Юрий Трифонов.
Обмен
В июле мать Дмитриева Ксения Федоровна тяжело заболела, и
ее отвезли в Боткинскую, где она пролежала двенадцать дней с
подозрением на самое худшее. В сентябре сделали операцию,
худшее подтвердилось, но Ксения Федоровна, считавшая, что у нее
язвенная болезнь, почувствовала улучшение, стала вскоре ходить,
и в октябре ее отправили домой, пополневшую и твердо уверенную
в том, что дело идет на поправку. Вот именно тогда, когда
Ксения Федоровна вернулась из больницы, жена Дмитриева затеяла
обмен: решила срочно съезжаться со свекровью, жившей одиноко в
хорошей, двадцатиметровой комнате на Профсоюзной улице.
Разговоры о том, чтобы соединиться с матерью, Дмитриев
начинал и сам, делал это не раз. Но то было давно, во времена,
когда отношения Лены с Ксенией Федоровной еще не отчеканились в
формы такой окостеневшей и прочной вражды, что произошло
теперь, после четырнадцати лет супружеской жизни Дмитриева.
Всегда он наталкивался на твердое сопротивление Лены, и с
годами идея стала являться все реже. И то лишь в минуты
раздражения. Она превратилась в портативное и удобное, всегда
при себе, оружие для мелких семейных стычек. Когда Дмитриеву
хотелось за что-то уколоть Лену, обвинить ее в эгоизме или в
черствости, он говорил: "Вот поэтому ты и с матерью моей не
хочешь жить". Когда же потребность съязвить или надавить на
больное возникала у Лены, она говорила: "Вот поэтому я и с
матерью твоей жить не могу и никогда не стану, потому что ты --
вылитая она, а с меня хватит одного тебя".
Когда-то все это дергало, мучило Дмитриева. Из-за матери у
него бывали жестокие перепалки с женой, он доходил до дикого
озлобления из-за какого-нибудь ехидного словца, сказанного
Леной; из-за жены пускался в тягостные "выяснения отношений" с
матерью, после чего мать не разговаривала с ним по нескольку
дней. Он упрямо пытался сводить, мирить, селил вместе на даче,
однажды купил обеим путевки на Рижское взморье, но ничего
путного из всего этого не выходило. Какая-то преграда стояла
между двумя женщинами, и преодолеть ее они не могли. Почему так
было, он не понимал, хотя раньше задумывался часто. Почему две
интеллигентные, всеми уважаемые женщины -- Ксения Федоровна
работала старшим библиографом одной крупной академической
библиотеки, а Лена занималась переводами английских технических
текстов и, как говорили, была отличной переводчицей, даже
участвовала в составлении какого-то специального учебника по
переводу,-- почему две хорошие женщины, горячо любившие
Дмитриева, тоже хорошего человека, и его дочь Наташку, упорно
лелеяли в себе твердевшую с годами взаимную неприязнь?
Мучился, изумлялся, ломал себе голову, но потом привык.
Привык оттого, что увидел, что то же -- у всех, и все --
привыкли. И успокоился на той истине, что нет в жизни ничего
более мудрого и ценного, чем покой, и его-то нужно беречь изо
всех сил. Поэтому, когда Лена вдруг заговорила об обмене с
Маркушевичами -- поздним вечером, давно отужинали, Наташка
спала,-- Дмитриев испугался. Кто такие Маркушевичи? Откуда она
их взяла? Двухкомнатная квартира на Малой Грузинской. Он понял
тайную и простую мысль Лены, от этого понимания испуг проник в
его сердце, и он побледнел, сник, не мог поднять глаз на Лену.
Так как он молчал, Лена продолжала: материнская комната на
Профсоюзной им понравится наверняка, она их устроит
географически, потому что жена Маркушевича работает где-то
возле Калужской заставы, а вот к их собственной комнате
потребуется, наверно, доплата. Иначе не заинтересуешь. Можно,
конечно, попробовать обменять их комнату на что-то более
стоящее, будет тройной обмен, это не страшно. Надо действовать
энергично. Каждый день что-то делать. Лучше всего найти
маклера. У Люси есть знакомый маклер, старичок, очень милый.
Он, правда, никому не дает своего адреса и телефона, а
появляется сам как снег на голову, такой конспиратор, но у Люси
он должен скоро появиться: она ему задолжала. Это закон:
никогда нельзя давать им деньги вперед... Разговаривая, Лена
стелила постель. Он никак не мог посмотреть ей в глаза, теперь
он хотел этого, но Лена стояла к нему то боком, то спиной,
когда же она повернулась и он взглянул ей прямо в глаза,
близорукие, с расширенными от вечернего чтения зрачками, увидел
-- решимость. Наверно, готовилась к разговору давно, может, с
первого дня, как узнала о болезни матери. Тогда же ее и
осенило. И пока он, подавленный ужасом, носился по врачам,
звонил в больницы, устраивал, терзался,-- она обдумывала,
соображала. И вот нашла каких-то Маркушевичей. Странно, он не
испытывал сейчас ни гнева, ни боли. Мелькнуло только -- о
беспощадности жизни. Лена тут ни при чем, она была частью этой
жизни, частью беспощадности. Кроме того, можно ли сердиться на
человека, лишенного, к примеру, музыкального слуха? Лену всегда
отличала некоторая душевная -- нет, не глухота, чересчур
сильно,-- некоторая душевная неточность, и это свойство еще
обострялось, когда вступало в действие другое, сильнейшее
качество Лены: умение добиваться своего.
Он зацепился за то, что было вблизи: зачем нужен маклер,
если квартира на Малой Грузинской уже найдена? Маклер нужен,
если придется менять их комнату. И вообще чтоб ускорить весь
процесс. Она не заплатит ему ни копейки до тех пор, пока не
получит ордер на руки. Стоит это не так уж дорого, рублей сто,
максимум полтораста. Так и есть! Его мрачность она расценила
по-своему. Какая тонкая душа, какой психолог. Он сказал, что
лучше бы она подождала, пока он начнет этот разговор сам, а не
начнет, значит, не нужно, нельзя, не об этом сейчас надо
думать.
-- Витя, я понимаю. Прости меня,-- сказала Лена с
усилием.-- Но... (Он видел, что ей очень трудно, и все-таки она
договорит до конца.) Во-первых, ты уже начинал этот разговор,
правда же? Много раз начинал. А во-вторых, это нужно всем нам,
и в первую очередь твоей маме. Витька, родной мой, я же тебя
понимаю и жалею как никто, и я говорю: это нужно! Поверь...
Она обняла его. Ее руки стискивали его все сильнее. Он
знал: эта внезапная любовь неподдельна. Но почувствовал
раздражение и отодвинул Лену локтем.
-- Ты не должна была сейчас начинать! -- повторил он
угрюмо.
-- Ну, хорошо, ну, извини меня. Но я же забочусь не о
себе, правда же... -- Замолчи! -- почти крикнул он шепотом.
Лена отошла к тахте и продолжала раскладывать постель
молча. Она вынула из ящика, стоявшего в головах тахты, толстую
клетчатую скатерть, служившую обыкновенно подкладкой под
простыню, но иногда применявшуюся и по своему прямому
назначению для обеденного стола, на скатерть положила простыню,
которая вздулась и легла не очень ровно, и Лена нагнулась,
вытягивая вперед руки, чтобы достать до дальнего края тахты --
лицо ее при этом мгновенно налилось краской, а живот низко
провис и показался Дмитриеву очень большим,-- и расправила
завернувшиеся углы (когда стелил Дмитриев, он никогда не
расправлял углов), потом бросила на простыню, к ящику, две
подушки, одна из которых была с менее свежей наволочкой, эта
подушка принадлежала Дмитриеву. Вытянув из ящика и кладя На
тахту два ватных одеяла, Лена сказала дрожащим голосом:
-- Ты меня как будто обвиняешь в бестактности, но, честное
слово, Витя, я действительно думала обо всех нас... О будущем
Наташки... -- Да как ты можешь! - Что?
-- Как ты можешь вообще говорить об этом сейчас? Как у
тебя язык поворачивается? Вот что меня изумляет.-- Он
чувствовал, что раздражение растет и рвется на волю.-- Ей-богу,
в тебе есть какой-то душевный дефект. Какая-то недоразвитость
чувств. Что-то, прости меня, недочеловеческое. Как же можно?
Дело-то в том, что больна моя мать, а не твоя, правда ведь? И
на твоем бы месте... -- Говори тише.
-- На твоем бы месте я никогда первый... -- Тихо! -- Она
махнула рукой.
Оба прислушались. Нет, все было тихо. Дочка спала за
ширмой в углу. Там же за ширмой стоял ее письменный столик, за
которым вечерами она готовила уроки. Дмитриев смастерил и
повесил над столиком полку для книг, провел туда электричество
для настольной лампы -- сделал за ширмой особую комнатку,
"одиночку", как называли ее в семье. Дмитриев и Лена спали на
широкой тахте чехословацкого производства, удачно купленной три
года назад и являвшейся предметом зависти знакомых. Тахта
стояла у окна, ее отделял от "одиночки" дубовый, с резными
украшениями буфет, доставшийся Лене в наследство от бабушки,--
вещь нелепая, которую Дмитриев много раз предлагал продать,
Лена тоже была не против, но возражала теща. Вера Лазаревна
жила недалеко, через два дома, и приходила к Лене почти
ежедневно под предлогом "помочь Наташеньке" и "облегчить
Ленусе", а на самом деле с единственной целью -- беспардонно
вмешиваться в чужую жизнь.
Вечерами, ложась на свое чешское ложе -- оказавшееся не
очень-то прочным, вскоре оно расшаталось и скрипело при каждом
движении,-- Дмитриев и Лена всегда долго прислушивались к
звукам, доносившимся из "одиночки", стараясь понять, заснула
дочка или нет, Дмитриев звал, проверяя, вполголоса: "Наташ! А
Наташ!" Лена подходила на цыпочках и смотрела сквозь щелку в
ширме. Лет шесть назад взяли няньку, она спала на раскладушке
здесь же в комнате. Фандеевы, соседи, возражали против того,
чтоб в коридоре. Старуха страдала бессонницей и обладала
острейшим слухом, ночами напролет она что-то бормотала,
кряхтела и прислушивалась: то мышь скребется, то бежит таракан,
то кран на кухне забыли закрутить. Когда старуха ушла, у
Дмитриевых началось что-то вроде медового месяца.
-- Опять сидела с физикой до одиннадцати часов,-- сказала
Лена шепотом.-- Надо брать кого-то... У Антонины Алексеевны
есть хороший репетитор.
То, что Лена перевела разговор на Наташкины невзгоды и
смирилась со всеми дмитриевскими оскорблениями, пропустила их
мимо ушей -- что было на нее непохоже,-- означало, что она
твердо хочет примириться и довести дело до конца. Но Дмитриеву
еще не хотелось мириться. Наоборот, его раздраженность
усиливалась оттого, что он вдруг осознал главную бестактность
Лены: она заговорила так, будто все предрешено и будто ему,
Дмитриеву, тоже ясно, что все предрешено, и они понимают друг
друга без слов. Заговорила так, будто нет никакой надежды. Она
не смела так говорить!
Объяснять все это было невозможно. Дмитриев рывком вскочил
со стула, схватил пижаму и полотенце и, ни слова не говоря,
почти выбежал из комнаты.
Когда через несколько минут он вернулся, постель была
готова. В комнате стоял запах духов. Лена в незастегнутом
халате расчесывала волосы, стоя перед зеркалом, и ее лицо
выражало безучастность и даже, пожалуй, хорошо скрытую обиду.
Но запах духов выдавал ее. Это был зов, приглашение к
примирению. Придерживая полы халата одной рукой у подбородка, а
другой -- на животе, Лена быстрым и деловым шагом, не посмотрев
на Дмитриева, прошла мимо него в коридор. Ему снова вспомнились
стихи, которые он бормотал все последние дни: "О, господи, как
совершенны дела твои..." Закрыв глаза, он сел на край тахты.
"Думал, больной..." Просидел так несколько секунд. Он знал, что
в глубине души Лена довольна, самое трудное сделано: она
сказала. Теперь надо зализать ранку, впрочем, и не ранку, а
небольшую царапинку, сделать которую было совершенно
необходимо. Вроде внутривенного укола. Подержите ватку.
