сияют во всегдашнем испуге. Этот испуг -- за него, для него.
Таня была бы, наверное, ему лучшей женой. Три года назад это
началось, длилось одно лето и кончилось само собой: когда Лена
с Наташкой вернулись из Одессы. Нет, не кончилось, тянулось
слабой ниткой, рвалось на месяцы, на полгода. Знал, что, если
рассуждать разумно, она была бы ему лучшей женой. Но ведь --
разумно, разумно... У Тани был сын Алик и муж, носивший
странную фамилию Товт. Дмитриев никогда его не видел. Знал, что
муж сильно любил Таню, простил ей все, но после того лета, три
года назад, она больше не могла с ним жить, и они расстались.
Дмитриев очень жалел, что так получилось, что муж сделался
несчастным человеком, бросил работу, уехал из Москвы, и Таня
тоже стала несчастным человеком, но ничего поделать было
нельзя. Таня хотела уйти из ГИНЕГА, чтобы не видеть каждый день
Дмитриева, но уйти оказалось трудно. Потом она постепенно
смирилась со всем этим и научилась спокойно встречаться с
Дмитриевым и разговаривать с ним, как со старым товарищем.
Дмитриев вдруг понял, о чем она сейчас думает: значит --
все, никогда.
-- Ну, что можно сделать?-- сказал он.-- Понимаешь, это
какой-то шанс, какая-то надежда. Мать же мечтала со мной жить.
-- О чем ты говоришь? Она мечтала, наверное, не об этом.
-- Я знаю.
-- Ой, Витя... Ну, поговори с нашим Жереховым. Я его
сейчас вызову. Только он большой болтун и враль, имей в виду.--
Вдруг она спросила: -- Тебе деньги нужны?
-- Деньги? Нет.
-- Витя, возьми. Я знаю, что значит болеть. Моя тетка
болела восемь месяцев. Отложены двести рублей на летнее пальто,
но лето, как видишь, кончилось, а я ничего не купила. Так что
совершенно спокойно могу дать до весны.
-- Нет, деньги мне не нужны. У меня есть.-- Он
поморщился. Еще чего: занимать у Тани! Вдруг усмехнулся.--
Действительно, какой-то странный день! Одно за одним... --
Зайдем ко мне после работы, и я тебе дам, хорошо?
Помолчав, он сказал:
-- Я вру, денег у меня нет. Но не хочу брать у тебя. --
Дурак! -- Она шлепнула его по щеке. Дмитриев видел, что она
обрадовалась. Она даже взяла его за руку, когда они вместе
подошли к дверям комнаты, в которой сидел Жерехов.
-- Леонид Григорьевич! -- крикнула Таня.-- Можно вас на
минутку?
Жерехов, маленького роста, приветливый старичок,
совершенно лысый, с ровными и белыми вставными зубами, очень
любезно и с охотой стал рассказывать, как он менялся. Дмитриев
знал Жерехова немного, но заметил, что тот любезен и приветлив
со всеми -- наверное, потому, что, находясь в жалком пенсионном
возрасте, старичок боролся за место и желал со всеми подряд
находиться в наилучших отношениях. Оттого он рассказывал
невыносимо подробно и длинно. Кто-то уехал за границу. Кто-то
оказался в безвыходном положении. Кому-то пришлось заплатить.
Все это было не то. Но затем Жерехов вдруг воскликнул, и его
голубые старческие глаза от прилива любезности расширились:
-- Да! Вот с кем вам надо -- с Невядомским! Вы
Невядомского знаете, Алексея Кирилловича? Из КБ-3? У него такая
же история, он тоже менялся, оттого...-- Жерехов понизил
голос,-- что теща безнадежно хворала. У нее была отличная
комната, чуть ли не двадцать пять метров, где-то в центре. А
Алексей Кириллович жил на Усачевке. Все надо было делать очень
срочно. И удалось, вы знаете, замечательно удалось! Вот он вам
расскажет. Правда, у него были зацепки в райжилотделе. Словом,
так: он успел оформить обмен, сделал ремонт в той квартире --
это его обязали через ЖЭК,-- перевез тещу, получил
лицевой счет, и через три дня старушка померла. Представляете?
Он, бедняга, в ту зиму натерпелся, я помню. Чуть не слег. Но
сейчас у него квартира исключительная, просто генеральская,
люкс. Лоджии, два балкона, масса всякой подсобной кубатуры. Он
на одном балконе даже помидоры выращивает. Вы зайдите, зайдите,
он расскажет! Желаю успеха!
Жерехов благожелательно кивал и, пятясь, вперся назад в
свою комнату. Пока он говорил, Таня стояла рядом с Дмитриевым и
незаметно держала его за кончик мизинца.
-- В шесть спускайся вниз и сразу поедем,-- сказала
шепотом.
-- Ты понимаешь, я должен сегодня к Лоре в Павлиново. Меня
ждет мать. Она сейчас у Лоры.
Он знал, что наносит удар некоторым надеждам Тани, но
лучше уж было сказать сразу.
-- Ну, хорошо. Делай, как тебе нужно.-- На ее лице все
отпечатывалось мгновенно: оно смеркло. -- Нет, я к тому, что...
-- Я понимаю! Неужели думаешь, что я не понимаю? Ни на
секунду тебя не задержу. Возьмешь деньги и тут же -- катись.
Кивнув, она быстро пошла от него по коридору. Еще недавно,
год назад, в ее высокой фигуре было что-то, волновавшее
Дмитриева. Особенно в те минуты, когда она уходила от него и он
смотрел ей вслед. Но теперь ничего не осталось. Все куда-то
исчезло. Теперь это была просто высокая, худая, очень
длинноногая женщина с пучком крашенных хною волос на тонкой
шейке. И все-таки каждый раз, глядя на нее, он думал о том, что
она была бы для него лучшей женой.
Дмитриев вернулся в отдел, посидел полчаса над
документацией -- мысли его вертелись вокруг того же: мать,
Лора, Таня, Лена, деньги, обмен -- и понял, что надо уйти с
работы раньше, иначе попадет в Павлиново чересчур поздно. Таня
жила в неудобнейшем месте, хуже не придумаешь -- в Нагатине.
Дмитриев пошел в кабинетик Сотниковой Варвары Алексеевны, своей
начальницы, и сказал, что хотел бы, если можно, уйти сегодня в
пять. Варвара Алексеевна согласилась. Все в отделе знали, что
происходит в жизни Дмитриева, и относились с пониманием: каждую
неделю разок-другой он мог уйти с работы раньше срока. Однажды
даже, был такой грех, он бегал под этой маркой в универмаг
"Москва", покупал форму для Наташки. Вновь Дмитриев поднялся на
третий этаж и сказал Тане, чтоб она тоже отпросилась уйти в
пять. Потом пошел в КБ-З к Невядомскому -- тут же, на третьем
этаже.
Идти к Невядомскому Дмитриев решился после некоторых
колебаний. Отношения между ними были прохладные -- по вине
одного дмитриевского приятеля, который уже полгода, правда, не
работал в ГИНЕГА. У Невядомского с зтим приятелем были какие-то
скандалы в профкоме. И они не здоровались. А когда Невядомский
встречал Дмитриева в компании этого приятеля, он -- заодно уж
-- не здоровался и с Дмитриевым, и точно так же из солидарности
с приятелем поступал Дмитриев. Однако когда Невядомский и
Дмитриев встречались по отдельности, они вполне корректно, хотя
и несколько прохладно здоровались и даже обменивались
двумя-тремя фразами. Все это была чепуха собачья, и Дмитриев
решил наплевать и пойти. А вдруг у Невядомского действительно
есть зацепки, и он ими поделится?
Невядомский, худощавый брюнет с черновато-рыжей курчавой
бородкой, удивленно вскинул брови, когда Дмитриев, зайдя в
комнату, попросил у него "краткой аудиенции". За столиком в
углу двое рубились в шахматы, очень быстро переставляя фигуры.
Невядомский стоял рядом и смотрел. У "кабетришников" любимым
занятием были шахматы, они играли блицы, пятиминутки, а у
"кабедвашников" процветал пинг-понг. Сражения происходили в
обеденный перерыв, но иногда прихватывали и от рабочего
времени, особенно к концу дня. Невядомский, сказав: "Одну
минуту! Сейчас, сейчас!" -- продолжал наблюдать за игроками. Те
хлопали фигурами по доске со скоростью автоматов, пока один не
вскрикнул: "Ах, черт!" -- и ударом пальца не опрокинул своего
короля. Невядомский рассмеялся злорадно и произнес:
-- И сказал тут балда с укоризною: не гонялся бы ты, поп,
за дешевизною!
После этого с выражением злорадной улыбки на лице он
двинулся к дверям, но, наткнувшись взглядом на Дмитриева,
согнал улыбку, и его брови опять с удивлением поднялись.
Дмитриев стал нескладно излагать свою просьбу, вернее, намек на
просьбу, окутанный торопливым и малосодержательным бормотанием.
Невядомскому следовало догадаться: его просили поделиться
советом о том, как поступать в известных ему обстоятельствах.
Но Невядомский не догадывался. Его черновато-рыжая курчавая
бородка поднималась выше, глаза смотрели все более холодно и,
как показалось Дмитриеву, высокомерно.
-- Простите, я не пойму, собственно...
-- Сейчас я объясню. Дело в том, что причины,
побудившие вас и меня... Словом, у нас одинаковая ситуация...
-- Что вы имеете в виду?
-- Что я имею в виду? -- Дмитриев почувствовал, как его
шея и щеки наливаются краской.-- Я имею в виду вот что: мне
тоже надо меняться как можно скорей. Я и хотел с вами
посоветоваться, как это делается вообще? С чего начинать?
-- С чего начинать? Как -- с чего начинать? С бюро обмена,
разумеется. Заплатить три рубля и дать объявление в бюллетене.
-- Но вы же понимаете, что, если человек серьезно болен,
очень серьезно и дорог каждый час...
-- А никак иначе вы начать не можете. С бюро обмена.
Других путей я не знаю.-- Невядомский засунул большой палец в
ноздрю, указательным прижал ее сверху и стал сосредоточенно
что-то оттуда выкручивать. По-видимому, напряженно соображал,
стоит или не стоит посвящать Дмитриева в свои зацепки. Решил:
не стоит.-- У меня не было никаких иных путей.-- Вдруг
Невядомский фыркнул:-- Знаете, вы напомнили мне глупейшую
историю! Когда я был студентом, у меня умер отец. Прошло месяца
два или три...-- Рассказывая, он продолжал большим пальцем
выкручивать что-то из носа.-- И неожиданно ко мне заходит
сосед, незнакомый человек из другого подъезда, и говорит: "У
меня умер отец, а я слышал, что у вас тоже недавно умер отец.
Вот я пришел к вам познакомиться и попросить вас поделиться
опытом". Каким опытом? Что? Как? Я его, разумеется, вежливо
выставил.
"И это вынести тоже,-- думал Дмитриев, ощущая оцепенение.
Повернуться и уйти, но он продолжал стоять, глядя в
черновато-рыжую бороду.-- На тещиной могиле помидоры. Ну, все
равно. И это тоже. И будет еще другое".
-- Если хотите, у меня где-то есть телефон некоего Адама
Викентьевича, маклера. Могу поискать...
Преодолевая оцепенение, Дмитриев повернулся и пошел по
коридору прочь. В пять вышли с Таней на площадь, и тут же --
редкий случай! -- подвернулось пустое такси. Дмитриев свистнул,
они вскочили, поехали. Переулок был заполнен толпой,
двигавшейся в одном направлении, к метро. Кончила заводская
смена. Такси ехало медленно. Люди заглядывали в кабину, кто-то
постучал ладонью по крыше. Когда проехали метро и вырвались на
проспект, Дмитриев заговорил -- о Невядомском, со злобой. Таня
взяла его за руку.
-- Ну, зачем злишься? Не надо. Перестань... Он чувствовал,
как ее спокойствие и радость переливаются в него. Таня,
улыбаясь, сказала:
-- Все мы очень же разные. Мы -- люди... У моей двоюродной
сестры умер маленький сынок. Конечно, безумное горе,
переживания и при этом какая-то новая, страстная любовь к
детям, особенно больным. Она всех жалела, старалась, чем могла,
помочь. И есть у меня знакомая, у которой тоже умер мальчик, от
белокровия. Так эта женщина всех возненавидела, она всем желает
смерти. Радуется, когда читает в газете, что кто-то умер...
Таня придвинулась. Положила голову ему на плечо, спросила:
-- Можно? Тебе не мешает? -- Можно,-- сказал он.
Ехали окраинами, через новые районы. Дмитриев рассказывал
о Ксении Федоровне. Таня спрашивала с сочувствием -- это было
истинное, Дмитриев знал, к его матери она испытывала симпатию.
