена велела передать Ксении
Федоровне большой привет и спросила, взял ли он ключ. Он
ответил: "Спокойной ночи" -- и повесил трубку.
Это касалось его одного. Он один мог решить: спрашивать
ключ или нет. Часа через полтора, перед тем как ложиться спать,
он улучил минуту, когда Ксения Федоровна была одна, и сказал:
-- Есть еще такой вариант: можно обменяться, поселиться с
тобой в одной квартире -- тогда Лора будет независима...
-- Обменяться с тобой? -- Нет, не со мной, а с кем-то,
чтобы жить со мной.
-- Ах, так? Ну, конечно, понимаю. Я очень хотела Жить с
тобой и с Наташенькой...-- Ксения Федоровны помолчала.-- А
сейчас -- нет.
-- Почему?
-- Не знаю. Давно уже нет такого желания. Он молчал,
ошеломленный.
Ксения Федоровна смотрела на него спокойно, закрыла глаза.
Было похоже, что она засыпает. Потом сказала:
-- Ты уже обменялся, Витя. Обмен произошел...-- Вновь
наступило молчание. С закрытыми глазами она шептала невнятицу:
-- Это было очень давно. И бывает всегда, каждый день, так что
ты не удивляйся, Витя. И не сердись. Просто так незаметно...
Посидев немного, он встал и вышел на цыпочках.
Дмитриев лег спать в комнате, где когда-то жил с Леной, в
первое лето. Там по-прежнему висел на стене ковер, прибитый
Леной. Но красивые, зеленого цвета обои с давленым рисунком
заметно выцвели и полысели. Засыпая, Дмитриев думал о старом
акварельном рисунке: кусок сада, забор, крыльцо дачи и собака
Нельда на крыльце. Была такая похожая на овцу собачонка. Как же
Лора могла забыть, что после войны Нельды уже не было? После
войны он рисовал как помешанный. Не расставался с альбомом.
Особенно здорово получалось пером, тушью. Если 6 не провалился
на экзамене и не бросился с горя в первый попавшийся, все равно
какой -- химический, нефтяной, пищевой... Потом стал думать о
Голышманове. Увидел комнату в бараке, где прожил в прошлом году
полтора месяца. И подумал о том, что Таня была бы для него
лучшей женой. Один раз он проснулся среди ночи и слышал, как в
комнате за стеной Феликс и Лора разговаривают вполголоса.
Утром Дмитриев уехал рано, когда Ксения Федоровна еще
спала. Он дал Лоре сто рублей. Лора сказала, что очень кстати.
Позавтракали наспех, и он побежал к троллейбусу. Был темный
рассвет. С деревьев в саду сбегал ночной дождь. На остановке
стояли два человека, и чуть поодаль сидела на земле большая
немецкая овчарка. Непонятно было, кому она принадлежит. Подошел
пустой троллейбус, все влезли, после всех неожиданно впрыгнула
в троллейбус овчарка. Собака была брюхата, впрыгнула тяжело и
села на пол возле кассы. Двое испуганно прошли вперед, а
Дмитриев остановился в нерешительности. Овчарка смотрела в
окно. Ей что-то было нужно в троллейбусе. Дмитриев подумал, что
водитель может завезти ее далеко и она погибнет. Ведь никому не
понять, что с ней происходит и почему она в троллейбусе. На
ближайшей остановке, где люди шарахнулись от двери, Дмитриев
сошел, позвал: "Выходи, выходи!" -- и собака спрыгнула послушно
и села на землю. А Дмитриев успел вскочить обратно. Через
стекло отъезжающего троллейбуса он видел собаку, которая
смотрела на него.
Ксения Федоровна позвонила через два дня Дмитриеву на
работу и сказала, что согласна съезжаться, только просила, чтоб
побыстрей. Началась эта волынка. Маркушевичи, конечно, отпали,
потом отпало много других, потом появился мастер спорта по
велосипеду, и с ним-то все совершилось в середине апреля.
Ксения Федоровна была не так уж плоха. Устроили даже новоселье,
пришли родственники, не было только Лоры и Феликса, которые не
вернулись еще из своего Куня, где торчали, как обычно, до
большой жары. Но хлопоты на этом не кончились: нужно было
перевести оба лицевых счета на имя Дмитриева, что оказалось
делом не менее тяжким, чем обмен. Поначалу исполком отказал
потому, что заявление было составлено неудачно и не хватало
каких-то бумаг. Старичок Спиридон Самойлович, маклер, который
все хвастался, что юрист райжилотдела его добрый знакомый,
оказался просто лгуном. Юрист с ним даже не поздоровался, когда
они столкнулись лицом к лицу. А этот юрист был главным винтом
дела, потому что заявителей на заседание не вызывают и решение
выносится лишь на основе заключения юриста и представленных
документов. В конце июля Ксении Федоровне сделалось резко хуже
и ее отвезли в ту же больницу, где она была почти год назад.
Лена добилась вторичного разбора заявления. На этот раз юрист
был настроен как нужно, и все документы были в порядке: а)
документ, подтверждающий родственные отношения, то есть
свидетельство о рождении Дмитриева; 6) копия ордеров, выданных
в свое время на право занятия жилых площадей; в) выписки из
домовых книг; г) копии финансовых лицевых счетов, выданных
бухгалтерией ЖЭКа; д) выписка из протокола общественно-жилищной
комиссии при ЖЭКе, в которой ОЖК просила исполком удовлетворить
просьбу об объединении лицевых счетов. Ну, и на этот раз
решение было благоприятное. После смерти Ксении Федоровны у
Дмитриева сделался гипертонический криз, и он пролежал три
недели дома в строгом постельном режиме.
